Византийские историки Дексипп, Эвнапий, Олимпиодор, Малх, Петр Патриций, Менандр, Кандид, Ноннос и Феофан Византиец

Более двадцати лет тому назад бывшая Российская Академия предложила некоторым из наших эллинистов перевести на русский язык византийских историков. К этим эллинистам принадлежал и покойный отец мой, Спиридон Юрьевич Дестунис, который еще в молодости своей стал известен переводом Плутарха. Со времени предложения, сделанного ему Российской Академией, в течение четырех лет перевел он четыре тома византийских историков, которые по случаю закрытия Академии остались неизданными.

В 1858 г. о существовании этих переводов сделалось известным Духовному Ведомству, которое и приняло на себя издержки по их изданию. Том, издаваемый теперь, содержит в себе в русском переводе Дексиппа, Эвнапия, Олимпиодора, Малха, Петра, Менандра, Нонноса, Кандида и Феофана¹.

Перевода отца моего, сделанного за двадцать лет, не мог я, разумеется, оставить в прежнем его виде. Нужно было освежить слог перевода, и эту обязанность взял я на себя. Для того чтобы поновление слога не повредило верности перевода, я сверил его с текстом предложение в предложение, от начала до конца. Что касается до комментария, издание, предположенное Российской Академией, ограничивалось тем комментарием, какой находится при боннском издании. Известно, что та часть боннского издания византийских историков, о которой здесь речь идет, осталась при комментарии парижского издания XVII века. Так как боннское издание предназначалось преимущественно ученым, то Нибур, предпринявший его, позаботился об исправлении текста и перевода, о биографиях историков, о дешевизне книги больше, чем об улучшении комментария, предполагая быть может, что монографии по части Византии, что реальные лексиконы, частные и энциклопедические, которыми так богаты иностранные литературы, могут служить достаточным комментарием для византийских историков. Собственный опыт привел меня к убеждению, что никакие пособия современной науки, не говоря уже о примечаниях эпохи Людовика XIV, не в силах устранить настоятельной потребности иметь под рукой при чтении византийских историков нарочно для них написанный новый комментарий. Разумеется, такие объяснительные примечания еще необходимее у нас, при отсутствии таких пособий, какие есть за границей. Предлагаю здесь опыт такого комментария и ожидаю мнения о нем просвещенной критики.

Надо признаться, что историки, дошедшие до нас в одних отрывках, не могут вполне удовлетворить потребностей читателя нашего времени. Так, почти все отрывки из Дексиппа, писателя, который по порядку времени стоит здесь первым, не представляют ничего целого. Выписки из отдела О мыслях (сентенциях) вообще не слишком привлекательны. А потому мы просим тех читателей, которые пожелают из этой книги познакомиться с общей характеристикой и с некоторыми любопытными частностями византийской истории в IV, V и VI в., обращать преимущественно внимание на большие отрывки.

Что же касается до тех, которые ищут исторических, литературных, археологических фактов с целью чисто научной, то нет никакой возможности узнать наперед, что именно может им быть пригодно и нужно. Как знать: отрывок, в одну строчку тощий и, по-видимому, совершенно лишний, послужит для них дополнением и подтверждением немаловажного положения. Вот почему мы ничего не выпускаем из текста, кроме разве предложений искаженных, а потому самому и непереводимых.

Текст большей части переведенных здесь историков известен нам по выпискам, которые в X веке по Р. X. вошли в состав Константиновского сборника. Для того чтобы объяснить обрывочность, в какой сохранился до нас текст этих писателей, мы скажем несколько слов о Константиновском сборнике, которого часть составляют эти отрывки. Чтобы усилить в читающей публике X в. любовь к чтению книг исторических, Константин Порфирородный поручил ученым редакторам сделать выписки из лучших греческих историков (EQ \o(ε;’)κλογαEQ \o(ι;`), excerpta s. eclogae) разных времен и разместить эти выписки по 53 отделам, или рубрикам (EQ \o(υ;‛)ποθέσεις). Таким образом в каждый отдел внесены заимствованные из разных писателей отрывки, касающиеся одного предмета или заглавия. Но из 53 отделов дошло до нас только 5, и те не сполна. Самых известных отделов два: один – О посольствах римлян к народам, а другой – О посольствах народов к римлянам. Оба они редактированы были в Византии в X в. каким-то Феодосием Малым. Ученые западные издатели этих двух отделов обыкновенно поступали так, что при каждом писателе помещали сперва все выписки из него, находимые в одном из отделов, а потом выписки из того же писателя, находимые в другом отделе. Так поступали Урсин, Гешель, парижские, венецианские издатели, Маи и Нибур (с Беккемор). Но Карл Мюллер поступил иначе. Предположив издать все дошедшие до нашего времени отрывки греческих историков от появления греческой историографии до VII в. по Р. X. включительно, он размещал, подобно другим издателям фрагментов, отрывки, одному писателю принадлежащие, не по тем сборникам, в которых они найдены, а относя по возможности отрывки каждого писателя к разным его сочинениям, а в каждом сочинении размещал их в хронологическом порядке событий, в них упоминаемых. Того же правила держался Мюллер и относительно писателей, известных из Константиновских Выписок (Эклог)². Впрочем, Мюллеру и нетрудно было привести в хронологическую последовательность историков этих двух Константиновских отделов, потому что еще в XVII в. Валуа (Валезий), писавший примечания к парижскому изданию, указывал, какой отрывок после какого должен быть читан, для того, чтобы понять всю повесть временных лет. Держась хронологического порядка, Мюллер отмечает, однако, при каждой выписке, из какого отдела она заимствована. Мы предпочли старому распределению новое как более соответствующее потребностям нынешних читателей.

Относительно пользования древними кодексами никто из издателей не был в таком выгодном положении, как 2-й издатель Выписок – Гешель. Он пользовался двумя кодексами: Шоттовым и Баварским (codex Bavaricus, Boicus, Monacensis), находящимся в Мюнхенской королевской библиотеке. Большая часть писателей, которых выписки вошли в состав издания Гешелева, изданы им по обоим кодексам, и только некоторые по одному Шоттову, за отсутствием их в баварском. Гешелево издание перешло в парижское издание Лаббэ и в венецианское. Нибур и Беккер приняли в основание своего издания Выписок о посольствах тот же текст Гешеля и чтения Маи. Это сделано Нибуром, как он сам говорит, потому, что Шоттов кодекс утрачен, а Мюнхенский весьма тщательно списан был Гешелем, чтения же Маи представляют почти совершенное согласие с сим последним. Такой сводный текст исправляли Нибур и Беккер по заметкам Валуа и по собственным. Несмотря на то, что Нибур слишком безусловно положился на Беккера, исправления Нибура с согласия Беккера и Беккера с согласия Нибура и подведение вариантов А. Маи дают рецензии Константиновских Эклог боннского издания значительное превосходство над рецензией соответствующего тома издания старопарижского. Она имеет еще и то достоинство, что при каждом разночтении видишь, заимствовано ли оно из изданий Гешелева, парижского или римского (Маи) или это только поправка Гешеля, Валуа, Кантоклара, Нибура, Беккера, Классена. Мюллер в своем издании исторических отрывков по огромности предприятия не сохранил этих указаний боннского издания, но зато пополнил этих историков отрывками, найденными после боннского издания, между прочим на Афоне, и собственным исправлением текста. Я старался воспользоваться всеми указаниями, но только в важнейших случаях объяснял, почему предпочитаю одно чтение другому.

Все издатели старались отрывки писателей, находимых в выписках о посольствах, дополнить выписками, сделанными из тех же писателей Фотием, Суидой, а со времени издания Маем выписок из отдела О мыслях (περEQ \o(ι;`) γνωμEQ \o(ω;˜)ν, De sententiis) и этими выписками, и вообще всяким новым материалом, как мы это показываем, в известиях о каждом авторе отдельно. Сверх того к писателям, вошедшим в выписки о посольствах, т. е. к Дексиппу, Эвнапию, Олимпиодору, Малху, Петру и Менандру, мы по примеру Нибура приложили и Фотиевы выписки из Нонноса, Феофана Византийца, Кандида, потому что эти писатели дополняют предыдущих. Наконец, впереди самых историков мы поместили старинное предисловие к титулу или отделу 27-му О посланниках римлян к народам, как неотъемлемую принадлежность этого отдела, что делали все издатели.

29 июня 1860 г.

Какие посланники римских императоров были приняты разными народами, каким образом были приняты и какой им сделан прием.

Цари и частные люди, которые в древние времена не увлекались удовольствиями и не ослабели духом от неги, но доблестью сохраняли в чистоте благородство души своей,– эти-то именно цари и частные люди переносили с твердостью труды и предавались наукам. Некоторые из них, полюбив ученость, проводили жизнь в умственных занятиях и сами с большим старанием писали разные сочинения. В этих трудах желали они оставить потомству несомненное доказательство обширности своих познаний и заслужить вечную славу между своими читателями. В течение многих веков произошло неисчислимое множество событий, написано великое число сочинений, и объем истории распространился до бесконечности и стал неудободоступным; а с другой стороны, в последующие времена люди свойствами своими клонились все к худшему и не радели обо всем прекрасном, стали недеятельны в усвоении познаний о минувшем и здоровое чтение поставили ниже других занятий. Так история покрылась мраком неизвестности и от редкости полезных книг, и оттого что читатели пугались обширности и множества сочинений. По всем этим причинам Порфирородный Константин, православнейший и благочестивейший из всех царствовавших когда-либо царей, одаренный умом деятельным, предаваясь глубокому изучению всего прекрасного, почел делом благим и общеполезным, во-первых, приложить старание на собирание со всех концов земли многих книг, содержащих в себе науку во всем ее многообразии; во-вторых, раздробить их на малые части, потому что многоречие их большинству читателей казалось утомительным и для слуха их неприятным, и таким образом издать их в свет для пользы общей. Император полагал, что вследствие подобного выбора читатели внимательнее и постояннее могут находить и тверже впечатлевать в уме своем красоту речи. Вследствие чего он со свойственной ему проницательностью рассудил разделить разные сочинения по предметам, число которых простирается до пятидесяти трех. В них заключается все обширное здание истории. Никакой предмет не останется вне исчисленных здесь предметов. Разделением понятий нимало не отнимается связь сочинения, но сохраняется в одном целом. Такое сближение, или, лучше сказать, тесное и дружеское соединение, составляется при каждом предмете. Из числа главных предметов тот, который здесь изложен, есть двадцать седьмой. Заглавие его следующее: О посланниках римских к народам. Первый из них имеет заглавие О провозглашении царей.

Предисловие к изложенному здесь предмету содержит в себе имена и месторождение писателей, которым принадлежат те сочинения; это сделано для того, чтобы главнейшие предметы не оставались без имен настоящих писателей, подложными и лжеименными. Эти предметы заимствованы из нижеследующих летописей.

1) Петра, патрикия и магистра³.

2) Из летописи Георгия-монаха⁴.

3) Иоанна Антиохийского⁵.

4) Из Римских древностей Дионисия Аликарнасского.

5), 6) Поливия Мегалопольского и Аппиана.

7) Зосима Аскалонского⁶.

8) Из Иудейских древностей Иосипа.

9) Диодора Сицилийского.

10) Диона Коккиана⁷.

11) Прокопия Кесарийского.

12) Приска-ритора⁸.

13) Малха-софиста.

14) Менандра-протектора⁹.

15) Феофилакта Симокатта, бывшего эпарха и секретаря¹⁰.

Посланники или отправляются от нас, или приезжают к нам. Приезжающих к нам должно принимать почетно и великолепно, ибо посланники у всех народов в почтении. Приставленные к ним должны беречься, чтобы не открывать им того, о чем они расспрашивают. Если посланники приехали из самых отдаленных стран, так что между нами и ими есть другие народы, то можно показывать им то, что нам угодно, и настолько, насколько угодно. Таким же образом должно поступать с посланниками близких к нам народов, которые уступают нам в силе. Но если те народы далеко превосходят нас множеством войска и храбростью, то должно скрывать от них наше богатство и красоту женщин, а показывать им только множество народа, благоустройство оружия, высоту городских стен.

Что касается до посланников, отправляемых от нас к другим, то они должны быть известны своим благочестием, свободны от обвинения в преступлении и от публичного осуждения; разумны от природы, преданы государству, так чтобы готовы были жертвовать для него собой, подобно Ригулу (Регулу); принимать на себя посольство охотно, а не принужденно, как известный египетский врач. Ригул (Регул), находясь в плену у карфагенян, был ими отправлен в Рим для мирных переговоров. Он поклялся возвратиться в Карфаген, если римляне не согласятся на мир. По приезде в Рим он отсоветовал римлянам принять мир, для них невыгодный, а между тем, храня свою клятву, убедил их отпустить его в Карфаген. Египетский же врач, возбудив персидского царя к войне против Египта, погубил Египет.

Посланник, приехавший к лицу, к кому он отправлен, должен являться как можно более приятным, великодушным, благотворительным; хвалить как свое, так и чужое и не унижать чужого. Ему должно вести дела благоразумно, следить за обстоятельствами, а не исполнять непременно что ему приказано, если только не было приказу исполнить это во что бы то ни стало.

Так, например, некто отправлен с подарками к соседственному народу, которого почитали дружественным. Он застал этот народ в связях с неприятелем нашим. Он удержал у себя подарки и грамоту и вместо поднесения подарков только говорил мирные речи. Иной бы заметил, что посланник сделал бы лучше, если бы он выдал подарки для укрощения дикости неприятеля или оставил бы у себя драгоценнейшие и представил бы неважные, не удерживая всего. Таким образом неприятели с одной стороны не богатели бы нашими подарками, с другой – уменьшилась бы и вражда их к нам.

До отправления своего посланник подвергается испытанию. Ему предлагают главные предметы посольства и спрашивают его, как бы он вел такое-то дело, когда бы обстоятельства приняли такое-то или иное направление.

ДЕКСИПП АФИНЯНИН.

Очерк Афин во время римского господства

Очертим в немногих словах положение Афин в середине III века, для того чтобы личность афинянина Дексиппа не представилась читателю явлением одиночным и случайным.

С тех пор как Сулла наполнил улицы и площади Афин кровью афинских граждан¹¹, политическая свобода этого города окончательно исчезла. Они остались под римским господством, которое позже замещено было византийским. Афинским гражданам предоставлено было право избирать свои власти¹², но название римских союзников было не больше как один только звук. Вся сила Афин по покорении их римлянами состояла в том, что они продолжали быть средоточием наук и искусств. Эта-то особенность давала им то всемирно-историческое влияние, которое они продолжали иметь и на самих римлян, и на народы, им подвластные. Превосходство афинских судебных мест, высших и низших училищ, слава афинских диалектиков, юристов, поэтов и художников – все это вселяло в избранную часть римского общества уважение и привязанность к Афинам, как светилу, от которого во все стороны расходились лучи тогдашнего образования. Но его-то именно, тогдашнего образования, и не было достаточно для возвращения этому городу независимости. Формы государственного, общественного и семейного быта древних греков давно уже оказались несостоятельными, а деспотизм римского колосса наложил печать и на последние остатки политической свободы. Несмотря на то, что по непреоборимому ходу истории Афины не могли продолжать своего существования как государство, они имели образовательное влияние на своих завоевателей. Пользуясь расположением образованнейших императоров и другими обстоятельствами, они могли продолжать возможное в то время образование. Прилив ученых, бежавших от жестокости Птолемея (VII) Эвергета из Александрии в начале I в. до Р. X., коснулся и Афин¹³. Основание училища, соответствующего нашим университетам, во II веке даже усилило их умственную деятельность.

Не будем, однако же, обольщаться относительно этой умственной деятельности. Все проявления жизни умственной и художественной совершались в небольшом кругу людей тонко, но неглубоко образованных. Беспримерные почти успехи древнейших афинян вытекали преимущественно из той умственной и гражданской свободы, которая была в духе афинян и которой отличались ее учреждения. Новые меры и новые идеи вытекали прямо из потребностей народных, всегдашних и временных, из потребностей действительных, никем не навязанных. Граждане действовали на правительство, правительство на граждан; люди гениальные могли выходить и из знатных родов, и из пахарей. Всякий шел путем, указанным ему степенью и характером его дарований, оттого лучшие идеи, какие только в силах было выразить человечество, еще не осененное вечными истинами откровения, выразились в древних, свободных Афинах. Но афинское, вообще все древнее греческое просвещение, истощив свой внутренний запас, сказав все то, что могло сказать, разлившись вместе с языком своим по востоку и западу, уже отживало свой век; однако же и самое это отживание было жизненно. Разлагавшиеся стихии древнего греческого образования вошли впоследствии как стихии служебные, в самих христиан, которые воспользовались ими как земным орудием для достижения высших целей человеческого спасения.

Когда мы говорим, что и самое отживание древнего афинского образования было жизненно, то мы этим не хотим приравнивать умственную и художественную производительность афинян этих веков (I в. до Р. X. и II с половиной по Р. X.) с производительностью периода Периклова, или Демосфенова. Нет, этого не могло быть. Весьма немногие народные поверья и во времена самобытности афинян могли сколько-нибудь наводить их на нравственные чувства; большая же часть этих поверий только искажала нравственное чувство. В римскую же эпоху прилив поверий иноплеменников только увеличивал путаницу чувств и питал суетную робость и эгоизм. Философы прежних Афин пытались одни осмыслить народное суеверье, другие – обратить его в прах. Философы эпохи, нас занимающей,– видя односторонность прежних учений, разочарованные в мнимом всемогуществе отдельных учений,– вдавались в эклектизм. Изящная словесность, не коренясь на чувствах независимости народной, ограничивалась кругом знатоков и любителей. Во внешних формах ее сохранилось, однако же, еще много древней красо-ты.

Больше греческого склада и вкуса представляет в это время ваяние. Но не будем останавливаться на частностях и перейдем к общему заключению.

Мы сказали уже о праве, предоставленном римлянами афинским гражданам, самим выбирать свои власти. Архонты, члены ареопага, члены совета 600, стратиги – не говорим уже о начальниках низших – выбирались гражданами из себя; надпись, найденная в XVII веке на базисе, на котором стояла статуя нашего историка, подтверждает этот факт известный впрочем, из многих свидетельств древности. Училища афинские и в эти времена были открыты для иноземцев, как это доказывается многочисленными примерами детей, которых посылали в Афины оканчивать курс учения, и ученых, занимавших там кафедры. Тем легче себе представить, что прием в эти училища был удободоступен уроженцам афинским.

В этих-то училищах Дексипп развил в себе дарования оратора и историка. В них же выработал он в себе то чувство патриотизма, с каким, собрав кругом себя повольников, он мужественно отразил огромные толпы готов, ворвавшихся в восточную часть Римской державы и разоривших родину Дексиппа – Афины. Он сам описал это событие, но от этого описания, к сожалению, мы имеем одни только отрывки, здесь предлагаемые в переводе.

Дексипп, в наших глазах, один из представителей того афинского патриотизма, которому предстояло и впоследствии посреди средневековых сумерек по временам еще проявляться.

Но судьбы средневековых Афин, так же как и Афин нынешних, относятся уже к истории христианства, которого первые семена положены в их почву самим апостолом Павлом, поддерживались и возрастали под влиянием таких мужей, каков апологет христианства афинянин Кодрат и мученик христианства афинянин Поплий¹⁴. Во время Дексиппа община христианская, сильная внутренне, по всей вероятности, в числе уступала еще населению языческому,

Теперь перейдем к тем частностям о жизни и трудах Дексиппа, которые тщательно собраны Нибуром и которые передаем читателю в переводе¹⁵.

Публий Эренний Дексипп¹⁷, сын Птолемеев¹⁸, афинянин, из роду Кириков¹⁹, уроженец селения эрмийского, достиг высших почестей в своем отечестве: был назначен василевсом и архонтом эпонимом; на панафинейском празднестве отправлял блистательным образом должность агонофета; был знаменитый оратор и историк. За такие способности и заслуги он удостоен был той чести, что ему воздвигнута статуя, которой базис сохранился и доныне. Но он заслужил бóльшую славу в памяти потомства тем, что когда герулы ворвались в Грецию через Пропонтиду и взяли Афины, то он, после этого несчастия собрав своих сограждан, вместе с ним убежавших в непроходимые леса, ободрил их и был ими избран предводителем. В то же время пристал к берегу Аттики римский флот под начальством Клеодама; Дексипп присоединился к нему, напал на варваров и отчасти отомстил им, ис-требив их до трех тысяч²⁰. Этим подвигом Дексипп снова вызвал афинян к военным делам и к славе, от которых они отвыкли в течение пяти веков, ибо во время войны Митридатовой несчастный город принял в ней участие не по своей воле. В надписи на статуе, воздвигнутой в честь Дексиппа, не упоминается о военной его славе – из этого заключили, что эта статуя поставлена прежде того подвига. Можно бы согласиться с этим мнением, если бы история, которую «собрал он частью из книг, частью из того, что сам видел», как сказано в надписи, была отлична от той, о которой сохранилось известие у Эвнапия и Фотия²¹. Она оканчивалась первым годом царствования Клавдия Готского, а Синкелл, который читал это сочинение Дексиппа, относит постигнувшее Афины бедствие ко времени Галлиэна. Если примем с продолжателем Диона²², которому следует Зонара²³, что оно случилось двумя годами позже, то есть в 269 году, в первом году царство-вания Клавдия, то этим затруднение не уничтожается. Итак, или должно предположить, что было первое издание истории, о котором никто не упоминает, или допустить, что люди по легкомыслию в оценке заслуг пренебрегали той, которой он возвысился до славы предков, так как избрание Дексиппа в вожди сделано беспорядочно собравшейся толпой, и что потому деяния его не заняли места в городских летописях. Слава его сочинений была превознесена, а дела доблестные пройдены молчанием, что по испорченности того века не лишено правдоподобия. Дексипп славился еще во время Валериана, а прожил до Проба²⁴.

Фотий читал три исторических сочинения Дексиппа, которые мы здесь разберем отдельно.

1. ΤEQ \o(α;`) μετEQ \o(α;`) Αλέξανδρον, или События после Александра в четырех книгах. Фотий приводит из них известное разделение на сатрапии и свидетельствует, что Дексипп в этой истории во всем согласен с Аррианом. К этой македонской истории относится то, что найдено известным Маи – на с. 81, 82, 100 и 101 палимпсеста; хотя речь Иперида, из этого ли оратора она в самом деле заимствована или вымышлена, относится ко времени Ламийской войны.

2. ΧρονικEQ \o(η;`) EQ \o(ι;‛)στορία Летопись²⁵, которую Фотий назы-вает сокращенной историей (Σύντομον EQ \o(ι;‛)στορικόν)²⁶. Здесь с большой заботой о хронологии Дексипп приводит события по олимпиадам, по годам афинских архонтов и римских консулов, начиная от древнейших времен, с опущением, однако, баснословных начатков, и доводя до 1-го года Клавдия Готского. Стефан-этнограф упоминает о двенадцатой книге этого сочинения; тут имя герулов доказывает, что это место было недалеко от конца сочинения²⁷. Из этого видно также, что сочинитель заключил в двенадцати книгах всю историю. Из этой-то летописи, вероятно, почерпнул Синкелл все то, что он взял у Дексиппа. Но Константиновские Выписки совершенно отличны от заимствований Синкелла. Краткая летопись, в каждой книге которой заключалось почти по одному столетию, не могла содержать в себе длинных речей. Потому-то Требеллий Поллион пишет, что Дексипп изложил историю кратко (omnia breviter persecutum esse)²⁸.

3. Выписки о посольствах должно отнести, как еще Воссий это заметил²⁹, к Скифской войне, Σκυθικά; то же должно сказать и о выписках, заимствованных Маи из отдела «О мыслях» ΠερEQ \o(ι;`) γνωμEQ \o(ω;˜)ν De sententiis, им изданных. ΣκυθικEQ \o(α;`) должно переводить «О скифской войне», ибо тут разумеет-ся та война, которая началась при Декии и продолжалась до заключения мира при Аврелиане.

Фотий превозносит слог Дексиппа; он называет Дексиппа Фукидидом, выражающимся ясно. Но Нибур находит, что умный Фотий ошибается и что Дексипп есть ритор испорченного века; что удивительно: как человек, который ребячится в своем сочинении, мог совершить при трудных обстоятельствах великие дела.

Свидетельства древних о Дексиппе следующие.

Надпись, найденная в Афинах близ ключа, на мраморном основании, поддерживавшем прежде статую К. Эпиктита, позже снятую, следующего содержания³⁰:

«Повелением ареопагского совета и совета семисот пятидесяти и дима афинского, Поплия Эренния Дексиппа, сына Птолемеева, Эрмийца, потомственного чистого жреца³¹, ритора и писателя, получившего звание василевса между фесмофетами и звание архонта эпонима, начальствовавшего и бывшего агонофетом на великом панафинейском празднестве, дети почтили сим за его доблести³².

Город Кекропса произвел мужей, славных мужеством, словом и советом; в числе их и Дексиппа, собравшего длинную историю веков и ясно ее изложившего. Одно видел он сам, а другое почерпнул из книг и открыл разнообразную стезю истории. Конечно, славен был человек, далеко простерший око ума и познавший события веков. Славой он знаменит в Элладе; она снова (недавно?) приобретена ему историей. Поэтому и дети, воздавая долг знаменитому родителю, поставили в честь его мраморное его изображение».

Фотий в 82 код. говорит:

«Читаны сочинения Дексиппа: о событиях после Александра (ΤEQ \o(α;`) μετEQ \o(α;`) Αλέξανδρον) в четырех книгах; еще другое его краткое историческое сочинение (Σύντομον EQ \o(ι;‛)στορικEQ \o(ο;`)ν), описывающее бегло главные происшествия до царствования Клавдия<sup>33</sup> и, наконец, Скифская война (ΤEQ \o(α;`) Σκνθικά). В этом сочинении описаны сражения между римлянами и скифами и замечательнейшие дела их. Слог отличается безыскусственностью и весом; и можно сказать: это другой Фукидид, но ясно выражающийся; этим отличается он особенно в книге о скифской войне»³⁴.

Эвнапий говорит о хронике Дексиппа в начале своего сочинения. См. этого писателя в этой книге, отр. 1.

Он же под конец жизни Порфирия говорит³⁵: «Время жизни Порфирия относится ко временам Галлиэна, Клавдия, Тацита, Аврелиана и Проба. В то же время жил и Дексипп, написавший летопись (τήν Χρονικήν). Это был человек с умом и великими познаниями».

Эвагрий в Церковн. Ист. (V. 24): «Об этом много писал Дексипп, который начал от мифических времен и кончил царствованием Клавдия, правившего после Галлиэна. Он описывает нашествие карпов и других варварских народов на Элладу, Фракию и Ионию»³⁶.

Суида под словом «Дексипп»: «Дексипп, Эренний, сын Дексиппов³⁷, афинский ритор, жил при императорах римских Валериане, Галлиэне, Клавдии Втором и Аврелиане».

Требеллий Поллион в жизни Галлиэна, гл. 23: «Готы опустошили Кизик и Азию, а потом всю Ахаию³⁸. Они были побеждены предводителем афинян Дексиппом, историком того времени».

Дзедзий (Chiliad. IX, 274), как кажется, смешал сочинения разных Дексиппов: «Дексипп, философ, ученик Ямвлиха, написал много разных книг, из которых видел я одну – о категориях; он писал и о войне скифской (Σκυθικά), чего я до сих пор не видал, и другие сочинения, как я сказал, но я читал только одно из них»³⁹.

–

Отрывки из Дексипповой истории Македонии после Александра (ΤΑ ΜΕΤΑ ΑΛΕΞΑΝΔΡΟΝ)

Р. 29–34 Nieb; fr. 2. Mul.

1. Он не унизил приобретенной славы⁴⁰: он умел управлять другими и был уверен, что заботливостью утверждается всякая власть, а от беспечности погибает. Ни один человек, желающий отличиться перед другими и стать выше других в государстве, не захочет, чтобы при нем слава отечества уменьшалась, если не будет вынужден к тому судьбой. Поблажая противнику, вы не должны упадать духом и забывать Божию помощь, на которую надлежит полагаться. Вам нужно только не оказаться недостойными Божьего промысла; присоединить к себе тех, которые готовы вас слушаться, а кто еще медлит, того заставить к себе пристать, устрашив неизвестностью о будущем. Здравый рассудок состоит в умении пользоваться тем, что подаст судьба; приступая с благоразумием к управлению делами общества, не должно быть нерадивыми к ним, а при дурном обороте их раскаиваться в упущениях. Первое достоинство человека – знать то, что хорошо; второе – действовать, как должно. Настоящее время требует и того и другого – и притом готовности к действию. Медленность и непредусмотрительность не произвели ничего хорошего и часто бывали причиной большого вреда. Люди низкого происхождения нелегко склоняются к великому и похвальному, потому что у них нет примеров, ни своих собственных, ни отцовских; по малодушию своему они действуют слабо; но для людей, которые сами в себе выработали доблесть или наследовали ее от предков, позор страшнее бездействия. Они охотно принимают на себя общеполезные труды.

2. Равно стыдно и с безрассудной дерзостью искать славы, нам не подобающей, и пресечь собой, по собственному малодушию, ряд славных деяний предков своих.

3. Не все равно – благоразумие и медленность. Медленность происходит от боязни; а благоразумие, избрав самое лучшее, стремится к делу.

4. Людям, действующим с мужеством, помогает божество.

5. Мятеж более всего может расстроить благоденствие общества, разрушить порядок в городе и в стане. Оттого люди совершают многое против всякого ожидания. Полагаться во время войны более на смелость свою, чем на силу – значит быть всегда в тревоге. Искренние союзники, хотя бы их было и немного, полезнее многочисленных, но подающих повод к подозрению.

6. Люди, издавна принявшие на себя управление важнейшими делами, не могут уже отказаться от опасностей и от войны даже и тогда, когда этого пожелают. Люди сильные, считая небезопасным для себя самое бездействие мужей доблестных, опасаясь, чтобы те когда-нибудь их не одолели, нападают на них и тогда, когда те не производят ни малейшего беспокойства. Они считают самым безопасным для себя делом заранее занять твердую позицию еще во время кажущегося бездействия (тех, кого они опасаются). Опасение за будущее есть лучшее средство к обезопасению себя в настоящем: не должно ждать того, чтобы прежде пострадать, а потом защищаться не с равными силами. Лучше заблаговременным ожиданием беды, которая не сбудется, предохранить себя от нее, нежели в надежде на спокойствие, поблажая своей робости и упуская из рук власть, в трудных обстоятельствах ослабеть духом. Принятие мер предосторожности относительно будущего ведет к безопасности.

7. В войнах больше, чем в прочих делах, счастье переходит то к одному, то к другому, смотря по обстоятельствам. Лучше вам решиться на битву, с тем чтобы произвести что-нибудь, нежели страдать. За хорошими делами всегда следует похвала; худые же дадут вам имя, недостойное вашей славы (в скобках – это из Иперида).

(Suidas в сл. ΕπιμEQ \o(α;˜)λλον: «Дексипп: Когда некоторые были оскорблены словами Иперида...»).

8. Не прельщаясь приятнейшими для слуха речами, мы должны предаваться трудам. Пока время позволяет, мы должны, действуя с рассудком, избирать лучшее, а в случае неудачи не раскаиваться в принятом намерении. Незнание не заслуживает похвалы: оно подвержено ошибкам. Благоразумие лучше всего, потому что оно есть знание будущего. Оно знает свою пользу и, предвидя вред, оберегается. Торопливые и необдуманные предприятия сопровождаются и скорым раскаянием. Сила красноречия, увлекаемая надеждами и желаниями, пожалуй, и умеет наскоро убедить, но на деле не приносит пользы. Здравое суждение полезно и в мирное время, а в военное – еще полезнее; кто попадет в цель, тот или не может иметь неудачи, или неудача его весьма мала. Ошибка же в целом или в важнейших частях сопровождается несчастьем...

В пунктах 9–13 нет полного смысла.

Из Дексипповой хроники (ΧΡΟΝΙΚΑ), или летописи

Нападение ираклидов, когда Илл, старший сын Ираклов, был предводителем в войне с пелопонесцами. Эта война продолжалась много лет между пелопонесцами и ираклидами. В то время остров Род населен лакедемонцами, переправившимися туда из Пелопонеса вследствие нашествия ираклидов, как говорит Дексипп.

Итак, Александр на двадцатом году жизни, как утверждает Дексипп, отлично развившийся телесными упражнениями, настоящий ученик самого знаменитого Аристотеля, получил отцовское царство.

В это время появилась птица Феникс, которая и прежде появлялась за 654 года, как сказывают египтяне, с чем согласен и Дексипп⁴¹.

Stephan. Byz., v. ΔυEQ \o(ρ;’)EQ \o(ρ;‛)άχιον.

Дексипп в десятой книге летописи пишет, что «они силой взяли Эпидамн, переименованный впоследствии в Диррахий, город большой и богатый, лежащий в Македонии»⁴².

Сукхеи, племя маврусийское, как говорит Дексипп в десятой книге летописи.

Там же.

Элуры – народ скифский, о них упоминает Дексипп в двенадцатой книге летописи.

Дексипп говорит, что Александр Север женился на дочери какого-то Марциана, который за то был возведен им в цезари. Но как Марциан посягнул на жизнь Александра⁴³ и составил против него заговор, который был от-крыт, то Александр умертвил его⁴⁴ и развелся с его дочерью. Он же говорит, что Антонин Гелиогабал был дядей Александра, а не сыном его свояченицы⁴⁵.

По провозглашении Гордиана императором молодые люди, бывшие виновниками этого преступления, низвергли статуи Максимина, бюсты раздробили, стерли имя его с лица земли, а Гордиана наименовали Африканским. Иные прибавляют, что прозвание Африканского дано Гордиану не за то, что он сделался императором в Африке, но за то, что вел род свой от Сципионов. Во многих книгах нахожу и этого Гордиана, и сына его, названными одинаково императорами и прозванными Антонинами; другие зовут их Антониями. После того прибыли они в Карфаген с царским церемониалом, при увенчанных лаврами фасциях. Сын Гордиана, быв легатом отца, по примеру Сципионов, как уверяет греческий историк Дексипп, получил право меча.

Корд говорит, что он (Гордиан младший) никогда не хотел жениться. Дексипп, напротив того, думает, что Гордиан Третий, который еще отроком достигнул верховной власти вместе с Бальбином и Пупиэном, или Максимом, был его сын.

Там же, гл. 23.

Дексипп настаивает, что от сына Гордианова родился третий Гордиан.

Там же, гл. 2.

Гордианов было трое, а не двое, как пишут некоторые несведущие писатели, а это могли бы они узнать из греческих историков Арриана и Дексиппа, которые хотя и кратко, но верно все описали.

Вошли в курию два консулария, мужи замечательные, Максим и Бальбин. Из них Максим большей частью историков умалчивается; на место же его поименован Пупиэн; между тем Дексипп и Аравиан⁴⁶ говорят, что после Гордианов избраны были против Максимина Максим и Бальбин, из которых один прославился добротой, а другой мужеством и строгостью...

Ibid., с. 15.

Дексипп, греческий историк, говорит, что Максим и Бальбин были избраны императорами против Максимина после двух Гордианов и что Максимин был побежден Максимом, а не Пупиэном.

Ibid., с. 7.

Дексипп, Арриан и многие другие греки пишут, что Максим и Бальбин были избраны императорами против Максимина, что Максим отправился с войском и готовился дать сражение у Равенны, что он увидел Аквилею победителем. Латинские же писатели говорят, что не Максим, а Пупиэн воевал против Максимина под Аквилеей и победил его. Откуда возникла эта ошибка, не знаю: не одно ли и то же лицо Пупиэн и Максим⁴⁷?

Наконец, когда обнесли на копье голову Максимина, что произвело большое удовольствие, то естественно было, что и голову его сына так же будут обносить. Дексипп прибавляет, что ненависть к Максимину была так велика, что, по убиении Гордианов, сенат назначил двадцать человек, чтобы противопоставить их Максимину. Из числа их были Бальбин и Максим, которых сделали императорами против него. Он же говорит, что Анолин, назначенный Максимом префектом претории, и его сын были убиты на глазах оставленного уже войском Максимина.

При них карпы сражались с мезами (мисийцами), и в то же время началась война Скифская и разорена Истрия, или, как Дексипп называет, Истрийское гражданство. Дексипп очень хвалит Бальбина и говорит, что он с твердостью духа пошел навстречу неприятелю и был убит, что он не боялся смерти, что был во всех отношениях весьма образован. О Максимине говорит Дексипп, что он не был таким, каким описан большей частью греческих писателей. Дексипп прибавляет к этому, что ненависть аквилейцев к Максиму была так сильна, что из волос своих жен сделали они тетивы для своих луков и этим способом пускали стрелы. Дексипп и Иродиан, которые написали историю сих императоров, говорят, что Максим и Бальбин были избраны сенатом против Максимина после погибели в Африке двух Гордианов, с которыми избран был и отрок Гордиан Третий.

Дексипп пишет, что Тит – трибун мавров, оставленный Максимом – частным человеком, принял верховную власть, по уверению одних, из страха насильственной смерти, а по уверению большинства – против воли, вынужденный воинами; но он был убит своими же воинами несколько дней после того, как Магн, бывший консулом, отомстил им за оставление Максимина. Он царствовал шесть месяцев.

Скифы, называемые готфами, переправившись через реку Истр при Декии, большой массой опустошали Римскую державу. Декий, напав на них, как рассказывает Дексипп, и истребив их до тридцати тысяч человек, все-таки был ими до такой степени поражен, что потерял Филиппополь, который был ими взят, причем убито было множество фракийцев. Когда скифы возвращались восвояси, этот самый Декий-богоборец напал на них вместе с сыном ночью у Аврита, так называемого Форума Фемврония. Скифы возвратились с множеством военноплен-ных и огромной добычей, а войска (т. е. римские) избрали императором бывшего консула Галла вместе с Волузианом, сыном Декия. Они царствовали, по известию Дексиппа, 18 месяцев, не совершив ничего достопримечательного; по другим – 3 года, а по третьим – 2⁴⁸.

Мы нашли перечень олимпиадам до Праксидаманта⁴⁹ – это говорит Евсевий. А другие летописцы, и между ними Дексипп Афинянин, упоминают и о следующих затем олимпиадах, и о победителях на них. Дексипп, написавший хронологическую историю до 262-й Олимпиады (т. е. 269 л. по Р. X.), утверждает, что на этой последней победу одержал Дионисий Александриец.

Из Дексиппова сочинения о войне скифской⁵⁰

Название Маркианополя сообщила этому городу сестра императора Траяна – так утверждают жители его⁵². Скифы, полагая, что можно взять го-род силой, удержались от прямого нападения, а свозили как можно больше камней к стенам его, для того чтобы, насыпав их целые кучи, можно было пустить их в дело в большом количестве. Этим способом думали они произвести на стене большое истребление людей; и так как неприятели заняты будут более оборонительными, чем наступательными действиями, то город легко будет взять. Горожане заранее запаслись всем необходимым на время осады. Максим, человек бедный от рождения, преданный философии, готовый в этих обстоятельствах действовать не только за вождя, но и за доброго солдата, всех ободрял и убеждал, чтобы не оборонялись в то время, как неприятели станут кидаться каменьем, но стоять под бойницами, охранять себя щитами и всем тем, чем можно прикрыться, отражая таким образом удары врагов. Когда варварам показалось, что довольно наготовлено камней, то они все вместе обступили стену, и одни метали дроты, а другие кидали каменьем в людей, стоявших на бойницах; дроты и камни так часто и беспрерывно следовали одни за другими, что можно было сравнить их с самым густым градом. Жители города оберегали сколько могли и себя, и стену, но отнюдь не оборонялись, следуя данному им приказу. Как скоро истощился у варваров без всякого с их стороны успеха запас камней, дротов и стрел и исчезла надежда взять город без малейшего труда, то они впали в уныние и, по вызову вождей своих, от-далились и расположились станом недалеко от города. Приближался час солнечного заката. Пропустив несколько дней, они снова подошли и, окружив стену, стали кидаться, тогда только Максим объявил горожанам, что настала для них пора напасть. Вот как это произошло. Ободренные недавним безуспешным удалением варваров, горожане подняли крик и пустили в них камнями и дротами насколько могли. Так как варвары стояли густой массой и в то же время, не ожидая встретить сверху какое-нибудь сопротивление, не совсем исправно себя защитили,– притом же и удары следовали частые, и направлены были с высокого места, да и неприятелей было множество,– то и вышло, что горожане, хоть бы и пожелали, не могли иметь неудачи. Скифы, стесненные, не имея возможности противиться мисийцам как по причине бойниц, так и по причине укрепления ворот, не устояли под их ударами, не могли дольше оставаться и ушли без успеха⁵³.

<...>⁵⁴ Неприятели будут думать, что по неопытности в военных делах, не присутствовав никогда в сражениях, вы будете действовать скорее отважно, чем осмотрительно. Ваше предприятие подлежит тем большей ответственности, чем предмет его похвальнее. Я желал бы, чтоб вы могли на деле быть полезными отечеству. Я уверен, что в сражениях та храбрость надеж-на, которая соединена с опытностью; без опытности храбрость ненадежна. Без благоразумия и не вовремя отважные только губят себя. Тот вернее одерживает победу, кто разумом предусматривает последствия битвы, нежели тот, кто с пылом стремится к ней. Убеждаю вас, при таком вашем рвении, обратить внимание на непостоянство толпы народной и не быть нерадивыми к делу общественного спасения. При нерадении положение ваше ни за что подвергнется опасностям и дух ваш ослабнет более, нежели в том случае, когда бы он стал заботиться о целости города и предусматривать будущее. Равно виновен и тот, кто по малодушию отказывается от предстоящего труда, и тот, кто по самонадеянности, без нужды, вдается в опасности, когда мог бы сберечь жизнь свою, не подвергая ее опасностям. Кто полагается на рассудок, тот действует с большей уверенностью, чем тот, кто безрассудно отдается неизвестному течению обстоятельств. Случайности войны либо по необходимости усиливают смелость людей, вдающихся в опасные предприятия, либо придают им то благоразумие, которое соединено с безопасностью, ибо оно заставляет их действовать не из страха, не по принуждению, но из предусмотрительности.

Рассуждая таким образом, вы не должны без помощи союзников идти на битву с воинами, которые встретят вас с твердой силой, у которых многочисленная конница, многочисленная тяжело- и легковооруженная пехота, которые стра-шны своей опытностью в военном деле и своей наружностью, а потрясением оружия, угрозами, издаваемыми громким голосом, могут привести в робость тех, кто первый на них нападает. Не подвергайте же себя очевидной опасности, когда можете со стен защищаться безопасно. Людям, которые в первый раз идут на бой, надежда придает бодрость, она прельщает их успехом⁵⁵.

Нет сомнения, что и при равных силах вступать в сражение одним, без полководца, дело самое неверное и опасное. Быть под начальством полководца и действовать заодно с другими – это самое безопасное как в совещаниях, так и в битвах, потому что стоящие близ нас легко могут исправить наши ошибки. Лучше, действуя удачно заодно с другими, приобрести меньше славы, нежели, предприняв что-нибудь в одиночку, не иметь успеха по недостатку в мерах благоразумия. Когда те, которые могут помочь, очень далеко, то по одинокости положения пустить-ся в какое-нибудь дело при благоприятных обстоятельствах простительно. Но когда близ вас войско, искусившееся в боях и на деле показавшее опытность в науке побеждать, когда притом вы вне всякой опасности, имея между собой и неприятелем твердость наших стен, то завязать дело вопреки мнению начальника, хотя бы вышла и удача, мне кажется, заслуживает нарекание как по неповиновению вождю, так и потому, что оно было предпринято с сомнительным успехом.

Если же кто из вас печалится о том, что лишен удовольствий, которыми наслаждался в предместьях города и на дачах, и что не пользуется приятностями богатства, тот пусть знает, что настоящее удовольствие кратковременно и не может быть для него слишком ощутительным, так как тут дело идет о зданиях, а мы не замедлим явиться туда, чтобы воспрепятствовать конечному их разорению, и скоро будем в состоянии возвратить приносимые ими выгоды. Но пусть он также знает, что не может уничтожить опасностей, которым он подвергает себя. Должно противополагать минутному неудовольствию всегдашнюю безопасность. Оно не всех касается, но более всего богатых, которые, имея средства, и без нашего пособия вскоре получат потерянное. Итак, удержите ваше стремление, если не хотите ни себе повредить, ни ослушаться вождя: вам нужно остаться внутри города. Пусть оживляет вас надежда, что мы ни приготовлениями, ни помышлениями не предадим обществен-ного блага и через несколько дней явимся к вам на помощь с военной силой, и пока вы находитесь внутри стен, мы будем заботиться об успехе дела вне их. Уже то, что совершено при Никополе⁵⁶, доказывает, что мои обещания недалеки от истины – если слова мои не покажутся вам хвастливыми. В важнейших делах должно назначать в советники и в помощники тех людей, которые в прежних делах уже явили свою опытность и ясно указали на то, что полезно.

Город Филиппополь лежит на границе Фракии и Македонии, при реке Эвре. Говорят, что он был заселен Филиппом, сыном Аминтовым, владетелем македонским, от которого город и получил свое название. Его-то и осадили скифы, как древнейший и пространный, а воевали они его вот как. Неся над головами щиты для охранения себя от пускаемых в них снарядов, они обступали кругом весь город и замечали, где бы, по тонкости и низменности стен, удобнее пробить их или приставкой лестниц на них влезть. Сперва при нападении метали дроты и стреляли; стоящие наверху сильно оборонялись везде, куда только приближались неприятели. Затем пытались взять самый город: утвердили лестницы, подвезли машины. Это были брусья, сплоченные четырехугольником, что-то вроде домиков. Они обтянули их сверху шкурами для того, чтобы при нападении на ворота обезопасить себя от всяких пускаемых в них снарядов; над собой выдвинули щиты, а машины передвигали на колесах рычагами. Некоторые из осаждавших, приподнимая предлинные брусья, окованные железом, для того, чтобы им не дробиться при столкновении со стеной, старались ими проломать стену. Другая часть осаждавших приставляла лестницы, из которых одни сплочены были по прямой линии, а другие, с колесами, сгибались на обе стороны. Они подвозили эти последние лестницы к стене, разгибали их посредством веревок, прикрепленных к концам этих лестниц, и, распрямив таким образом, приставляли их к стене. Наконец, были и такие, которые подвозили к городской стене и деревянные башни на колесах с тем, чтобы, придвинув их поближе, набросить на стену мосты и, приведши их к одному с ней уровню, устроить войску переход. Вот какое множество машин было у скифов. Однако ж фракийцев доставало на то, чтобы противодействовать каждому движению: некоторые из этих машин уничтожали они вместе с людьми большими, на телегах подвозимыми камнями, а другие сжигали факелами, серой и смолой. На лестницы скатывали они бревна, горизонтально положенные, и камни, чтобы от сильного их стремления дробились щиты и лестницы наступающих. Неприятели, не получая успеха от своих машин, впали в унынье; потом, рассуждая о том, как продолжать войну, решились устроить у города высокие земляные насыпи для того, чтобы можно им было биться, стоя в уровень с горожанами. Насыпь устроили они следующим образом: от близлежащих зданий свозили они бревна и, застановив себя щитами, сбрасывали эти бревна в ров торчмя, рядом, как это обыкновенно делается. Сделавши это, они навезли земли и всякого мусору (и свалили) промежду обоими краями рва. Так ускорили они возрастание насыпи. Фракийцы, видя происходящее, что против них устраивается насыпь, наколотили в землю бревен, прикрепили к ним доски и таким образом воздвигнули над стеной высокий оплот. А к этому еще вот что придумали: ночью, в час совершенного покоя, спустили со стены на веревках мужественного и смелого человека и дали ему нести к насыпи зажженный факел и сосуд со смолой, серой и тому подобными веществами. Он зажег леса, поддерживавшие насыпь, и когда они подгорели, разом рухнула и вся насыпь. При этой неудаче скифы придумали убить весь скот, который не годил-ся, и всех пленных, удрученных болезнью или старостью, и свалить в ров эти трупы вместе со всяким ломом. На третий день трупы раздулись и тем содействовали немалой высоте насыпи. Фракийцы пробили стену не больше как в ширину узких дверец и через это отверстие каждую ночь свозили к себе землю. Варвары уже и не знали, что им делать. Тем и кончилась осада скифов⁵⁷.

Сражения решаются более твердостью, чем многолюдством. Силы наши не ничтожные: нас собралось две тысячи человек, занимаемый нами пункт самый крепкий. Отсюда мы будем устремляться на неприятелей и вредить им, нападая на рассеянных и ставя на пути их засады. Таким образом, одерживая над ними верх, мы усилимся, а им внушим немалый страх. Если же они соберутся, мы и тогда будем в состоянии противиться им (оружием) при помощи крепкого нашего положения и этого леса. Неприятели, нападая с разных сторон на людей, не совсем им видных, дрогнут и не будут в состоянии сражаться по-прежнему. Расстроившись, они не будут знать, куда пускать стрелы и дроты; пущенные ими стрелы не попадут в нас, а они сами больше прежнего от нас потерпят. Ограждаемые лесом, мы будем пускать стрелы и метко, и с выгоднейшего места. Действия наши будут обезопасены, и мы едва ли потерпим урон. Если придется вступить врукопашную, то должно помнить, что в величайших опасностях является и величайшая отвага, что в случаях отчаянных сопротивление сильнее и что в самых трудных обстоятельствах, при напряжении всех сил, когда сражаешься за то, что всего дороже, и надеешься отомстить врагу, является неожиданное мужество. А кто прежде нас имел более причин к негодованию против врагов, во власти которых наши семейства и наш город? В надежде получить свободу нападут на неприятеля и те, которые действуют вместе с ним и по необходимости, и по принуждению, как только увидят наше нападение.

Мне известно, что морская сила царская недалеко от нас для подания нам помощи⁵⁸. Соединясь с нею, мы вступим в бой самым выгодным образом. К тому же я думаю, что и в других эллинах мы возбудим равную бодрость. Я сам, не быв ни вне опасности, ни в счастливейшем положении, нежели вы, разделяю вашу участь, желая отличиться, перенести все труды и опасности, приобрести то, что всего драго-ценнее, и не посрамить в себе достоинства нашего города. Знайте, сограждане: всем людям определено кончить жизнь. Но смерть в битве за отечество приносит с собой прекрасную награду и славу вечную. Если кого-нибудь из вас вследствие того, что мы сказали, смущает несчастье города и он из-за этого унывает, то да будет ему известно, что большая часть городов взята была неприятелями хитростью, когда они находились без защитников... Если мы не будем в состоянии выдержать, напора варваров, то невредимо удалимся на высоты; оттуда станем их отражать, и трудность их положения обратится в нашу пользу.

И само счастье должно нам содействовать, потому что дело наше самое справедливое: мы хотим отомстить тем, которые напали на нас первыми. Большую часть дел человеческих устраивает божество. Оно готово уменьшить бедствия и привести людей к лучшему положению. Нам должно притом помнить достоинство нашего отечества и быть для всех эллинов примером твердости и свободы и как между современниками, так и в потомстве заслужить славу незабвенную, доказав на деле, что и в несчастьях дух афинян не слабеет. Приняв гаслом войны наших детей и милых и их спасение, мы ополчимся на врагов, призывая на помощь богов – покровителей страны нашей. Так говорил Дексипп. Эти слова, которых было достаточно для возбуждения афинян, одушевили их мужеством; они просили Дексиппа быть их предводителем.

Усердие людей, избравших лучшую часть, заслуживает похвалы, хотя бы последствия не соответствовали их ожиданиям.

Для лица начальствующего всякая неудача, (в государственных делах) горестнее, нежели для частного лица собственное его несчастье. Несчастие частного человека ограничивается им одним, а в начальствующем отзывается всякое несчастье... Мне придает бодрости то самое, что было началом нашего несчастья.

Так в собрании народном говорил эллинам Дексипп, человек, по праву получивший начальство и управлявший делами с убеждением...⁵⁹

Когда Клавдий переселился к богам и звездам, то Квинтилл, брат его, принял на себя вер-ховную власть. При нем остатки варваров опустошили Анхиал и усиливались взять Никополь, но были сокрушены мужеством областных жителей. По кратковременности своего владычества Квинтилл не мог совершить ничего, достойного (славы) империи. На седьмой же день за то, что показал себя важным и строгим к воинам и обещал в себе истинного начальника, он убит таким же образом, как Гальба и Пертинакс. Дексипп не говорит, что Квинтилл⁶⁰ убит, а только что умер; но не говорит, что от болезни, и от этого возникает подозрение.

Скифы осаждали Сиду – это один из городов Ликии. Так как в стенах города был большой запас всякого рода снарядов и множество людей бодро принимались за дело, то осаждавшие готовили машины и подводили их к стене. Но жителей и на это ставало: они сбрасывали сверху все, что только могло препятствовать осаде. Тогда скифы устроили деревянные башни, одинакой вышины с городскими стенами, и подкатили их на колесах к самым стенам. Спереди обшили они башни свои либо тонким листовым железом, плотно приколоченным к брусьям, либо кожами и другими неудобосгораемыми веществами. Жители же города придумали против этого следующее: они «выставляли стоймя огромные доски у того места, куда неприятели намеревались подкатить машины; к доскам прилаживали поперечные брусья и пол; на середине досок устраивались дверцы, в которые могло войти по человеку до самой груди. Таким образом эти люди, стоя выше своих неприятелей, могли отражать их сверху. К тому же они спускали сверху и развешивали кругом бурки и шкуры, так как эта защита нелегко загорается и мягкостью своей задерживает, а не отражает удары дротов и копий. Затем с обеих сторон завязался сильный бой, и так как скифы напрасно лишь тратили время и потеряли надежду на успех, то и отошли⁶¹.

Когда Аврелиан разбил наголову скифов-юфунгов и истребил многих из них во вре-мя их бегства, при переправе через реку Истр, то остальные отправили к нему посольство с предложением о мире. Однако же и после такого урона они делали мирные предложения спокойно и без страха. Поступая таким образом, они надеялись и впредь получать деньги, прежде посылаемые к ним от римлян, как будто бы и римляне, со своей стороны, не совсем были без страха. По прибытии посланников Аврелиан дал им знать, что он на следующий день займется предметом, по которому они приехали. Затем он выстроил войско в боевой порядок, желая этим сделать сильное впечатление на юфунгов. Когда он доволен был стройностью войска, то, облеченный в порфиру, взошел на высокий помост и построил войско кругом себя полумесяцем. Тут предстояли верхом на конях все те, которые имели при императоре какое-либо начальство. За ним были знамена собранного войска. Это золотые орлы, изображения императорские и списки полков, начертанные золотыми буквами. Все эти знаки были высоко подняты на высеребренных древках копий. При таком церемониале император велел призвать юфунгов. Они были поражены этим зрелищем и долго пребывали в молчании. Когда царь позволил им говорить, то они через переводчика сказали следующее: «Мы желаем мира не потому, чтобы постигшая нас теперь превратность счастья слишком поразила нас и не потому, чтобы у нас было мало силы и были бы мы в военном деле неискусны; мы желаем мира не из од-ной своей выгоды, как бы прикрывая слабость свою под благовидным предлогом. К продолжению войны остается еще у нас такой избыток войск и по числу, и по силе, что меньшей частью их мы напали на лежащие при Истре города и едва не заняли всей Италии. Мы выставили в поле сорок тысяч конницы – это не сброд разноплеменный и бессильный, но чистые юфунги, которых слава в конном бою всем известна. Наша пехота вдвое против конницы; мы не хотим смешением с чужими помрачить храбрость нашего войска. При таких приготовлениях к продолжению войны мы не намерены тягаться с вами насчет того, что случилось⁶². Мы предпочитаем мир войне не потому, что мы побеждены, хотя и не совершенно, но потому, что будущее не известно⁶³. Мы полагаем, что при благоприятном случае и вы, согласны на прекращение прежнего раздора с юфунгами, тем более что оба народа по взаимному доверию имеют издавна расположение к покою. Это доверие должно теперь прекратить временно и необдуманно возникшую ссору и обратить обе стороны к прежнему, выгоднейшему для нас положению. Во время войны мы не производили грабежей частыми наездами, мы хотели только собрать необходимые припасы. Мы были спокойны до самого дня битвы и вместе с вашей военной силой отражали тех, которые производили на вас нападения⁶⁴. Мы готовы и теперь делать то же. Вы будете оттого вне всякой опасности, и если соединится многочисленная рать обоих народов, то никакие другие силы не будут в состоянии с нами сражаться. Но если кто, возносясь успехом в войне, не склонен к примирению, тот пусть знает, что самонадеянность его не прочна, что крайне скользко предаваться видимому благоденствию, увлекаться настоящей благоприятностью счастья, полагаться на одни только благие надежды и в безрассудстве забывать перевороты счастья и отказываться от предлагаемого выгодного союза. Нередко самые многочисленные войска, полагающиеся на собственные свои силы, исполненные презрения к неприятелю, неосмотрительно устремляются в бой, действуют неосторожно и большей частью терпят урон. Напротив того, войско, действующее в неожиданных и внезапных обстоятельствах с рассудком и твердостью, неодолимо для неприятелей. Обманутые надеждой, и мы сперва разделили силу свою надвое и потерпели на реке поражение; но это более дело счастья, чем вашей храбрости. А теперь, при нашей предусмотрительности в будущем, мы надеемся, что вы не выдержите нашего напора. Итак, лучше всего вам, заключив мир, воспользоваться плодами согласия, на войне действовать вместе с нами и, укрепясь союзом с нами, одерживать верх над неприятелем. Если вы рассудите за благо это сделать, то по справедливости нам следует с вас получать, для утверждения дружбы, столько золота и серебра в монетах или в слитках, сколько вы давали нам прежде. Если вы откажете нам в этом, то мы будем воевать против вас и мстить вам, как врагам, сколько будет силы».

На эти слова царь римский отвечал юфунгам: «Когда бы вы изложили ясно предложения, с которыми вы сюда прибыли, то и нам было бы нетрудно, выслушав вас, дать приличный ответ. Но сказанное вами с виду хорошо, а на деле худо. Вы то упоминаете о мире, то грозите нам войной; вы смешиваете одно с другим, отчего и мы приведены в затруднение, на что прежде отвечать, так чтобы не ошибиться. Однако же нам остается рассудить о предстоящих обстоятельствах; должно раз-делить вашу речь на две части и возразить на ту и на другую. Если вы искренно предлагаете мир, к чему упоминать о выдаче вам денег? Хотя в этом случае победившие не могут дать скоро ответ о согласии своем или отказе. Если же вы думаете еще, что примирение должно клониться к вашей пользе и к ожидаемым от войны выгодам; если вы, после того как были побеждены, пришли с тем, чтобы требовать от нас как бы дани, в той мысли, что мы ищем только наслаждений и удобств, даруемых миром; если вы держитесь прежнего вашего намерения, не почитаете благодеянием для себя прекращения военных действий, но требуете как бы награды за оказываемое вам прощение и хотите, чтобы настоящий вызов к дружбе был покупной, а не добровольный, то знайте, что множеством сил, которыми величаетесь, вы не изумите нас, как людей, в военном деле неопытных, и что, обремененные богатой добычей Италии, вы не уйдете домой спокойно и безопасно. Известна нам ваша пехотная рать, известна и конная, и мы, сколько станет силы, будем им противостоять. Мы отваживаемся на бой с уверенностью, мы отступаем с предусмотрительностью, потому что во всем руководит нас свой ум-царь, от которого всякая сила получает особенную твердость, и отличаемся опытностью в деле ратном. А вы? Вы нападаете с поспешностью, и, по недальновидности подвергаясь неудачам, вы раскаиваетесь, когда на самом деле понесете ущерб от своей опрометчивости, ибо люди, стремящиеся к предприятиям со всем пылом страсти, непременно имеют неудачу в важнейшем. Ваши дела поспешны, но вскоре за ними следует раскаяние, и это нимало не удивительно, потому что вы имеете в нас противников, которые различны от вас свойствами и делами. Вы действуете с невежественной дерзостью, а мы с рассудком, силой которого малое число превозмогает над большим,– ибо более полагаемся на благоразумные меры, нежели на силу. Что великая сила, безрассудно действующая в боях, не способна защищаться – это станет вам яснее из опыта, чем из пышного описания: взгляните на бедствия скифов⁶⁵. Мы будем говорить с точным показанием дела, которое может быть утверждено свидетелями. Скифы, в числе трехсот тысяч рассеявшиеся на оба материка⁶⁶, разбиты нами наголову. Победителям остались блистательные памятники их доблести; слава этих доблестей будет нам принадлежать и ныне, и в будущем и сопровождать нас всегда. Посмотрите на бедствия ала-манов(?)⁶⁷. За скорым их предприятием последовало еще скорейшее раскаяние. Что касается до обид, вами нам нанесенных, то мы думаем, что претерпенное вами наказание еще недостаточно, что мы должны переправиться через Истр и удовлетворить нашему гневу в самых пределах ваших за то, что вы первые оскорбили нас, ибо вы среди мира начали против нас военные действия, не объявив нам войны, не имея никакой предыдущей причины жаловаться на нас, движимые одними пустыми прихотями и надеждами, какими воспламеняется бессмысленная толпа. Поэтому мы не теряем надежды, что и божество окажет нам свою помощь, потому что мы не нарушили постановлений договора. Напротив того, юфунги напали на нас несправедливо, не уважая уверений и клятв о мире. По предшествовавшим успехам судя о будущих, мы надеемся, что и вторые будут походить на первые. Надежда в благоприятных обстоятельствах придает смелости, в противных – задает страху. Руководясь в действиях наших рассудком, мы не пускаемся без разбора в догадки о будущих происшествиях, а в предстоящих, как воины, совершившие отличные подвиги, мы не страшимся трудностей военных, от которых ожидается выгода немалая, превышающая по-несенные труды. В толпе вашей нет ни силы телесной, ни душевной. Она теперь между Роданом (Эриданом?)⁶⁸ и нашими пределами томится недостатком в припасах; одни бедствия терпит теперь, а другие – еще впереди. Истомленная постоянными трудами, она будет действовать робко. Отвыкнув от долговременного сопротивления, она позволит нам делать с собой что нам вздумается. Итак, вы в очевидной опасности и ваше предложение о мире есть прикрытие вашего страха, вашей робости. К чему принять нам мир, когда от нас зависит поступить с вами как нам угодно, приязненно или враждебно? когда вам закрыты со всех сторон пути к возвращению домой и вы как будто заперты в ограде?»

Эти слова царя поразили посланников юфунгских. Не получив ожидаемого успеха, отчаявшись в заключении мира, они удалились к своим.

Вандилы, совершенно побежденные римлянами при Аврелиане, отправили посольство к римлянам с предложениями о прекращении войны и заключении мира. Много происходило переговоров между императором и посланниками. На следующий день по распущении совета собрано было все римское войско. Царь спросил воинов: что они находят полезным в настоящих обстоятельствах? Они были такого мнения, что надлежало остаться в настоящем счастливом по-ложении и заботиться о своей безопасности. Они объявили свое мнение кликами. Все хотели прекращения войны. Между тем явились цари и начальники вандилов, как им было наказано, и представили заложников из людей, первенствующих по званию и состоянию, так как оба царя и вместе с ними другие, мало уступающие им в достоинстве, выдали своих детей, не изъявив никакого сомнения. После сего приступлено к заключению договора. С того времени две тысячи вандильской конницы служили в римском войске. Одни были избраны из всего народа и причислены к союзникам, другие добровольно вступали в службу римскую. Остальная же толпа вандилов возвратилась в свою землю. Римский правитель доставлял им съестные припасы до самого Истра. Большая часть их дошла до своей земли невредима. Но все те, которые, нарушив договор, рассеялись повсюду для добычи, были истреблены предводителем чужеземного войска; их было не менее пятисот человек. Так как они шли по земле дружественной и гордились заключенным с римлянами миром, то, оставляя главное ополчение, делали нечаянные наезды с согласия своего начальника и наносили стране немало вреда. Начальник их, позволивший им эти беспорядки, был царем их расстрелян. Остальные вандилы разошлись и возвратились домой. Царь римский отправил большую часть пехоты и конницы в Италию. По прошествии немногих дней он и сам туда отправился по причине вторичного вторжения юфунгов. За ним следовал служащий при нем отряд союзников, телохранители, вандилы-союзники и дети, выданные ему в заложники.

Геберих при начале своего царствования хотел распространить свою власть над вандалами против Визумара, их царя, из рода Асдингов. Этот род был самый отличный между ними по силе и мужеству. Так говорит Дексипп, который уверяет, что вандалы едва в течение одного года дошли от океана до наших пределов по причине необъятного пространства земель и т. д.

Дексипп говорит: «Его лошадь была так приучена, что она то быстро скакала без узды, то смирно шла подле него, когда он шел пешком. Когда же он наклонялся, чтоб объехать кого-нибудь, она поворачивалась весьма ловко⁶⁹.

Id. v. Παραπολύ.

Они вовсе не хотели слушаться тех, которые советовали принять мир.

Начальник был приведен в изумление тем, что ему было объявлено. По природному малодушию и по неопытности в военных делах, навострив уши, со смущенными глазами, с бьющимся сердцем, как будто в ожидании что-то выслушать, он намерен был обратиться в бегство, как это явно видели подчиненные.

Склоненный всеми этими выгодами, ни во что не ставя всякого противника, он поступал смело. Они вступили в распрю.

Немедленно изъявили желание выступить и общим определением объявлен поход. Все стремились к битве.

Дексипп говорит, что причиной возвышения Римский державы была склонность народа к войне и хорошее устройство войска. Все западные народы бодрее народов, живущих на противоположной стороне. Римляне превышают другие народы искусством и устройством, чем они и победили галатов (т. е. галлов). Получив навык в войнах с соседственными народами, они одолели варваров благоустройством, эллинов – природными свойствами и мужеством.

Ему придавало важности, между прочим, и то обстоятельство, что отец его хорошо предводительствовал войском.

ЭВНАПИЙ САРДИЕЦ.

(Источники и пособия. – Жизнь Эвнапия. – Труды Эвнапия. – Свойства Эвнапия как историка. – Свидетельства древних об Эвнапии)

Главным источником для изображения жизни и трудов Эвнапия были для нас собственные его труды⁷⁰, о которых сказано будет ниже, и известия Фотиевы⁷¹; а пособием послужили следующие статьи: 1. Hadriani Iunii Hornani De vita Eunapii, находится, кроме старинных изданий Эвнапия, в издании Буассонада⁷², который ко всем фактам, приводимым Юнием, подвел ссылки на страницы своего издания. Это первая по времени биография, 1568 г., весьма точная. 2. Fabricii Bibliotheca Graeca, Harles. Т. VII, р. (536)-538. Лучшие библиографические исследования. 3. Предисловие к изданию Буассонада, замечательное по сведениям библиографическим. 4. Eunape, historien de ľécole ďAlexandrie, статья Виктора Кузена, написанная в 1827 году, помещенная в I томе его Fragments philosophiques (4-me edit. Paris. 1847), с. (152)-200. Библиографические сведения заимствованы, не везде верно, из Фабриция и Буассонада, биография по Юнию, Кузену принадлежит мнение об Эвнапии, рецензия издания Буассонадо-Виттенбахского и любопытное, подробное изображение Эвнапиева сочинения о софистах с точки зрения историко-философской. 5. Об истории Эвнапия мнение кардинала Анджело Маи, который нашел новые отрывки этой истории и поместил и мнение свое, и отрывки в Sciptorum veterum nova collectio, Romae. 1827. Т. II, р. XXVIII-XXX. 247. 6. Интересное мнение Нибура об истории Эвнапия в 1 т. Боннского издания Византийцев (1829 г.), с. XVIII и XIX. 7. В издании К. Мюллера Fragm. hist. Graec. (1851 г.) биография Эвнапия более подробная, чем Юниева, известие об обоих трудах Эвнапия более подробное, чем Нибурово. Т. IV, с. 7–9.

Вот жизнь Эвнапия. Эвнапий, ритор и историк, родился в городе Сардах, в Лидии, около 347 г. по Р. X.⁷³ Он был родственником другого Эвнапия, также известного ритора, родом фригийца, отправленного некогда лидийцами посланником к императору Юлиану и отлично ис-полнившего это поручение в 361 г., а позже, при Иовиане, под начальством Мусония собиравшего в Малой Азии государственную подать⁷⁴.

Эвнапий, которого исторические отрывки представляем здесь в переводе, в детстве учился у Хрисанфия, женатого на племяннице его Мелите, софиста, который Юлианом назначен был верховным жрецом (понтифексом) Лидии (в 362 г.)⁷⁵.

В этих приготовительных уроках Эвнапию было уже внушено суеверное учение о мнимых чудесах, совершаемых языческими богами, о разных способах выведывать будущее посредством гадания⁷⁶, о необходимости восстановления язычества и противодействия христианству. Впрочем, Хрисанфий действовал умереннее прочих неоплатоников.

Афины и в это позднее время продолжали быть средоточием, куда ездили молодые люди за образованием⁷⁷. Поэтому и юный Эвнапий на шестнадцатом году жизни (362 г.) отправился из Лидии в Афины, чтобы записаться в слушатели Проэресия, считавшегося тогда первым между афинскими софистами⁷⁸. Во время плавания из Малой Азии в Грецию Эвнапий подвергся жес-токой горячке. Когда судно пристало к Пирею, то спутники-земляки на руках перенесли его в Афины, прямо в дом Проэресия. Недуг усиливался; уже теряли всякую надежду на выздоровление, когда Эсхин, родом из Хиоса, один из тех врачей, которые любят отвагу, раскрыв рот больному хирургическим инструментом, влил в него лекарство, которое и очистило его. По собственным словам Эвнапия, «он увидел свет и узнал домашних».

По выздоровлении Эвнапия ему следовало по принятому обычаю перед вступлением в училище вымыться в общественной бане. Новичку приходилось вытерпеть в бане разные насмешки и даже побои⁷⁹, но Проэресий успел так сильно привязаться к своему молодому гостю, что просил всех соучастников банного обычая избавить новичка от всякого осмеяния и обращаться с ним, как с его сыном⁸⁰. В это время между наружностью Эвнапия и Проэресия был странный контраст: у первого, которому еще не исполнилось и шестнадцати лет, волосы, по собственным словам его, белелись, как пена морская; во втором, восьмидесятилетнем старце, молодость душевная была так велика, что она ободряющим образом действовала и на тело: оно, казалось, не старилось⁸¹. Между старцем учителем и молодым учеником завязалась твердая связь. Эвнапий го-ворит о себе: «Быв с малых лет учеником Хрисанфия, я едва только на двадцатом году жизни удостоился слушать более истинное учение; столь важной почиталась философия Ямвлиха, продолжавшаяся до нашего времени»⁸². Полагают, что в то же самое время Эвнапий был посвящен в Элевсинские тайны. «Кто был в это время иерофантом (главным жрецом тайн),– говорит Эвнапий,– мне не позволено говорить»⁸³. Пробыв пять лет в Афинах, он собрался ехать в Египет – это считалось в то время необходимым для довершения тогдашнего философского образования, но был вызван родителями на родину, в Сарды, где предстояло ему преподавать софистику. О возобновленных сношениях своих с Хрисанфием Эвнапий говорит следующее: «Быв учителем пишущего эти строки в детстве его, Хрисанфий и по возвращении его из Афин любил его не меньше прежнего. С каждым днем учитель чувствовал к ученику все больше и больше расположения. Хрисанфий так сильно увлекал Эвнапия, что только утро посвящал он обучению других риторике, а после полудня сам шел к учителю для слушания высшего философского учения», и тогда учитель не знал усталости в сообществе с учеником, а для слушателя эти занятия были настоящим праздником⁸⁴. Эти и другие рассказы Эвнапия пока-зывают, что между философским учением Хрисанфия и Проэресия было большое сходство, что они оба были последователями того преобладающего в половине IV в. по Р. X. учения, в котором софисты силились совокупить положения разных школ греческих с разными верованиями восточных народов, чтобы противопоставить это эклектическое учение вечным истинам христианства. Кроме риторики и философии Эвнапий занимался и медициной. Когда Хрисанфий в старости заболел и врачи собирались пустить ему из жилы кровь, то Эвнапий воспротивился кровопусканию, и это послужило к пользе больного. «Пишущий эти строки,– говорит о себе Эвнапий,– сведущ и в медицине»⁸⁵. Из предлагаемого здесь перевода исторических отрывков Эвнапия читатель может и сам заметить, как охотно автор сравнивает предметы умственные с предметами физиологическими; говорит о предметах нравственных, а употребляет термины медицинские⁸⁶. Наконец, известно, что наш автор был другом знаменитейшего врача той эпохи Оривасия, который лечил Хрисанфия перед самой смертью его⁸⁷. В начале своего четырехкнижия О простых медицинских средствах (τEQ \o(α;`) εEQ \o(υ;’)πόριστα) Оривасий называет Эвнапия виновником этого сочинения. Нет сомнения, что тут упоминается наш Эвнапий, потому, во-первых, что Оривасий называет его ученейшим (λογιώτατος); во-вторых, очень естественно было Эвнапию, знакомому с медициной, по званию учителя риторики, уговаривать первого врача своего времени написать домашнюю медицину. Притом дальше увидим, что Оривасий, в свою очередь, настоял на том, чтобы Эвнапий написал историю Юлиана. Фотий говорит, что Оривасий обращается к Эвнапию, как к сыну своему⁸⁸. О старости Эвнапия мы знаем только из отрывка 87, что он занят был составлением своей истории и после 414 года по Р. X., когда ему было около семидесяти лет. Вот все почти, что известно о жизни Эвнапия.

Известны два сочинения Эвнапия: Жизнеописания философов и софистов (Βίοι φιλοσόφων καEQ \o(ι;`) σοφιστEQ \o(ω;˜)ν) и Продолжение Дексипповой истории (Ἡ μετEQ \o(α;`) Δέξιππον EQ \o(ι;‛)στορία (χρονική)). Первый труд написан был Эвнапием по побуждению учителя его Хрисанфия⁸⁹. Он толкует тут о двадцати трех философах, софистах и врачах, которые были либо его современниками, либо близкими ему по времени. О большей части рассказывает он вкратце, а о замечательнейших, в том числе и об учителях своих Хрисанфии и Проэресии, подробнее⁹⁰. Это сочинение – один из важнейших источников для истории философии IV в. – не входит в круг так на-зываемых исторических сочинений византийских, а следовательно, и в настоящее издание. Здесь скажем только, что текст его был превосходно разработан и комментирован двумя знаменитыми филологами: бельгийцем Виттенбахом и французом Буассонадом, которые соединили труды свои в одно издание под заглавием Eunapii Vitas sophistarum et fragmenta historiarum recensuit notisque illustravit Jo. Fr. Boissonade. Accedit annotatio Danielis Wyttenbachii. Amstelodami, 1822. V. 2. Не можем не упомянуть еще, что текст жизнеописаний софистов Эвнапия обработан и объяснен еще в прошлом веке знаменитым Фабрицием, который присоединил свои объяснения к объяснениям славного Исаака Казаубона; что этот рукописный аппарат по смерти Фабриция дополнен известным Карпцовым, а по кончине и этого последнего, бывшей в 1803 году, куплен на аукционе Моргенштерном и отвезен им в Россию, в Дерпт⁹¹, где он долго был профессором греческой словесности. Продолжает ли этот труд трех славных филологов находиться в России? Что из него выйдет? Не пора ли слить в одно толкование и исправление таких первостепенных мужей, каковы были Казаубон, Фабриций, Карпцов, с толкованиями и исправлениями Виттенбаха и Буассонада?

Другой труд Эвнапия, Продолжение Дексиппо-вой истории (Ή μετά Δέξιππον Ιστορία (χρονική)), заключал в себе римскую историю от кончины Клавдия II (270 л. по Р. X.), которой оканчивалась хронологическая история Дексиппа, до десятого года царствования Аркадиева (404 г. по Р. X.)⁹², когда Арсакий, по удалении от константинопольского престола св. Иоанна Златоуста, сам занял этот престол и когда жена Аркадиева Евдокия умерла от родов. Эвнапиева история, содержавшая в себе следовательно 134 года, разделялась на четырнадцать книг⁹³: в первой книге представлены были в главных чертах события, происшедшие в течение 85 лет от Клавдия до Юлиана-кесаря (270–355); отсюда начинался главный предмет истории Эвнапиевой – царствование Юлиана, которое он рассказывал подробно⁹⁴; затем также подробно рассказывалось царствование Валента, Феодосия I и Аркадия до 404 года. Эта более подробная часть сочинения от вступления Юлиана на престол до 10-го года Аркадия содержалась в остальных 13 книгах. И в том неполном виде, в каком сохранилась история Эвнапия, заметно, что вся масса света сосредоточена около Юлиана. «История Эвнапия,– говорит Фотий,– составлена почти что для одного восхваления Юлиана»⁹⁵. Да и сам Эвнапий признается, что он «счел нужным все отнести к Юлиану, который царствовал в его время и которому род человеческий поклонялся, как некоему богу»⁹⁶. Понятно, что Эвнапий, принадлежа к числу самых ревностных язычников, видел в Юлиане, силившемся восстановить язычество, главного деятеля той эпохи. Во вступлении в книгу вторую⁹⁷ Эвнапий говорит: «Теперь слово наше обращается к тому, к кому было обращено сначала: мы должны остановиться на деяниях Юлиана» и проч... «Юлиана не знал я лично, ибо в царствование Юлиана был еще ребенком; но любил его, потому что видел общую к нему любовь прочих язычников». Известнейшие по своей образованности язычники побуждали его предпринять историю Юлиана. Более всех, по признанию Эвнапия, побуждал его заняться историей Юлиана Оривасий, врач из города Пергама, постоянный сообщник Юлиана во всех его помыслах. «Он громко вопиял,– говорит Эвнапий,– что я нарушу мои обязанности, поступлю нечестиво, если не стану писать историю Юлиана». Зная все его деяния, которых Оривасий был очевидцем, он составил точные записки для сочинения истории⁹⁸.

По известию Фотия, труд Эвнапия останавливается на 404 году. Этому положению, по-види-мому, противоречит одно место из Выписок⁹⁹, где говорится о Пульхерии, которая, как известно, заняла престол в 414 году. Такое противоречие привело Маи в затруднение¹⁰⁰. Но, по мнению Нибура, из этого противоречия не должно заключать, что Эвнапий изложил последовательно всю историю годов, находящихся между 404 и 414: говоря о том, как Иерак убил Фраюта, он поспешил тут же прибавить и то, что Иерак за это был сам наказан, а для этого упомянул о событии 414 года¹⁰¹.

Карл Мюллер объясняет это иначе: четырнадцать книг, составляющих его историю, написал он и обнародовал не разом. В жизни софистов Эвнапий, касаясь событий времен Юлиана, Валента и Феодосия, ссылается на свою историю (см. у нас отр. 14, 19, 22, 25, 45, 55), а в жизни Приска (отр. 65), говоря об Иларии, убитом готами во время опустошения Греции (в 396 г.), он говорит: «...а об этом напишем в подробной истории, если Богу будет угодно». Итак, сперва, видно, составил он историю с 270 г. до 395, т. е. до смерти Феодосия Великого; потом сочинил жизнеописания софистов (около 405 г.); наконец, после 414 года продолжал свою историю и предполагал прибавить царствование Аркадия – смерть помешала ему исполнить это. При-бавим еще одно мнение Нибура относительно двоякого издания Эвнапия¹⁰²: «Фотий,– говорит он,– видел двоякое издание истории (Эвнапиевой)¹⁰³; Константиновские выписки, как видно из заглавия, заимствованы из второго издания: в нем многие места, отмеченные необузданной ненавистью к христианам, так усечены, что, по суждению Фотия, заметны пробелы, а за пробелами следует темнота. Фотий обвиняет самого Эвнапия в этой темноте; но не видно, чем руководился Фотий в таком мнении, догадкой или чьим-либо свидетельством. Конечно, невероятно, чтобы писатель оставил свой труд с выпусками, вредящими смыслу. Очень может быть, что не сам писатель, а книгопродавец при помощи писцов-невежд решились устранить из книги те места, которые могли поставить их в опасное положение».

Не имея вполне истории Эвнапия, мы не можем проверить всех приведенных предположений. Можно надеяться, что отыщется и более полный текст этой истории. Юний утверждал, что в Венецианской библиотеке находится история Эвнапия. Герлах в письме к Крузию говорит, что в Константинополе в 1576 году между греческими рукописями был и Эвнапий. Что это История, а не Софисты Эвнапия, видно из того, говорит Буассонад, что у Герлаха рядом все историки: Халкокондил, Михаил Глика, Агафия, Эвнапий. Мурет видел в Ватикане Историю гуннов Эвна-пия-ритора. Все эти факты подобрал Буассонад¹⁰⁴. Его надежды отчасти оправдались. В 1827 году вместе с другими отрывками Эвнапия Май нашел в Ватикане несколько отрывков, в том числе отрывок его о гуннах, и издал их в свет¹⁰⁵.

У Эвнапия есть важный недостаток для историка – это его пристрастие¹⁰⁶. Превознесение язычников и неприязненность к христианам заключается даже в дошедшем до нас издании, так называемом втором. Он один из последних писателей языческих, зритель торжества церкви Христовой. Дух партии объясняется его сектаторством, непрактичность взгляда и искусственность некоторых оборотов – его риторским званием. Со всем тем, он ловко и бойко обрисовывает характеры, беспощадно и метко показывает на некоторые язвы своего времени. Напоминаем читателю, что все переводчики жаловались на трудность передать его особенные, неожиданные обороты, поэтому просим читателя в суждении о нашем переводе иметь в виду почти исключительные особенности Эвнапиевой речи.

Теперь приведем свидетельства древних об Эвнапии.

Фотий в своей Библиотеке, кодекс 77:

«Читано Эвнапиево продолжение Дексипповой хронологической истории, нового издания, в четырнадцати книгах. Он начинает историю с царствования Клавдия, где оканчивает свою Дексипп. История его заключается царствованием Онория и Аркадия, сыновей Феодосиевых, и той эпохой, когда Арсакий, по удалении Иоанна Златоуста, возведен на патриарший престол, а супруга Аркадия, быв беременна, умерла от родов. Эвнапий был уроженец Сард, города лидийского. Нечестивый по вере, ибо он чтил эллинских богов, он всякими средствами и беспощадно порицает и уничижает тех царей, которые украсили престол благочестием, в особенности же великого Константина; напротив того, он возвышает нечестивых, а более других – Юлиана-отступника; история Эвнапия составлена в его хвалу. Слог его хорош, если выключить слова: EQ \o(α;’)λεκτρυονEQ \o(ω;˜)δες, EQ \o(ε;’)λαφωδέστερον, συωδίστερον, а также EQ \o(ι;‛)ερακEQ \o(ω;˜)δεις, κορακωδεις, πιθηκώδέις, ποταμEQ \o(ω;˜)δες δάκρυον и подобные (петушье, оленье, свиное свойство; ястребообразный, воронообразный, обезьянообразный, рекообразная слеза). Этими словами он портит благородство слога; он чрезмерно употребляет тропы, что противно правилам исторического слога. Сила и приятность его слога устраняют неприятность этого впечатления. Историческое изложение его ясно; периоды его соразмерны и полны приличия. Только по временам слог его более судебный, нежели исто-рический. В словосочинение вводит он немало новизны, но он делает это не без приятности и не вредит своим периодам.

Он написал об одном и том же предмете два сочинения. В первом он изрекает хулу на чистую веру христианскую, превозносит эллинское суеверие и порицает благочестивых царей; во втором, которое он называет новым изданием, он отчасти отсекает свои нападения на благочестие и сокращает остальную часть труда; но и в этом труде обнаруживается его неистовство. Мы читали и то и другое издание в древних книгах; каждое из них помещено в особой тетради. В новом издании многие места изложены неясно вследствие сделанных отсечений, хотя автор любит ясность. Не знаю, как это случилось, но во втором издании отделенные части нехорошо соединены между собою, а от этого мысли становятся непонятны для читателя».

Фотий в своей Библиотеке, кодекс 98-й (О Зосиме):

«Можно сказать, что Зосим не писал истории, а только списал Эвнапиеву. Сочинение Зосима отличается от Эвнапиева только тем, что короче и что в первом не осмеян Стелихон, как во втором. В остальном изложении Зосим почти одинаков с Эвнапием, особенно в клевете на благочестивых государей. Мне кажется, что и Зосим, подобно Эвнапию, сделал два издания. Но первого издания Зосимова я не видел, а на прочитанном мною надписано было новое издание; из чего можно было заключить, что подобно Эв-напию, он сделал и другое издание. Зосим пишет с большей ясностью, чем Эвнапий, кратче его, как мы уже сказали, и очень редко употребляет тропы».

Фотий в Библиотеке же, кодекс 219-й (Об Оривасии):

«Оривасий утверждает, что Эвнапий, которого он провозглашает ученейшим, был виновником этого сочинения¹⁰⁷... Любовь, с какой он обращается к Эвнапию, почти такая, как к сыну».

Суида в слове Κωνσταντΐνος.

«Константин Великий, государь. О нем Эвнапий пишет всякий вздор, который я и выпустил из уважения к Константину».

Суида в слове Ῥ

φΐνος:

«Многое против Руфина можешь найти в хронографии Эвнапия Сардского».

Содержание отрывков, сохранившихся до нас из Эвнапиевой истории

Отрывок 1. Эвнапиево введение к 1-й книге, обнимавшей события до Юлиана-кесаря; взгляд Эвнапия на историю. – 2. Аврелиан. Птица селевкида. – 3. Проб. Осада Кримны в Ликии. – 4. Свойства Карина. – 5. Диоклетиан укрепляет границы империи. – 6. Иовии и геркулии, название легионов. – 7. Авлавий, претор, наказан Константином. – 8. Константин преследует Юлиана. – 9. Введение Эвнапия ко 2-й книге, где он объясняет, что побудило его составить эту историю. – 10. Константий и Юлиан. – 11. Победы Юлиана над германцами. – 12. Юлиан, нападая на хамавов, запрещает своему войску трогать салиев. – 13. Юлиан делает своим союзником против куадов разбойника Хариэттона. – 14. Соглашается на мир с хамавами, по их просьбе удерживая заложником сына их царя. – 15. Вадомарий (Бадомарий), вождь германский, отказывает Юлиану в возвращении римских военнопленных. – 16. Константий преследует Юлиана. Юлиан упрекает Киллиния за неточность в описании похода его против нардинов (аллеманов). – 17. Юлиан провозглашен императором. Эвнапий, ритор, отправленный к Юлиану представителем лидийцев, принят им хорошо. – 18. Правосудие Юлиана в разборе тяжб. – 19. Саллустий, префект двора. – Уважение Юлиана к Марцеллу. – 20. Речь Юлиана в опровержение киника Ираклия. – 21–24. Война Ю. с персами. – Ю. предвидит будущие нападения скифов (т. е. готов). Осада Ктисифонта. – 25. Совещание об избрании императора по смерти Юлиана. – 26. Прорицания о Ю. – 27. Любовь Ю. к Ливанию, нелюбовь к Проэресию. – 28, 29. Прорицания о Ю. – 30. Из вступления в новую книгу. Взгляд Эвнапия на то, как писать современную историю. Иовиан, Валент, Ва-лентиниан. – 31. Валентиниан провозглашен императором в Никее. – 32, 33. Бунт Прокопия. – 34. Арвитион ободряет Валента. – 35. Ормизд, персиянин, чуть не расстроил дел. – 36. Казни над соумышленниками Прокопия. – 37. Свойства Элиана, вождя Валентова. – 38. Начало готской войны при Валенте. – 39. Заговор Феодора против Валента. – 40, 41. Свирепость проконсула Феста против тех, кого считали заговорщиками: ученых Максима, Кирана, Симонида, Патрикия, Илария. – 42. О происхождении гуннов. – 43, 44. Гонимые гуннами готы вступают в Восточную империю с разрешения Валента; опустошают Фракию. – 45. Маркиан был человек добродетельный. – 46. Мусоний, проконсул Азии, погибает в войне исаврийской. – 47. Валент готовит войну против готов. – 48. Похвала Себастиану, вождю. – 49, 50. Свойства Феодосия. – 51. Никопольцы передаются готам. – 52. (Победа вождя Модара над готами?). – 53. (Вождь Юлий извещает сенат о намерениях готов?). – 54. Свойства вождя Арвогаста. – 55. Рассказ об актере по поводу повальной гастрической болезни. – 56. Притворное христианство готов. – 57. Рассказ о Филиппе Македонском. – 58. Свойства Грациана. – 59. Война Максима с варварами, которые удалились в македонские болота; расстройство империи. – 60. Придворные Феодосия обманом овладевают Тацианом и Проклом. – 61. Фравиф уничтожает заговор готов. – 62. Феодосий готовит войну на Евгения. – 63. Аркадий и Гонорий, императоры; власть в руках Руфина и Стелихона. – 64–66. Свой-ства Руфина. – 67–69. Свойства Эвтропия. – 70. Свойства Тимасия. – 71. Варг погибает от козней Эвтропия. – 72. Эвтропий заточает Тимасия и Абунданция. – 73. Взгляд Эвнапия на то, как следует писать историю (из вступления в новую книгу). – 74. Неизвестность о положении запада при Эвтропии. – 75. Трибигильд и Гайна, готы, действуют против Эвтропия. – 76. Свойства Льва, вождя, посланного против Трибигильда. – 77. Свойства вождя Сувармахия. – 78. Действия персиянина, бывшего префектом в Риме. – 79. Бунт Гайны. – 80. Вождь Фравиф (Фрают) отправлен против Гайны. – 81. Его свойства. – 82. Либурнские суда. – 83. Победа Фравифа над Гайной; многие упрекают его за то, что после победы не преследовал Гайну. Фравиф получает консулярное звание. – 84. Смерть Иерака Александрийца. – 85. Испорченность Арвазакия, который вел войну с исаврами. – 86. Смерть Фравифа. Вождем назначен Иоанн. – 87. Исаврская война. – 88. Продажность мест при Пульхерии; грабеж провинций. – 89. Жадность Стелихона. (Прочие отрывки не представляют ясного исторического смысла).

Эвнапия продолжение истории Дексипповой

Новое издание

Из книги первой

Дексипп Афинянин написал историю по порядку бывших в Афинах архонтов с тех пор, как у афинян начались архонты, с присовокуплением и римских консулов. Сочинение его начинается, собственно, еще до архонтов и до консулов. Главная цель его истории – пропустив первоначальные события, доставшиеся в удел поэтам, обратить читателя к вероятному и более достоверному; а последующие события, более утвержденные свидетельствами, совокупить, привести к исторической точности и очистить верной критикой. Итак, он счисляет время, распределяя его по олимпиадам и по бывшим в течение каждой олимпиады архонтам. Поставив перед своей историей, как перед зданием, прекрасное преддверие и подвигаясь вперед, он представляет внутренность своего здания в великолепнейшем виде. Он откладывает баснословное и слишком древнее, как какое-нибудь обветшалое и заброшенное лекарство, предоставляя его тем, которые его составили. Разбирая времена египетские, пробираясь к первым и древнейшим началам каждого народа, Дексипп выставляет вождей и отцов истории, представляя и почти доказывая свидетельствами, что каждое из недостоверных происшествий передано нам историками, занимавшими его один у другого. Он выбирает свой рассказ из многих и разнообразных источников, вносит его в свое сочинение, сжатое и сокращенное, как многосложный и полезный товар вносится в один и тот же магазин благовонных товаров. Все достопамятное в обществе человеческом, все, что заслужило великое имя от доблестей какого-либо лица, пробегает он быстро и наконец замыкает свое сочинение Клавдием, и именно первым годом его царствования, в который он и воцарился, и умер, ибо владычество его продолжалось только один год. Некоторые придают Клавдию еще один год царствования. Дексипп затем насчитывает множество олимпиад, а в них консулов и архонтов для составления тысячелетия¹⁰⁸; он сильно тревожится, что в нескольких годах, хотя и весьма немногих, не может дать читателям отчета¹⁰⁹.

Что касается до меня, принявшего намерение написать историю, то я научен самим Дексиппом, какая это большая опасность – писать историю по годам и признаваться читателю, что год такого-то происшествия неверен и что одному кажется это так, другому иначе, а там явно винить себя самого, подобно Дексиппу, который винит себя в том, что, сочиняя историю хронологическую¹¹⁰, он излагает ее с ошибками и противоречиями, так что она походит на народное собрание без председателя. Я внимал и виотийской пословице, которая говорит: так играть на свирели не следует¹¹¹. Я рассуждал притом, что важнейшая цель истории – описывать происшествия сколько можно без всякого пристрастия, со всей истиной; подробно же исчисленные времена, как незваные свидетели, являющиеся произвольно, никакой в этом деле пользы не приносят. Какую пользу принесет хронология Сократу в мудрости? Фемистоклу в гениальности? Или когда оказали они свою доблесть – летом или зимой? Где видано, чтоб великие их качества росли или падали, как листья, смотря по времени года? Нет сомнения, и тот и другой действиями сво-ими постоянно и беспрестанно проявлял и сохранял то, что было превосходного в его природе и в его качествах. Какое отношение имеет к цели истории знать, что греки победили в саламинском морском сражении при восхождении созвездия Пса? Какая польза читателям, в историческом отношении, знать, что такой-то отличный лирик или трагик родился в такой-то день? Если главная, самая высокая цель истории есть та, чтобы в короткое время, по недолговременном чтении, получить опытность во многих неизвестных прежде предметах, чтобы знанием предшествующих событий из молодого сделаться старцем и таким образом научиться тому, чего убегать и чему следовать,– то, по моему мнению, противное тому делают писатели, которые излишними и посторонними вставками, как приправами заморскими, портят то, что в истории полезно и, так сказать, годно в пищу, и неприятной речью уничтожают приятность рассказов. Впрочем, может быть, не мешает знать что-нибудь лишнее, в особенности потому, как говорит сам Дексипп, что о хронологических сведениях, обо всех или о большей части, происходит разногласие, тогда как о делах ясных, хотя и отдаленных, все между собой согласны. Как занимающимся историей, так и оставившим исторические сочинения: какой человек известнее Лакедемонского Ликурга? У всех на устах свидетельство бога, назвавшего его божеством за то, что он дал лакедемонцам законы¹¹². Но из тех, которые это писали о Ликурге, согласен ли один с другим о времени, когда он дал эти законы? Все они, рассуждая о нем, как о здании каком-либо, как о колонне или о чем-нибудь подобном, согласны в том, что он был; а когда он был, о том разногласием своим наполнили все книги. И Фукидид, самый точный из писателей, говорит, что началом и поводом к возобновлению известной всем великой и славной войны было разногласие в днях, происшедшее между эллинами относительно занятия некоторых городов. Он сам не мог разобрать ясно и в точности, на которой стороне жалобы были справедливее. Но, говоря о тех днях, он показывает, что исследование о временах есть занятие пустое и бесполезное¹¹³.

Приводя себе на ум подобные и многие другие мысли, уговаривая такими доводами тех, кото-рые занимаются хронологией, я доказывал им, что точность в днях и часах нужна экономам и счетчикам богатых домов, равно и тем, которые смотрят, разиня рот, на небесные явления или занимаются счетной наукой. Что касается до меня, то я наперед объявляю читателям следующее: положившись на силы свои, что я могу описать события, прошедшие и настоящие, я обратился к этому труду, но отказался от точного показания года и дня, в который случилось такое-то происшествие, как от дела ненужного. Я почел более верным и согласным с истиной означать времена, определяя их царствованием государей. Итак, читатель найдет в моей книге, что такое-то дело случилось при таком-то царе, а в какой год и день оно случилось, я предоставляю это другому. Я пишу с такой уверенностью в себе, последовав увещаниям людей, которые в наше время далеко превосходят других ученостью и которые настоятельно побуждали меня не обойти молчанием общественных дел и происшествий, бывших в наше время, равно и того, что происходило до нас после Дексиппа и не было еще описано и предано истории. Это был общий труд между ними и мной. Мы сочли нужным отнести все к Юлиану, который царствовал в наше время и которому род человеческий поклонялся, как некоему богу.

Из Суиды (Σελευκίς).

Селевкида есть птица прожорливая, хитрая, жадно глотающая саранчу¹¹⁴.

Из Суиды (κατακαίνειν).

Стрелок стрелял так искусно, что убивал столько людей, сколько пускал стрел¹¹⁵.

Из Суиды (Καρΐνος).

Карин, сын Кара-царя, достигнув власти и полной воли, стал таким тираном, что тиран-ство, представляемое в трагедиях,– золото в сравнении с его тиранством. Он делами далеко превзошел самое имя тирана. Посрамление благородных детей сделалось так обыкновенно, что не считалось уже посрамлением. Преступления этого рода были делом обыденным. Он вымышлял проступки, судил обиженных, никто из подсудимых не избегал смерти. При такой несказанной гибели богатейшие люди приносимы были в жертву наслаждению Карина, как куры на общественных пиршествах. Он говорил, что помнит тех, кого казнил: одних за то, что не хвалили его красоты; других за то, что не изъявляли того удивления, какого ему хотелось, когда он, (еще быв отроком, декламировал; некоторые погибли за то, что рассмеялись когда-то в его присутствии. Всякий его поступок был ужаснее грозы; он бесновался посреди своих подданных¹¹⁶.

Диоклетиан, заботясь о делах общественных, рассудил, что надлежало охранять достаточными силами пределы государства и устроить везде крепости¹¹⁷.

Иовии и еркулии суть имена легионов. Некоторые легионы прозваны именами богов. Итальянцы называют Зевса Иовием, Иракла – Еркулом¹¹⁸.

Из Эвпатиевых Софистов: Жизнь Эдесия, Bois. 25; Mul. 7.

Константин, хотя и чтил Авлавия, но наказал его¹¹⁹. Как кончил жизнь Авлавий – это описано в особом месте, где говорится о нем¹²⁰. Авлавиева же сына Константия присоединил он к своему правлению, потому что этот Константий получил верховную власть в наследство от отца вместе с братьями Константином и Константом. Это с большей точностью описано в жизни знаменитого Юлиана.

Ехс. De sentenths. Маи, ст. 253; Ниб., ст. 61; Мюл. 7.

Пословица говорит, что жатва видна по стеблю¹²¹, и Константий показал тогда, какого он отца сын¹²². То, что, казалось, задумано было Константием против кесаря Юлиана, время на самом деле обратило в противную сторону, потому что сама судьба благоприятствовала доблестям кесаря, почти всякий день доводя до государя неожиданные и разнообразные вести. Уязвленный завистью, с трудом перенося это, Константий поднял против кесаря предводителей естественных врагов его и присоединил свою собственную силу к силе этих врагов. Он следовал личным страстям своим, считая свою собственность чужим достоянием, коль скоро для ограждения ее нужно было ограждать и кесаря, и, наоборот, считая чужое достояние своей собственностью, когда вместе с ним можно было погубить и кесаря. Война обратилась в обман, делая естественных врагов союзниками¹²³.

Введение к второй книге

Происшествия, начинающиеся с окончания Дексипповой истории и доходящие до времен Юлиана, достаточно описаны в предыдущей книге. Мы пробежали по возможности главнейшие. Теперь слово наше обращается к тому, к кому было обращено сначала: мы должны остановиться на деяниях Юлиана как на предмете страстной любви нашей не потому, чтобы мы видели его когда-нибудь или имели с ним знакомство, ибо, когда Юлиан царствовал, автор этой истории был еще ребенком, но потому, что общая любовь всех людей к Юлиану, постоянное всех о нем мнение есть что-то чрезвычайное, внушающее к нему страстную любовь. Как можно молчать о том, о чем никто не мог умолчать? Как не говорить о том, что было в устах даже у людей, в разговоре неискусных, для которых беседа о нем была занятием сладостным и драгоценным? При таком расположении к нему большинства людей они, однако же, не могли заставить меня заняться составлением его истории. Между тем все, что было отличного и известнейшего по своей образованности, не оставляло меня в покое, все приступало ко мне, ободряло меня на этот труд, от которого я отказывался, и обнадеживало меня в своем содействии. Тот, кто был особенно коротко знаком с Юлианом, Оривасий Пергамец, человек, весьма способный при помощи философии физической наставлять в медицине и еще более одаренный Богом в практике врачебной, громко вопиял, что я поступлю нечестиво, если не стану писать истории Юлиана. Зная все его деяния как очевидец, он составил точные записки для сочинения истории¹²⁴. Нель-зя было более откладывать это дело, хотя бы я и захотел жить в бездействии.

Последовало это счастливое происшествие. Все обратилось римлянам к лучшему, как будто колесо перевернулось¹²⁵.

Из Суиды (Ἐξιστάμενος).

Маркелл имел в руках правление; уступая Юлиану одно титло и звание, настоящей властью распоряжался сам.

Ехс. De sententiis, Маи 255; Мюл. f. 9; Ниб. с. 63.

(Эвнапий говорит еще о Юлиане-отступнике следующее): «Излагая в нашей истории этот поход, труднейший и славнейший из всех бывших до того времени походов, мы не поступим подобно тем, которые среди дня поднимают факел, чтобы сыскать то, что от них скрывается. Мы не станем пересказывать другими словами те битвы, о которых сам Юлиан, бывший царем, удовлетворительно рассказывает, исполненный восторга к своим прекрасным подвигам, которым посвятил он целую книгу. Мы советуем читателям, желающим познакомиться с важностью его сочинения и его дел, прочесть эту книгу и обратиться к свету, который от силы тогдашних его деяний разлился на силу самого слова и озарил его. Что касается до нас, то мы бегло просмотрим происшествия, соединяя последующие с предыдущими, не из ребяческого и софистического соревнования, но из желания изложить свое сочинение с исторической точностью»¹²⁶.

Юлиан научал как подчиненных, так и неприятелей, чем истинному царю должно побеждать. Он утверждал, что храбрость, крепость тела и сила рук полезны только против сопротивляющихся неприятелей; но что справедливость, соединенная с властью, как источник всех добродетелей, укрощает и покоряет себе даже и отсутствующих неприятелей. Наставляя подчиненных в этой добродетели и посевая в них семена философии, он с трибунала своего увещевал римлян не обижать никого из салиев, не разорять и не грабить собственной своей страны. Он доказывал, что следует считать своею собственностью ту землю, которая занята без боя и труда. Неприятельской страной должно по необходимости считать страну, принадлежащую воюющим; своей собственной – ту, которая принадлежит уступившим¹²⁷.

Юлиан обыкновенно начинал не просто войну, а победы.

Он принял его (Хариэттона) как друга и держал его при себе. К нему пристал другой. Таким образом составилось множество друзей. Как пифагорейцы говорят, что когда единица пристанет к двоице, то число, по свойству своему, не остается в покое, но разливается во множество; так и, после того как Хариэттон принял к себе Керкиона, совершаемы были многие подвиги, и соразмерно с этими подвигами возрастал и круг присоединяющихся к ним друзей.

Suidas, Ἀνεΐχεν.

Хариэттон был и прежде известен. Он устрашал всех чрезвычайной деятельностью и удерживал от грабежа.

Там же, Γιγαντώδης.

Он был росту исполинского, души зверской, изобретательнее и хитрее тех, которые вместе с ним разбойничали¹²⁸.

Excer. De legat. P. 15 Р.; Nieb. 41; Mul. 12.

Юлиан продолжал поход в неприятельскую землю. Хамавы умоляли его щадить эту страну, как свою собственную; Юлиан изъявил на то согласие и велел царю их приехать к себе. Когда же тот прибыл и стоял уже на берегу реки, Юлиан сел на судно, стоявшее на один выстрел из лука, и говорил с варварами через переводчика, который при нем находился. Хамавы объявили, что они готовы сделать все, чего он только от них потребует. Предлагаемый ими мир был благовидный и необходимый, потому что против воли хамавов невозможно перевозить съестные припасы с Вреттанского острова в римские крепости. Эта нужда заставила Юлиана даровать им мир, для верного хранения которого он требовал от них заложников¹²⁹. Хамавы говорили, что у него находится достаточное число пленников; Юлиан возражал, что пленников дала ему война, что он не получал их по договору, что теперь он требует у них в заложники отличнейших людей, которых они должны выдать, если только не намерены лукавить. Те просили его объявить им, кого он хочет иметь заложником. Юлиан потребовал сына царя их, притворяясь, что его не было в числе военнопленных, хотя в самом деле он тут был. Тогда царь и хамавы, повергшись ниц, с сильным плачем и воплями умоляли Юлиана не требовать от них невозможного, потому что им невозможно мертвых воскресить и выдать покойников. Последовало молчание. Наконец царь хамавов сказал самым громким голосом: «О, если бы жив был мой сын! Выдал бы я его, кесарь, тебе в заложники, и он бы блажен-ствовал в неволе, которая счастливее моей царской власти. Но он лишился жизни через тебя, несчастный уже и тем, что не был узнан тобой. Так тот, кого одного ты считаешь достаточным залогом мира, в молодых летах вверил свое тело войне. А теперь, государь, ты требуешь его как живого, а я начинаю плакать, узнав, кого у меня не стало. Оплакивая одного сына¹³⁰, вместе с ним я лишаюсь и мира общественного. И если ты поверишь моим несчастьям, я буду иметь в страдании моем то утешение, что пострадал за весь народ свой; если же ты не поверишь им, то я буду и несчастным отцом, и несчастным государем. На мои бедствия не отзовутся той жалостью, которую должно иметь к горестям других, и к моему личному несчастью присоединится еще несчастье общественное. Я не избавлю своего народа от бедствий, но заставлю его быть участником моей собственной беды и от царской власти буду иметь только ту выгоду, что не могу быть несчастным один». При этих словах Юлиан почувствовал сострадание и от души заплакал. Подобно тому как в драмах, когда действие так запутывается, что трудно привести его к развязке, спускается на середину так называемый вводный бог с машины, который все улаживает, уясняет и завершает, так и Юлиан, среди обстоятельств безвыходных, в то время когда все хамавы с плачем просили мира и объявили, что не имеют требуемого заложника, привел и показал им юношу, которого содержал по-царски. Он дозволил ему говорить с отцом сколько угодно, а сам наблюдал, что из этого выйдет. Последствия дела соответствовали его началу. Солнце еще не освещало такого дня, какой тогда могли видеть и описать предстоявшие. Среди плача и горести, скованные изумлением, они вдруг стали неподвижны, как будто Юлиан показывал им не самого юношу, а его призрак. Последовало молчание глубокое, какое бывает при совершении таинств. Юлиан сказал тогда с важностью хамавам: «Начатая вами война, как вы полагаете, погубила было этого юношу; но, видно, Бог и человеколюбие римлян спасли его. Довольствуясь победой, я оставляю его у себя в заложниках, хотя я получил его не от вас, не по условию, но войной. Молодой человек, находясь при мне, будет пользоваться всеми удовольствиями жизни! Если вы попытаетесь нарушить мир, лишитесь всего. Я не говорю, что накажу заложника, которого я не получил от вас в залог мира, но которого держу как доказательство превосходства нашего мужества над вашим. Да и несправедливо и богопротивно вместо обидевшего нас мучить и терзать того, кто нас ничем не обидел, подобно зверям, во время гоньбы кусающим того, кто им попадется навстречу. Этот заложник будет служить доказательством, во-первых, тому, что вы первые начнете несправедливую войну, чего нет пагуб-нее для людей, хотя бы казалось на короткое время, что воюющий достигает своей цели; во-вторых, что вы имеете дело с римлянами и со мной, их правителем, которого вы не победили ни сражаясь, ни прося мира». Все поклонились Юлиану и прославляли его, считая его за эти слова каким-то богом. Потом он заключил с хамавами мир, потребовав от них только мать Невисгаста, которая и была ему выдана¹³¹. По совершении сих подвигов Юлиан отступил. Уже была глубокая осень, приближалась зима и становилось холодно.

Excerp. De legat. Р. р. 17; Nieb. 45; Mul. 13.

Некто Вадомарий отличался между германцами силой и отважностью. Выдав римлянам сына своего заложником впредь до возвращения захваченных им при нападении военнопленных, он дошел до такой дерзости, что не возвращал их, а между тем своего заложника требовал назад, прося в противном случае нанести римлянам много зла. Юлиан отослал ему этого заложника, объявив притом, что один мальчик, находящийся у него заложником, не может служить ему достаточным залогом за многих и благороднейших мужей; что Вадомарий должен выдать по-сланникам, которые немедленно к нему приедут, захваченных у римлян военнопленных (а их было у него более трех тысяч), в противном случае он должен знать, что оскорбляет римлян. Юлиан написал это и отправил посольство, а за ним последовал и сам, пустившись от неметов¹³² к Рину¹³³. Уже он находился у Равраков, крепости римской¹³⁴¹³⁵.

1. (Эвнапий говорит о Юлиане). Дошед до этого места, я должен заметить, что в этой части моего сочинения излагаются деяния кесаря Юлиана, совершенные им в царствование Константия. При изложении истории Константия упоминаемо было о них обоих, однако сочинение обращено было к Константию как предмету сочинения. Ныне, когда история, начавшаяся от рождения Юлиана, дошла до получения им кесарского достоинства, должно будет опять упомянуть, когда представится случай, о кознях и наветах Константия против кесаря.

2. Римлянин Марий, называя соперника своего Силлу двойным зверем, лисицей и львом, говорил, что больше боялся в нем лисицы. У Константия, правда, не было ни одного льва, зато множество лисиц кружилось около кесаря и тревожило его¹³⁶.

3. Должно мало-помалу обратить речь к Константию и каждое из его деяний отнести ко времени, в которое оно случилось.

4. Константию были неприятны деяния Юлиана, хотя бы этому и не следовало быть; он считал их укоризной себе¹³⁷. Назначенные победные торжества превратил он в печальные и бедственные. Зависть и печаль подстрекали и воспламеняли его к междоусобной войне¹³⁸.

5. Время в своих долгих оборотах часто возобновляет сходные случаи. Так, составивших с Дарием заговор против магов было семеро¹³⁹; столько же было и тех, которые гораздо позже того восстали с Арсаком против македонян¹⁴⁰.

6. Они видят, что для безопасности нужны жар и стремление. Настоятельная надобность не допускает ни малейшего размышления и вслед за собой вызывает опасность¹⁴¹.

7. Поход против нардинов¹⁴², представляющий многие превратности, описан самим Юлианом. Он пишет о нем в письмах своих к разным лицам и в других сочинениях. В письме к некоторому Киллинию, описавшему те происшествия, он выговаривает ему за неверность изложения и сам описывает, как они случились¹⁴³. Он говорит, что эти дела не имеют нужды в писателе, что и Паламид для славы своей не имел нужды в Омире. По величию души своей Юлиан не хотел, чтобы дела его были описаны другими, но величие деяний воспламеняло его самого к описанию их. Это не просто описание – это блистательная похвала, которую по собственной воле своей произносит он о себе, воспевая подвиги свои в письмах ко многим лицам.

(360 г.; Инд. 3; Конст. I 24; Юлиана Авг. 1)

Ехс. De legat. Mai 300; Nieb. 46; Mul. 15.

Когда Юлиан был провозглашен императо-ром, со всех сторон съезжались к нему посольства и от разных народов подносимы были ему золотые венцы¹⁴⁴. Тогда и жители Ионии выпросили у него все то, чего желали, и важное, и маловажное. Лидяне получили больше, нежели могли желать. Ритор Эвнапий был их посланником. Он был так счастлив в этой должности, что по повелению императора защищал одно спорное дело в суде и выиграл его¹⁴⁵. Писон из Клазомен отличался также своими речами.

Многие тяжебные дела доходили до Юлиана. Все вполне удовлетворялись правосудием судящего их. В тяжбах не было отлагательства, обращающего несправедливое в законное посредством обычных (принятых) бумаг, которыми пользуются люди несправедливые и захватившие чужое. Надлежало немедленно доказать свое право согласно с истиной; медленность и отлагательство считались подозрительными. Итак, Юлиан был в этих делах тягостен и неприятен. Племя дурных и несправедливых людей восставало против него. Нельзя было уже ни обижать, ни скрываться, обидев кого-нибудь; еще тягостнее делала Юлиана для дурных людей его доступность. Во время частых выходов его на священных жертвоприношениях позволено было говорить с ним всякому, кто в нем имел нужду, потому что он был от природы кроток и снисходителен. Он нисколько не заботился о ругательствах и досаде дурных людей¹⁴⁶.

Салустий, эпарх двора при Юлиане, был в высокой степени человеколюбив. Он (Юлиан) был до того кроток и снисходителен ко всем, что изъявил отличное уважение к Маркеллу, обидевшему его некогда, во время его кесарства, и по этой причине бывшему в большом страхе. Он (Юлиан) наказал молодого сына его, который был изобличен в возмущении по дружбе с Константием, но самого Маркелла всегда чтил¹⁴⁷.

1. Несведущие вообще одерживают верх числом, сведущие – упражнением. Причудливость судьбы не имеет места в том, что совершается по правилам искусства; а где нет искусства, там преобладает случайность. Мы видим, что и в других учениях предполагаемое дело может быть исполнено людьми, упражнявшимися в этом деле, а не людьми неопытными и неучеными.

2. Всякое военное предприятие лучше удается, когда производится скрытно. Кто на войне скрывает свои намерения, тот ведет дела свои лучше того, кто приступает к ним явно и дерзко.

3. Киник Ираклий¹⁴⁸ приглашал Юлиана на свои уроки, давая ему чувствовать, что они будут ему полезны для царствования. Юлиан, подивившись такому необычайному обещанию, пошел на урок. Но он не нашел того, чего ожидал, поэтому и написал в ответ Ираклию речь, в которой показал и силу, и недосягаемость своей натуры. Читатели были поражены силой этой речи, они преклонились пред его добротой за то, что он рассеял свой царский гнев в сфере литературного самолюбия. Еще и другой речью почтил он этого киника¹⁴⁹.

Максим и Приск были людьми образованными, но малосведущими в делах общественных¹⁵⁰.

Отряд конных латников, состоявший из четырехсот человек, ворвался в арьергард¹⁵¹.

Парфы имели щиты и шлемы ивовые, сплетенные по обычаю их родины¹⁵².

(363 г. по Р. X.; Инд. 6; Юл. Имп. 2)

1. Война Юлиана с персами была во всей силе. Юлиан силой разума или внушением богов уже предвидел скрывавшееся еще тогда движение скифов, и потому писал он в одном письме: «Скифы теперь спокойны, но, может быть, не всегда будут спокойны». Так далеко простиралась предусмотрительность его о будущем! Он уже предвидел, что скифы только во время его царствования останутся в покое.

2. Лежащее перед Ктисифонтом поле¹⁵³, сперва обращенное Юлианом, как говорил Эпаминонд, в орхестру войны, потом обращено им в Дионисову сцену, на которой он дал воинам отдых и удовольствие.

3. В предместьях Ктисифонта было такое изобилие в съестных припасах, что это излишество угрожало опасностью испортить воинов негой.

4. Человек, по-видимому, склонен к зависти. Воины, не умея достойно похвалить то, что происходило, судили об ахеянах с башни¹⁵⁴: каждый из них хотел казаться отличным тактиком и необыкновенно умным человеком.

Было о чем поболтать; а Юлиан, держась прежних мыслей, возвращался в свою землю.

Среди войны, окруженное такими опасностями, войско рассуждало об избрании начальника, в котором оно имело нужду¹⁵⁵. Врачи говорят, что при двух болях слабейшая уничтожается сильнейшей, так и тогда можно было видеть, что чрезмерность скорби о потере царя была ослаблена предстоящим страхом, наводимым войной. То, что случилось, было всем известно; но каким образом случилось – о том были разные предположения, которых никто не знал, знали только, что надлежало избрать начальника. Это была толпа народная, однако она понимала очень хорошо, что начальника она найдет, но что равного ему ей не найти, хотя бы то был какой-нибудь созданный бог. По превосходству своей природы величием равняясь божеству, он одолел в себе нужды житейские, унижающие человечество. Он поднялся из бездны волн, увидел небо, узнал, что в нем прекрасно, и, быв еще во плоти, беседовал с бесплотными. Он достигнул царства не потому, что искал царства, но потому, что видел, что человечество имело нужду быть под царской властью. Он оказывал любовь к воинам не потому, что имел нужду льстить им, но потому, что знал, что это полезно для общества¹⁵⁶, что они избрали жизнь собачью и хвастали, называя себя этой кличкой¹⁵⁷. Итак, он избрал царскую власть не для того, чтобы исправить жизнь человеческую,– да он ничего и не исправил,– но по необузданному славолюбию он оказался неблагодарным к благодетелю (Константию), и, предаваясь пагубному поклонению водящих его демонов (богам языческим), он не узнал, что получит от них и конец, достойный их лжи и его неистовства»..

Когда Оривасий сказал Юлиану: «Не должно, быв в гневе, обнаруживать его голосом и взглядом», то он сказал: «Ты прав – увидишь, придется ли тебе в другой раз обвинить меня в этом».

Александр производил род свой от Зевса; Олимпиада, как бы хвастая этим, говорила: «Перестанет ли этот ребенок клеветать на меня перед Ирой (Юноной)?»

Бог, приветствуя Юлиана, сказал ему:

«Сын бога, правящего колесницей, всем управляющего»¹⁵⁸.

Юлиан в письмах своих называет солнце своим¹⁵⁹, но не в том смысле, в каком Але-ксандр, клевеща перед Ирой на мать свою Олимпиаду, говорил, будто она и сама не скрывала, что родила его от Зевса. Юлиан, основываясь на свидетельствах богов, держится мнения Платона, у которого Сократ говорит: «Мы с Зевсом; другие – с каким-либо другим богом». Так и он относит себя к царству солнца и соединяется с ним как бы золотой цепью.

Хотя Юлиан был обременен такими важными делами, однако искал славы в словесности. Он отличал антиохийского софиста Ливания, частью потому что в самом деле был его почи-тателем, частью для того, чтобы огорчать великого софиста Проэресия, предпочитая ему другого. Акакий, искусный ритор, и Тускиан, фригианин, постоянно упрекали его в этом и порицали его судебные решения¹⁶⁰.

(О кончине Юлиана-отступника, безбожного, было такое прорицание).

«Когда, потрясая мечами, ты покоришь скипетру своему персидское племя (кровь) до Селевкии¹⁶¹, тогда, освободясь от смертных, подверженных страданию членов, ты вознесешься к Олимпу на лучезарной колеснице и, возвращаясь в вихрях бурных, достигнешь родной обители эфирного света, откуда, заблудившись, ты нисшел в человеческое тело»¹⁶². Восторженный этими стихами и прорицаниями, Юлиан говорил, что с удовольствием оставит смертное бренное тело. Прорицаниям предшествовали обеты богам и жерт-вы, которые принести для него, может, было необходимо¹⁶³; важность истории не позволяет представить их здесь, потому что описывать все случаи поодиночке не дело человека, чтущего истину, но того, кто из суетливого любопытства вовлекается в пустословие.

Прорицание, данное Юлиану, когда он находился в Ктисифонте, было такое¹⁶⁴: «Премудрый Зевс некогда истребил поколение земнородных, враждебное блаженным богам, населяющим обитель Олимпа. Царь римский, богоподобный Юлиан, в борьбе с воинственными персами разрушил их города и длинные стены огнем и крепким железом, смирил одни за другим и города, и народы многие. Он занял и область людей западных, аламанов, и частыми битвами опустошил их поля».

Ехс. De sent. Mai. P. 266; Nieb. 72; Mul. 28.

(Эвнапий говорит): «Должно извинять описавших древнейшие и прежде нас случившиеся события или предания, наследственно дошедшие до нас по памяти, без помощи письма. Но что случилось в наше время, то должно передавать читателям, как говорит Платон, с уважением к истине»¹⁶⁵.

Ехс. De leg. Р. р. 18; Nieb. 46; Mul. 29.

Валентиниан провозглашен императором в Никее, городе вифинском¹⁶⁶. К нему приезжали посольства с поднесением золотых венцов¹⁶⁷. Он говорил скоро, кратко и всем обещал немедленно исполнить их просьбы.

Филипп Македонский, некогда упав на палестре, обратил внимание на длину своего тела. Поднявшись, он скромно сказал: «Я так мало земли займу, а между тем желаю приобрести всю».

Древние говорят, что Фисей, подражая Ираклу, мало получил выгоды от такого подражания¹⁶⁸.

Когда Прокопий, родственник Юлианов, поднял бунт и домогался верховной власти, Ираклий-киник пришел к нему и, ударив крепко в землю палкой, сказал ему: «Будь тверд, чтобы имя твое и потомки хвалили»¹⁶⁹.

Прокопий, взяв отборных воинов, спешил к царю Валенту через Фригию.

Физики говорят, что конец всякого движения есть неподвижность, которая придает всем движениям силу двигаться, а сама остается в одном и том же положении. Так и посланник Арвитион, застав императора в нестройном волнении, успокоил и утешил недуг души, ибо он из робости едва не отрекся от управления делами¹⁷⁰.

Ормизд, персиянин, чуть не расстроил всех дел¹⁷¹.

Великодушно и богоподобно щадить виновных; в свойствах человеческой природы – и не щадить невинных¹⁷². Необычайность наказания есть средство власти; подвластные удерживаются в повиновении страхом. Не употреблять наказания – свой-ство высокой добродетели, показывающее, что царская власть, по своему величию и по своей высокости, довольствуется сама собой, не имея нужды в наказаниях. Но об этом пусть всякий думает, как ему угодно.

Посидоний говорил, что по смерти Александра войско македонское походило на ослепленного киклопа¹⁷³.

Элиан, родом из Сиэдр¹⁷⁴, был полководцем при Валенте. Он был человек свободного духа и души высокой, и тело его было богато наделено дарами природы. Члены были крепки и сообразовались с движениями души, так что едва он решался на что-нибудь, как уже и исполнял. В образовании он не был ни очень силен, ни очень слаб, но он был груб и гневен; дикость гнева не умерялась в нем разумом.

Ехс. De leg. Р. р. 18, 19; Nieb. 46; Mul. 37.

Император Валент не вел войны ни с внутренними, ни с внешними врагами, как получил известие, что где-то близко находилось скифское войско, вызванное на помощь Прокопием от царя скифского¹⁷⁵. Говорили тогда, что приближающиеся скифы были высокомерны, что они презирали всякого, кто им встретится¹⁷⁶, были склонны к бесчинствам и обидам и со всеми вели себя заносчиво и дерзко. Валент, в короткое время отрезав им обратный путь в Скифию, поймал их как в сети и велел сдать оружие. Скифы сдали оружие, изъявляя нахальство свое потряхиванием волос¹⁷⁷. Рассеяв их по городам, царь держал их под присмотром, нескованных. Вид их тела, вытянутого в безобразную длину, слишком тяжелого для их ног, а в пояснице перехваченного, как Аристотель описывает насекомых¹⁷⁸, внушал к ним презрение. Городские жители, принимая их в свои дома и испытывая их бессилие, вынуждены были смеяться над собственной ошибкой. Этих-то молодцов царь скифский требовал обратно. Дело было труд-ное; согласить его со справедливостью было нелегко. Скифский царь говорил, что это войско было отправлено к императору вследствие союза и клятвы. Валент отвечал, что тот, к кому то войско было отправлено, не царь, а что сам он не обязался никакой клятвой. Царь скифский приводил имя Юлиана, утверждая, что он дал войско Прокопию по причине родства его с Юлианом. Он упоминал притом о достоинстве посланников. Император возразил, что и посланники подлежат наказанию, и из них находящиеся налицо задерживаются как неприятели, когда приезжают на помощь к неприятелю. Под этим предлогом возгорелась скифская война. По важности воюющих народов, по великости приготовлений, казалось, ей надлежало распространиться далеко, представить многоразличные и непредвиденные перевороты; однако быстротой и прозорливостью царя она была приведена к твердому и безопасному концу¹⁷⁹.

Ехс. De sent. Mai. Р. 268, 269; Nieb. 74; Mul. 38.

Феодор, причисленный к нотариям, пользовался заслуженным уважением царя¹⁸⁰. Он был хорошего рода, был одарен от природы отличными способностями, его наружность соответствовала душевным свойствам; приятность дружеской беседы была приличным и гармоническим украшением его добродетели. Но он, как говорит Омир, незаметно погиб от собственных достоинств. Народ и те из военных, которые искали счастья и жаждали прибыли, узнав, как он кроток, снисходителен и доступен, немедленно употребили необоримо страшное даже и для людей с умом средство – лесть и действовали ею, как стенобитной машиной, против которой не устоять. Эти люди вывели молодого человека из пределов благоразумия и осторожности и воспламенили в нем неистовую и опасную страсть к верховной власти.

Говорят, что любостяжание – источник всех пороков и что оно и самому порочному не приносит ни пользы, ни приятности. Безрассудная часть души¹⁸¹, орошенная сим источником, возбужденная излишней жадностью к деньгам, произвела между людьми раздор; а раздор, увеличившись, породил войны и убийства; плод же убийств – истребление и пагуба человеческого рода¹⁸²,– и все это происходило при Валенте¹⁸³.

Фист был назначен проконсулом Азии при Валенте. Ему вверен был царский язык (т. е. казна). Мифологический и поэтический Эхет или другой какой-нибудь подобный ему фессалийский или сицилийский мучитель были золото и праздник в сравнении с Фистом. Неистовство его было не наружное – оно гнездилось в нем самом. Это был человек от природы злой, да еще и с властью. Так как зверство его в наказаниях заслужило одобрение при царском дворе, то беззакония его и невоздержание ни с чем не могли сравниться. Он до того увлекся неистовством и склонностью к убийствам, что убил мечом Максима и над ним заколол Кирана Египтянина. Еще обагренный и пылающий их кровью, он заодно всех убивал и сжигал.

Симонид славился философией в царствование Иовиана.

Он же. Πατρίκιος.

Патрикий из Лидии славился при Иовиане. Он был исправный наблюдатель явлений и знамений, из которых выводятся разные догадки.

Он же, Ἱλάριος.

Иларий из Фригии жил при римском царе Иовиане. Он не был известен своей ученостью, но Бог сообщил ему знание будущего – он был превосходный гадатель¹⁸⁴.

Где находились унны, откуда они вышли, как пробежали всю Европу и оттиснули скифский народ, о том никто не сказал ничего ясного. В начале этого сочинения я изложил то, что показалось мне правдоподобно, заимствовав сведения у древних писателей и разобрав их известия с точностью, чтобы не составить своего сочинения из одних вероятностей и чтобы оно не уклонилось от истины. Со мной не бывает того, что с людьми, проведшими детство в малом и бедном доме, а впоследствии, по благоприятности счастья, приобретшими большие и великолепные палаты: они по привычке любят старый свой домик и много о нем заботятся. Представив в своем сочинении первые сведения об уннах, я не решился лишить себя тех, которые приобрел о них впоследствии. Я хочу более походить на тех, которые во время болезни своей употребили какое-нибудь лекарство в надежде получить от него исцеление, но впоследствии, узнав из опыта другое, лучшее, они к нему обращаются и его употребляют не для того, чтобы действием второго уничтожить действие первого, но для того, чтобы на место понятия ошибочного ввести правильное. Я пересиливаю солнечными лучами свет своей лампады: прибавляю к прежнему описанию то, что согласнее с истиной, оставляю в моем сочинении прежние сведения как историческое мнение и присовокупляю к нему последние для показания истины¹⁸⁵.

Ехс. De leg. Р. р. 19–21; Nieb. 48; Mul. 42.

Скифы, побежденные, были истребляемы уннами¹⁸⁶. Множество их погибло совершенно. Одних ловили и побивали вместе с женами и детьми, и жестокости при убиении их не было меры. Толпа же собравшихся и устремившихся к бегству немногим не доходила до двухсот тысяч человек, самых способных к войне. Двинувшись и став на берегу реки¹⁸⁷, они издали простирали руки с рыданием и воплем и умоляли о позволении переправиться через реку. Они оплакивали свои бедствия и обещали отдаться римлянам как союзники. Начальствовавшие на берегу римляне объявили, что без воли императора не могут ничего сделать. Дело было представлено императору. В совете царском произошло разногласие, и много было говорено в защиту разных мнений. Наконец предложение скифов было принято царем. К этому побудила его ревность к соцарствующим, которые были дети его брата (как писано о том прежде)¹⁸⁸: они решили разделить царство между собой по своей воле, не испросив на такой раздел согласия дяди. Как по этой причине, так и потому, что он думал умножить силу римлян, дополнив ее многочисленным войском, он велел впустить скифов после того, как они сложат оружие. Но до получения еще от царя позволения на переправу через реку самые смелые и дерзкие скифы решились переправиться через нее силой и в этом насильственном действии были изрублены. Однако истребившие этот отряд варваров были отрешены от должностей и опасались за жизнь свою, за то что истребили неприятелей. Люди, имевшие при царе большое влияние и силу, смеялись над их воинственностью и храбростью и говорили, что они не государственные люди. Царь из Антиохии предписал римским военачальникам принять прежде всего невзрослых скифов, препроводить их в римские владения и держать бережно в залоге; потом, стоя на берегу, прочим скифам, способным носить оружие, не прежде доставить суда для переправы на другой берег и не прежде принимать их, пока они не сложат оружия и не будут совершенно безоружны. Но из получивших такое приказание одному полюбился белый и красивый мальчик, другой был тронут жалостью к хорошенькой женщине, тот был пленен молодой девушкой, тот связан богатым подарком, льняными тканями, коврами, с обеих сторон мохнатыми¹⁸⁹. Коротко сказать, всякий думал только о том, чтобы наполнить дом рабами, поместья – пастухами и удовлетворить своему неистовому сладострастию. Постыдно и беззаконно прельщенные такими предметами, военачальники приняли скифов вооруженных, как будто каких-либо старинных благотворителей и спасителей. А скифы, достигнув столь великого дела без малейшего труда и обратив бедствия в счастье для себя, променяв скифские пустыни и пропасти на римские владения, тотчас же обнаружили варварские свойства свои нарушением условий и изменой. Возраст, еще бесполезный (подростки), был прежде перевезен и очень заботливо рассеян между разными народами. Одни из них носили уже царские знаки¹⁹⁰; женщи-ны были одеты великолепнее, нежели прилично было пленницам. Дети и служители в благорастворенном климате поднялись скоро и росли не по годам. Это сильно размножающееся поколение было самое враждебное. Древние мифы рассказывают, что от посеянных в Виотии и Колхиде драконовых зубов вместе с посевом воспрянули вооруженные люди. Наш век осуществил этот миф и заставил нас видеть его своими глазами. Едва дети скифского племени были посеяны, подобно драконовым зубам, по римским владениям, преждевременно вошли в силу и могли носить оружие, как всюду распространились действия их ярости, бешенства и кровожадности. Те скифы, которые цвели силой и мужеством, вдруг восстали против тех, которые приняли их к себе, и, сражаясь против них, вместо того чтобы сразиться с изгнавшими их уннами, произвели над римлянами более жестокостей и ужасов, нежели сами претерпели от уннов. Вся Фракия и смежная с ней Македония и Фессалия так известны и так прославлены, что не осталось слов для их описания. Но эти области, столь богатые, столь многолюдные, столь цветущие сильным населением, неожиданным предательским мятежом скифов, открывшимся внезапно вместе с переправой и разлившимся с такой смелостью и силой, были до того опустошены, приведены в такое разорение, что вошедшие в пословицу грабежи мисов были золото в сравнении с настоящими напастями Фракии. Варвары, решившиеся возмутиться в таком месте, где не было достаточной силы к защите народа, по числу своему показались ужасными людям безоружным и ничем не охраненным. Истребляя убийственной рукой побежденных, они лишили области их жителей. Дошло до того, что римляне столько же ужасались имени скифского, сколько скифы – уннского. Очень немногие города спаслись и еще остаются в целости по причине их стен и укреплений. Страна большей частью разорена и вследствие этой войны остается необитаема и неудобна к проездам.

Как скоро дошел до царя слух об этих несказанных бедствиях, он заключил с персами необходимый мир. Он упрекал сам себя и раскаивался в принятии скифов в свои владения. Кипя гневом против них, он готовился всеми силами к войне. Для удержания варваров он послал вперед саракинскую конницу¹⁹¹. Варвары уже делали набеги до Константинополя и, обступив стены, тревожили их. Не видя нигде противников, по наглости своей, они предавались всяким неистовствам. Однако счастье, судя по тогдашним обстоятельствам, хорошо вело военные дела.

Царь принял их и дал им землю, надеясь иметь в них мужественных и несокрушимых защитников против нашествий уннов.

Маркиан был человек, который мог служить совершенным образцом всех добродетелей.

Мусоний жил при императоре Иовиане. Всякое достоинство кажется малым в сравнении с его достоинствами, в сравнении с тем глубокомыслием, которое в нем соединено было с деятельностью. Он объехал приморские области Азии, везде уважаемый по достоинству. Тамошний проконсул, хотя занимал высшее звание, уступал ему место. Мусоний, в несколько дней объехав те страны, покрыл море приношениями Азии. Никто не жаловался на такие поступки, не считал их несправедливыми. Для приносивших деньги это бы-ла игрушка. Ритор Эвнапий, фригиец, имел надзор за этим делом¹⁹².

Ехс. De sent. Mai. P. 270, 271; Mul. 45; Nieb. 76.

Мусоний, любитель всего прекрасного и похвального, привлекал к себе всякого, как магнит – железо. Не нужно было расспрашивать о ком-либо, что он за человек; если только он был другом Мусония, то всякий мог быть уверен, что это хороший человек.

Когда все было готово к войне, Мусоний сел на коня и выехал из Сард. Феодор призвал к себе автора этой истории и в его присутствии плакал об отъезде Мусония. У этого человека, вообще твердого и нечувствительного, обильно текли по щекам слезы.

Вот надгробие, сочиненное Феодором на Мусония: «Здесь лежит мужественный Эант; здесь – Ахилл; здесь – Патрокл, равный богам в благоразумии; подобный тем трем героям душой и кончиной, здесь лежит герой Мусоний».

Римляне были изрублены исаврами¹⁹³, и в эту великую и ужасную драму внесен, по воле Божией, не менее важный эпизод – кончина Мусония¹⁹⁴. Это происшествие поставлено в этом месте моего сочинения, потому что случилось в одно время с вышеописанными, так что рассказ до самого конца почти не уклоняется от хронологического порядка.

В то время как скифы разоряли Македонию, Валент прибыл в столицу¹⁹⁵ и со всех сторон собирал военные силы, как будто для совершения какого-либо великого и необычайного подвига. Тогдашние обстоятельства доказали, как полезны образование себя чтением и точное знание истории для верного и необходимого окончания военных действий. Многие свидетельствуют и опыт издавна вопиет, что не должно давать сражения ни против великого, ни против малого числа людей, пришедших в отчаяние и готовых идти на всякую опасность, что такие войска должно уничтожать временем, протягивая войну и отрезая им средства к продовольствию, для того чтобы они, при многочисленности, по недостатку в припасах, сами собой были побеждены и не стали пытать счастья; чтобы они лишились самой возможности пытать счастье, так как это зависело бы от воли их противников.

Нет ничего реже добродетели среди развратного образа жизни и среди нравов, склонных к порокам¹⁹⁶.

Севастиан жил при Валенте. При этом государе отыскивали воинственных людей, и Севастиан превзошел возлагаемые на него надежды, потому что в нем не было недостатка ни в какой добродетели. Он не только не отставал от своих современников, но даже мог быть по справедливости сравнен со всеми отличнейшими мужами древности. Любитель войны, он, однако же, не искал опасностей, щадя не себя, а подчиненных. Он заботился о деньгах настолько, сколько ему нужно было, чтобы украшать себя оружием. Пищу любил он грубую и простую и принимал ее столько, сколько было нужно человеку утружденному и насколько она не могла мешать человеку, идущему на труды. Чрез-вычайно любя воинов, он не льстил им, унимал жадность их к имуществу сограждан и обращал ее на неприятелей. Он строго наказывал нарушителей своих обязанностей, а покорным по возможности помогал. Коротко сказать, он был образцом добродетели. Достигнув высших военных степеней, он походил на Колосс Родосский, который огромностью всех изумляет, но никого не прельщает – так и Севастиан обращал на себя удивление своим бескорыстием, но не был любим. Правотой своей он навлек на себя вражду царских комнатных евнухов. При бедности своей он был терпелив и удобно переходил с места на место; ему дали преемника в военачальстве.

Ехс. De sent. Mai. 272, 273; Nieb. 78; Mul. 47.

Севастиан, получив от царя Валента начальство, против всякого чаяния, просил у него две тысячи человек пехоты. Ему было позволено выбрать их самому. Благодаря его за то, что он только с двумя тысячами отваживается на войну, царь спросил у него, отчего он просит так мало людей. Севастиан отвечал: «Война сама найдет остальное; к тому, чьи дела идут хорошо, пристают многие; многочисленную толпу трудно вывести из неповиновения, но когда немногие начнут преобразовываться к лучшему и введется между ними повиновение, то мало-помалу к ним пристающие легко приучаются к лучшему устройству¹⁹⁷.

Ехс. De sent Mai. P. 273; Nleb. 78; Mul. 48.

Царь Феодосий, получив такую великую власть и такую пространную державу, доказал справедливость мнения древних, что власть – великое зло и что человек во всем может быть тверд и постоянен, но не может вынести своего счастья. Едва достиг он верховной власти, как поступил подобно молодому человеку, который, получив в наследство от отца большое богатство, накопленное бережливостью и порядочной жизнью, и который, завладев вдруг имением, всеми средствами неистово губит то, что ему досталось. В то время человек с рассудком мог видеть, что все виды пороков и самые необузданные страсти действовали для общей гибели¹⁹⁸. Нищета не боится налогов¹⁹⁹.

Царь Феодосий был нерадив и совершенно беспечен.

Suidas, Σιρομάστης.

Прут сборщиков податей более приносит пользы, нежели копье ⁹¹.

Suidas, Ῥύμη.

Сила разврата была такая, что начальники поступали враждебнее врагов.

Suidas,Ἑπέκλυσεν.

Наводнение бедствий было так велико, что (для подданных) казалось золотом, белым днем, когда варвары одерживали победу²⁰⁰.

Никопольцы смеялись над прочими фракийцами, которые из страха верховной власти терпели великие бедствия, ожидая помощи от нее при самых легких надеждах; а между тем они видели и предстоящие опасности и сносили их по малодушию. Никопольцы, не ожидая присылки к ним военной силы и не полагая, надежды своего спасения на других, пренебрегли теми, которые не могли защитить сами себя и домогались исполненной опасностей свободы²⁰¹.

При Феодосии варвары мало-помалу опустошали Фракию.

Он велел воинам ходить на большом расстоянии друг от друга, чтобы оружие их не стучало в тесноте и не звучало на том, кто его носит, от столкновения²⁰².

Он нес письма в медном сосуде, покрыв их хлебом лучшего сорта; спустив их в суму, он наложил сверху еще другие хлебы, чтобы никто не мог узнать тайны²⁰³.

Аврогаст, франк, человек пламенных свойств с крепким телом и жестокой душой, был вторым вождем после Вавдона. Он был приучен к воздержанию; с деньгами вел войну непримиримую, так что богатством нимало не отличался от самых простых воинов. Этим он показался Феодосию человеком полезным. К мужеским свойствам и к справедливости Валентиниана он присоединял твердость как истинное и неизменное правило для царского двора, чтобы не последовало какого-либо вреда или какой-нибудь неисправности.

Нечто подобное случилось в царствование Нерона, но только в одном городе. Говорят, что по соперничеству Нерона с актерами изгнан был из Рима один трагический актер²⁰⁴. Он скитался по свету и решился показать и полуварварам превосходство своей игры. Он приехал в обширный, многолюдный город и созвал жителей в театр. В первый день ему не удалось показать им свое искусство. Зрители не могли вынести его вида, потому что впервые видели такое зрелище. Толкаясь и топча друг друга ногами, они бежали из театра. Актер, призывая поодиночке первейших из жителей города, показывал им устройство своей маски, подмостки, прибавляющие ему росту, и убеждал их выдержать это зрелище. Он снова предстал к собравшимся жителям, и как они еще с трудом выносили его фигуру, то он сперва приучил их к тихому и спокойному пению. Он представлял Эврипидову «Андромеду». Продолжая представление, он возвысил голос, потом понизил его, затем издал пение громкое и опять перешел к тихому и сладостному. Это происходило в самый жаркий час дня, а театр был полон. Актер просил зрителей, чтобы они пошли отдохнуть и потом возвратились на слушание его к концу дня, когда посвежеет, но они попадали перед ним, валялись у него в ногах и разными голосами просили его не лишать их такого наслаждения и блаженства. Тогда трагик взошел на сцену, предался одушевлявшей его страсти, и хотя он не имел при себе всего трагического наряда и представлял свои роли перед людьми необразованными, не понимавшими ни силы и важности слов, ни приятности меры, ни верности нравов и свойств, столь действительной к возбуждению слуха; перед людьми, не знавшими и содержания представляемой трагедии; хотя, говорю я, был он лишен всех этих выгод, однако он до такой степени завладел душами их одной сладостью голоса и напевом, что они удалялись из театра, поклоняясь ему, как божеству, приносили к нему в дар лучшие вещи, так что актер был завален богатством. Семь дней после его представления распространилась в городе зараза. В это время все жители, сколько было у каждого силы и способности, пели громко напевы его песен, без слов. Они между тем были одержимы сильным поносом и лежали на улицах, жестоко страдая от «Андромеды». Город опустел: не стало в нем ни мужчин, ни женщин; впоследствии был он населен жителями окрестных мест²⁰⁵. Причиной недуга прежних жителей должно полагать сладость голоса и чрезмерный зной, который посредством слуха влил и, так сказать, вжег мелодию в главнейшие органы души их. Что касается до людей нашего времени, то легко узнать причины их недуга: они все в желудке и под желудком; что и некоторые неглупые люди впали в этот недуг – это должно приписать не физической причине, но действию Божиему как явное наказание человеческому роду.

Сперва перешли многочисленные толпы неприятелей, а так как никто не препятствовал, то за ними шли другие, еще в большем количестве. Среди таких бедствий римляне считали для себя выгодой то, что допускали неприятелей подкупать себя подарками. Каждый род вывез с собой из родины отечественную святыню²⁰⁶ и служащих ей священников и священниц²⁰⁷, но молчание их о сих предметах и хранение тайны было самое глубокое и ненарушимое²⁰⁸. Наружный вид и притворство их служили к обольщению их неприятелей. Облекши некоторых из них в уважаемую одежду епископов²⁰⁹, они скрыли их под ней, придали им много лисьего и пустили их вперед. Посредством клятв, ими презираемых²¹⁰ и в точности хранимых царями, они пробирались далее по незащищенным местам. Был у них и род так называемых монахов²¹¹, установленных наподобие тех, которые учреждены и у римлян. В этом подражании нет ничего трудного, стоило им только надеть черные верхние и нижние одежды, влачащиеся по земле, и лукавством приобрести их доверенность. Варвары скоро узнали, до какой степени уважается римлянами этот чин, и употребили его к их обольщению. Между тем хранили они твердо и неизменно тайны отечественной веры в глубокой непроницаемости. В таком положении дел безрассудство римлян дошло до того, что и люди с умом были твердо уверены, что эти варвары были христиане и исполняли все обряды христианского богослужения²¹².

При императоре Феодосии все дела так расстроились по какой-то силе непреоборимой, по неизбежной и божественной необходимости, что ослы стали дороже не только лошадей, но и слонов. Некогда Филипп Македонский хотел под вечер остановиться для ночлега, но ему объявили, что это невозможно, потому что тут нельзя было достать довольно корму для вьючного скота. Филипп продолжал путь, сказав, что ничего нет несчастнее царя, которой должен сообразовать свою жизнь с спокойствием ослов. В наше время все, кажется, зависело от ослов²¹³.

Каковы были свойства Гратиана, невозможно было разузнать. То, что происходит в царском дворе, тщательно скрывается – при всем любопытстве никому ничего не узнать. Рассказы того или другого весьма разнообразны; одна только истина, как скрытый клад, не может быть обнаружена. Как живописцу, пишущему портрет, помогают в верности изображения какие-нибудь малые знаки, как-то: морщина на лбу, выдающийся на бороде волос или что-нибудь неваж-ное и незаметное, что, однако же, быв пропущено, сделало бы изображение несовершенным, тогда как точное его обозначение бывает причиной сходства, так можно понять и свойства этого царя, подумав о том, что он был молод, воспитан с детства в царской власти и не научен тому, что значит начальствовать и быть под начальством. Великие свойства обнаруживаются тогда, когда природа направляет к лучшему предшествующее воспитание и приобретенные привычки. Это можно узнать из представленных примеров. В этом все согласны и этому не противоречит никто даже из тех, которые привыкли в обществе много говорить и пустословить.

При Феодосии возмутился Максим, на Римскую державу напали варвары. Между ними распространился слух, что римляне собирают многочисленное войско. Рассуждая о своей опасности, варвары прибегнули к своей обыкновенной хитрости: они скрылись в болотах македонских²¹⁴. Всему свету известно, что если бы Римская держава отстала от неги и принялась за оружие, то не оставила бы ни одной части земли непокоренной. Но в естество человеческое Бог вмешивает что-нибудь худое: подобно тому, как он придает морским ракам опасную желчь и розам – колючки, так во властителях посевает сластолюбие и празднолюбие, и хотя цари могли бы устроить род человеческий и совокупить его в одно общество, но, обращаясь к тленному, они предаются удовольствиям и не ищут бессмертной славы.

По-видимому, человек более поддается почестям, чем несчастью. Придворные царя Феодосия оказывали чрезвычайные почести Татиану, клятвенно обещали ему от царя прощение за все прошедшее и подавали ему большие надежды в будущем. Этим убедили его привести сына своего Прокла. Они заключили Прокла в темницу, а Татиана отправили в Ликию, лишив его сына²¹⁵.

В первые годы царствования Феодосиева скифский народ был изгнан уннами из страны своей и вместе с начальниками племен и с теми, которые отличались родом и достоинством, переправился через реку к римлянам. Возгордившись почестями, которые оказывал им царь, видя, что все было под властью их, они начали между собой немаловажную распрю. Одни хотели оставаться в настоящем счастливом положении, другие – хранить данную ими у себя клятву и не нарушать заключенных между собой условий. Эти условия, самые бесчеловечные, превышавшие свирепостью обычаи самих варваров, состояли в том, чтобы всеми средствами строить римлянам козни и всякими хитростями и обманами вредить тем, которые приняли их к себе, хотя бы те оказывали им величайшие благодеяния, покуда не завладеют всей их страной. Это и была причина их распри. Они разделились на две партии: одна обратилась к худшему плану, другая – к лучшему, но каждая партия скрывала причину неудовольствия своего к другой. Царь не переставал оказывать им почести: они обедали за его столом, жили под одним с ним кровом, получали от него щедрые подарки. Тайна их распри никогда не была обнаружена. Вождем боголюбезной и святой стороны был Фравиф, человек молодой, но по добродетели и любви к правде лучший из людей. Он признавал и чтил богов по прежнему обычаю, не предавался притворству для обмана других и получения власти, но во всю жизнь являл душу ясную и чистую, считая противным наравне с вратами ада того, кто одно скрывает в душе, а другое выражает²¹⁶ . Он тотчас женился на римлянке, для того чтобы потребность физическая не дово-дила его до поступков насильственных; царь одобрил его брак²¹⁷. Отец невесты (она была еще под властью отца) был приведен в удивление предложением Фравифа: он считал за счастье иметь такого зятя.

Весьма немногие из единоплеменников молодого Фравифа, уважавшие его добродетель и благочестие, пристали к его образу мыслей. Но большая часть других скифов и сильнейшие из них твердо держались принятого прежде намерения и горели неистовой страстью исполнить замысел. Предводителем этой партии был Эриульф, человек бешеный, превосходивший других яростью. Раз, за пышным угощением царским, скифы оправдали поговорку «правда в вине»²¹⁸ – Дионис обнаружил за попойкой скрывающийся замысел. Пир в беспорядке прерван; в смущении и беспокойстве, они стали выбегать из дверей. Фравиф по великой доблести своей, по-лагая, что похвальный и справедливый поступок будет тем прекраснее и богоугоднее, чем скорее совершится, не дожидаясь времени обнажил меч и пронзил им бок Эриульфу. Он пал в то самое время, как мечтал о совершении преступных замыслов.

Ехс. De sent. Mai 281; N. 85; Mai. 60.

Царь угощал их (готфов) великолепно. В этом случае оправдалась поговорка «вино и правда Диониса». Этого бога по справедливости называют Лиэем²¹⁹; не только потому, что он рассеивает печали, но и потому, что обнаруживает и распускает тайны. За попойкой он обнаружил замысел готфов, и пир в беспорядке был прерван²²⁰.

Феодосий оплакивал смерть царицы почти один день, ибо необходимость, угрожающая война, уменьшала его печаль²²¹.

Ехс. De sent. Mai. P. 281, 282; Nieb. 86; Mul. 62.

Дети Феодосия получили царство его. Если должно говорить о событиях по всей правде, а в правде-то и цель истории, скажем, что они царствовали только по имени; в самом же деле верховная власть на востоке была у Руфина, на западе – у Стелихона. Таким образом, цари были подвластны правителям государств, а эти правители постоянно воевали между собой, как цари. Явно не поднимали они оружия друг против друга, но тайно не оставляли в бездействии никакой хитрости, никаких козней. По слабости и малодушию тайные и коварные замыслы считались храбростью²²².

Руфин жил при Феодосии. Он был человек глубокомысленный и скрытный. Он и Стелихон были попечителями детей Феодосия. Они оба грабили все, полагая могущество в богатстве. Ни у кого не было ничего собственного, если это не было им угодно. Все дела судебные вершили они. Многочисленная толпа людей бегала и разузнавала, нет ли у кого поместья плодоносного и богатого. Против помещика составлялся заговор приставленными на то людьми, выдумывалось благовидное обвинение – помещика немедленно хватали. Обижаемый терпел обиду; обижающий был его судьей. Руфин дошел до такой непомерной ненасытности, что продавал и государственных невольников, и все судилища решали по воле Руфина. Вокруг него была огромная толпа льстецов, а льстецы были из тех людей, которые вчера или третьего дня выбежали из лавочки, чистили седалища или мели пол. Теперь они носили красивые хламиды с золотыми застежками и имели на пальцах печати, оправленные в золото.

Они оба были так жестокосерды;– и дело это оказалось блистательным²²³.

Руфин (был ли он человеком или показывался таким), достигнув высоких почестей и испытав разные перемены счастья, кажется, согласно с законами разума и справедливости был низвержен всеизменяющей судьбой. А комнатный евнух (Эвтропий), получивший его власть, до такой степени все поколебал и разгромил, что не только Руфин, но и самый мифологичес-кий Салмоней были ничто в сравнении с ним. Быв евнухом, он силился стать мужем. Мифы говорят, что Горгона едва только показывалась, как превращала в камень смотрящих на нее. Наше время доказало, что этот миф – вздор и пустяки.

Эвтропий пользовался обстоятельствами и счастьем с ненасытной алчностью. Он все разведывал с тревожным любопытством: от него не укрывалась ни ненависть отца к сыну, ни мужа к жене, ни матери к дитяти. Всех заставил он действовать по своим мыслям.

Страшный и многоизгибистый змей, как бы околдованный и усыпленный шептанием Медеи, предал себя²²⁴.

Там же, ΚαρωθεEQ \o(ι;`)ς.

Он пустился в путь с душой, усыпленной почестями.

Евнух господствовал при дворе и, как могучий змей, обвившись вокруг него, все сжимал и стеснял для своей пользы²²⁵.

Тимасий жил при царе Феодосии. Эвтропий, желая вверить ему управление делами, призвал его из Азии ко двору. Тимасий, надменный и гордый, проводя жизнь в войнах, считал первым благом человека почести, славу, несметное богатство и свободу делать из себя что вздумается; в пьяном виде он не знал, когда день и когда ночь, не видел солнца ни восходящим, ни заходящим. Считая призыв ко двору счастьем, поднимающим его до небес, он отторг себя от веселья и беззаботности и предал душу славолюбию. Поднявшись важно из Памфилии, он возвращался в Лидию, как царь какой-нибудь или как человек, который мог играть царем и евнухом, если бы только ему вздумалось²²⁶.

Варг, получив начальство от евнуха, радостно вступил в управление, надеясь достигнуть других властей и с многочисленным и испорченным войском вести войну против своих благодетелей. По чрезмерной отваге, несмотря на громадность предприятий, вырвавшись из многих опасностей, он более не боялся их и полагался на чрезвычайность своего счастья. Но (евнух), как человек хитрый, устраивал козни с поспешностью. С Варгом жила одна женщина, которая давно ненавидела его. Приставленные к тому люди, употребив скрытные козни, как змею, до того времени неподвижную и от стужи оледенелую²²⁷, возбудили эту женщину обещаниями и раздражили ее против Варга. Он бежал, был пойман и получил наказание, какого заслуживают неблагодарные. Падением своим он доказал, что был безумцем, что евнух был человеком хитрым и что перед Богом неблагодарность есть величайшее преступление²²⁸.

Лишив жизни такого отличного человека, евнух – мужа, раб – консула, дворцовый служитель – воина, проведшего жизнь в стане, он непомерно гордился победой. Несчастный Авундантий, который также был консулом...²²⁹

То, что об этом писано, невероятно. Если какой-нибудь автор способен так писать, я ему удивляюсь и считаю его героем терпимости. Писатели, которые, рассказывая с точностью о временах и о людях, желали быть вне опасности, должны были по необходимости составить свое сочинение с пристрастием к одним, с ненавистью – к другим. Пишущий эту историю не шел этой дорогой; цель его – утвердить все на истине. Я слыхал в эти времена, что такой-то и такой-то пишут историю. Я не скажу ничего предосудительного против них, но знаю несомненно, что это люди надменные и дерзкие, тем более уклоняющиеся от истины, чем более в них невежества. Я и их не осуждаю; я виню только необузданность и непостоянство человеческого суждения. Есть люди, которые приходят в восторг, в какое-то обаяние, если писатель упомянет знатное и многим известное имя или, отрыв какую-нибудь тайну из царского двора, вынесет ее в народ. Они шумят и полагают, будто бы все то, что писатель говорит, есть истина; что он все знает. К ним пристает многочисленная толпа, которой нипочем засвидетельствовать, что это в самом деле так было. Люди такого рода в этом только и ставят все достоинство сочинения, как будто то, что они сами хвалят,– по слабости или простоте,– дело высокое и чрезвычайное. Несмотря на неправдоподобность рассказа и на то, что в нем много диковинного и баснословного, однако же, он считается достовернее движения солнечного. Само солнце, по словам их, свидетельст-вует их показания. Может быть, скажут: есть вещи гораздо более обманчивые и еще менее достоверные. В нашем сочинении все будет изложено с большой любовью к истине, по пословице «Любезен Бог, любезна истина»²³⁰. Не знаю, однако же, что будет со мной, когда я так пишу. Заботиться об истине дело великое; кто последует писанному мною и убедится им, тот преклонится перед точностью и истиной.

Во времена Эвтропия-евнуха нельзя было с точностью писать о делах Запада: по причине великого расстояния и долгого плавания известия получались поздно, искаженные временем и как будто пораженные хронической болезнью. Люди, скитавшиеся по западным странам и бывшие там в походах, если то были люди, которые могли что-нибудь знать о делах общественных, писали о них в письмах или пристрастно, или с ненавистью, как каждому было угодно и приятно. Если кто-нибудь из них собирал трех-четырех человек свидетелей, то они говорили один противное другому; происходил сильный спор, доходило до драки, начинавшейся словами, исполненными досады, в таком роде: «Да как ты мог это узнать? Где видел тебя Стелихон? Разве ты видел евнуха Евтропия?» Трудно было унимать такие схватки; купцы лгали не больше того, сколько было нужно для их интересов...²³¹

1. Я обращаюсь к описанию азийских бедствий. Прошедшие века не произвели ничего подобного; ни одного движения, ни одного переворота, подобного этим, не являлось в человеческой жизни²³². Однако же это в самом деле так было, и истины умалчивать не должно; а кто не пишет того, что в самом деле случилось, потому только, что оно невероятно, тот не прав. Мне кажется, это то же, что пить что-нибудь жгучее и горькое для своего здоровья, и как лекарство, с неудовольствием усваиваемое телом, имеет целью исцеление, здоровье, так и описание невероятных происшествий не должно считать неприятной погрешностью истории. Истина делает его сладостным и полезным для людей, исследующих дела обстоятельно.

Он спасся благополучно, несмотря на то что был дурным человеком. Он страдал селезенкой, но частой верховой ездой смягчил ее твердость и стал здоров. Он уехал, воюя или намереваясь воевать с телом своим, а придворным объявил войну более непримиримую.

Смежная Лидия должна была занимать второе место по своим страданиям²³³.

4. На это возлагал он надежду своего спасения: для остающихся в живых и пребывающих в неизвестности надежда есть утешение.

(следует период без связи)

5. Некоторые не столько потому, что были не в полном уме или развращены душой, сколько по чрезмерности бедствий сравнивали времена Эвтропия с временами Юлиана. Как врачи говорят, что для людей, любящих жизнь, лучше страдать селезенкой, нежели печенью, и теми частями, которые выше печени и оканчиваются сердцем посредством легких, так было и в то время: когда следовало избрать из двух зол одно, предпочитали неистового евнуха последующим бедствиям.

Гайна был так мужествен, что вел усиленную войну с евнухом; но, уничтожив своего врага, погиб от того самого, что было причиной его успеха. Он сделался слабее и беспечнее, как будто захватил державу Римскую и наступил на нее ногой. Он отправил посольство к Аргиволу (Трибигильду), извещая его, что желание их исполняется.

Гайна и Аргивол (Трибигильд)... один шел вперед... другой следовал за ним²³⁴. Один не оплакивал другого... Он лежал убитый; некому было и схоронить его.

Лев евнухом Эвтропием был назначен полководцем против варваров. Он был человек легкомысленный и по склонности к пьянству легко обманываемый. Храбрость свою показывал он в том, чтобы иметь наложниц больше, чем сколько имели воины, и чтобы пить более других людей²³⁵.

Suidas, Ἀπεστάτει.

Он недаром носил имя Льва: этот зверь тоже так делает²³⁶.

Suidas, Διηυχενίςετο.

Он восставал против прочих²³⁷ дел; поднимал выю против так называемого Льва, чтобы его убить.

Сувармахий, начальник телохранителей, более всякого другого верен был Эвтропию. Он пил больше вина, нежели мог вместить в себя. Желудок его от привычки и частого упражнения мог все переварить. Выпьет ли или не выпьет, он был всегда пьян, но скрывал свое пьянство; хоть и ходил шатаясь, но по молодости усиливался не упасть, и не падал²³⁸. Он был царского рода, настоящий колх из рода тех, которые живут за Фасием и Фермодонтом. Он был превосходный стрелок, но стрела неги его одолевала.

Префектом в Риме был персиянин. Он обращал в смех и поругание самое благоденствие римлян. Натаскав на середину цирка множество дощечек, он хотел изобразить на них современные события, но он представлял их в смешном виде и такими изображениями тайно осмеивал самые события. Эти изображения нигде не представляли мужества царя и силы воинов или войны явной и законной. Какая-то рука выдавалась из облаков, и на ней была надпись: «Рука Божия, изгоняющая варваров». Стыдно писать об этом, но необходимо. В другом месте было написано: «Варвары бегут от Бога». Другие надписи были еще нелепее; о них писал я выше...

(Далее в следующих строках недостает несколько слов).

Тогда великий элланодик²³⁹ Гайна давал в награду победителю гибель римлян.

Там же, Πολυάνδριον.

Гайна вышел из города (Константинополя?), оставив его как кладбище или как пышную гробницу, ибо жители еще не были похоронены.

Фравиф был полководцем востока. При всей своей доблести, совершенно здравый душой, он был болен телом. Тело его уже разлагалось и, так сказать, расклеивалось, а он склеивал и связывал его части в одно стройное целое, дабы оно могло служить добру. Он легко истребил разбойников, так что почти и самое имя разбоя исчезло из памяти людей. Он был эллин по религии²⁴⁰.

Он построил тридцативесельные суда наподобие ливернских²⁴¹.

Фравиф, полководец римский, победив Гайну при Херсонисе²⁴², не преследовал его. Он пола-гал, что не должно преследовать неприятеля свыше меры. Он хотел выигрывать сражения наверняка, как лакеденянин. Думая только о том, чтобы действовать безопасно, он показал другим, что значит искусно предводительствовать войском. Многие люди, тупые и бессмысленные, мучимые завистью, желая показать свои познания в стратегии, нахмурив брови, много пустословили и осмеивали его дела. По трусости своей пораженные необычайностью дела, они внезапно стали говорить о них единогласно и уверяли, что Фравиф умеет побеждать, но не умеет пользоваться победой. Фравиф оставил Херсонис. Неприятели его распускали, что он, как варвар и язычник, щадил варвара и язычника и дал ему способ спасти себя. Фравиф, несмотря на эти слухи, торжественно прибыл в Константинополь. Пораженные необычайностью его счастия принимали его скорее за Бога, нежели за человека. До того они не знали, что значит побеждать и иметь руки! Он представился царю смело... царь сказал ему, чтобы он просил себе награды, какой пожелает. Фравиф просил, чтобы ему было позволено поклоняться Богу по отеческому обычаю²⁴³. Царь по отличному великодушию возвел его в консульское звание, которое Фравифом и было принято.

Фамей, прозванный Мильконом (Имильконом), нанес много бедствий римлянам, однако он не мог ничего произвести в то время, когда ими предводительствовал Сципион. Когда его спрашивали о причине этого, он сказал: «Овцы те же, только пастух бодрее; у него больше глаз, чем у Аргуса»²⁴⁴.

Этот человек назывался Иераком (Ястребом) – это его собственное имя. Автор видел его, говорил с ним и коснулся души его словами. Коротко сказать, Иерак был александриец, по жадности в еде походил на ворона. Сверх того, был склонен к роскоши; по сладострастию настоящий петух. Он был человек невоздержаннейший, каким только может быть александриец, и даже невоздержаннее александрийца. Однако сочинитель заставил его стыдиться своего бесстыдства и дерзости – и удалился. Присутствующие, к удивлению своему, увидели, что человек из Александрии обуздал свой язык, удержался от пустословия и что на лице его показалась краска стыда.

Suidas, ἈρβαζEQ \o(α;`)κιος.

При царе Аркадии жил Арвазакий-исавриец, которого за грабежи все называли Арпазакием (Хищником), уроженец Армении. Он был охвачен разом тремя страстями, будто неразрывными цепями Ифеста: любострастьем, пьянством и корыстолюбием. Эти пороки, которые казались ему добродетелями, довел он до такой крайности, что, не видавши, никто бы и не поверил, чтобы он так в них отличался. Он жил со столькими певицами, что ни сам не мог их счесть, ни кто-нибудь из его служителей. (Далее у историка идет речь о беспорядочном поведении Арвазакия²⁴⁵).

Обратившись к Иоанну, он сказал: «Ты виновник всего зла. Ты рознишь царей; ты своими кознями подрываешь и колеблешь это высокое и божественное дело, чтобы разрушить, погубить его. Какое было бы счастье для общества, какая была бы то твердыня несокрушимая, когда бы цари, быв в двух телах, составляли как бы одно царствование». При этих словах присутствующие в страхе тихо качали головой. Им казались эти слова весьма дельными, но они страшились Иоанна, смотрели только на свои личные выгоды и не радели об общем благе; порок оказывал уважение и к порочным, как сказано; они сделали своим начальником Иоанна, хитреца и содержателя соколов (или питомца Иерака²⁴⁶), и лишили жизни Фравифа.

Памфилия, опустошаемая исаврийской войной, считала исаврийские бедствия золотом. Как во время грозы стрела ужаснее молнии, потому что вторая только пугает, а первая убивает; так почтенный александриец Иерак, обыскивая и грабя все после смерти Фравифа, заставил считать милым цветком, приятной и цветущей весной этих исавров, которые были так страшны и для слуха, и для глаз Он забрал себе все под мышки и собрался было живо убежать, но ликиец Эренниан, бывший викарием, не прозевал его²⁴⁷: превратясь в орла, он схватил ястреба (Иерака) и насилу выпустил, заставив его заплатить себе четыре тысячи золотых.

При царице Пульхерии выставлялись на публичную продажу народы для желающих купить управление ими. Большие и малые продавались явно у публичных банкиров, как всякий другой товар на рынке. Кто хотел грабить Эллиспонт, покупал Эллиспонт. Этот покупал Македонию, другой – Кирину, смотря по тому, как кто был расположен обижать других или мстить личным врагам. Всякому можно было покупать управление и одним народом, и многими народами во вред подвластным. В этом состояла власть викария и проконсула. Нечего было бояться несчастных, вымерших вместе с законами указов, по которым должно подвергать наказанию продавцов правосудия. Законы были не то что слабее и тоньше паутины, как говаривал скиф Анахарсис,– они рассеивались и разносились легче праха. Получивший в управление один народ или несколько народов имел при себе двух или трех воинов, которые входили к нему в боковую дверь. Не желая скрываться (?), он делал обнародование через молчаливых глашатаев,– если какое-нибудь обнародование может быть сделано в молчании²⁴⁸,– приказывал, как говорит Омир, «звать на собрание каждого мужа по имени – не кричать – и сам между первыми действовал»²⁴⁹. Через этих безгласных глашатаев начальник говорил каждому на ухо, что он купил подчиненных за столько-то, что было необходимо нужно заплатить эту сумму или терпеть неприятности, что имение могло быть описано, жизнь отнята. Люди зажиточные и подлежащие повинностям со вздохом вносили деньги; недостаточных публично били бичами. Был и другой предлог. Появился род людей, по бедности и по отчаянности своей пренебрегавший все опасности и самую смерть. Эти люди, не терпя таких обид, бросались к эпарху двора с жалобами на грабительство. Эпарх, притворно придавая делу важный вид, потому что и сам был некогда в том же положении, хватал обвиняемого, а обвиняющих хвалил за их смелость. Дело было разбираемо судом. Эпарх двора объявлял просителям через вернейшего евнуха: «Ступайте, приятели, и считайте за счастье, что уходите с головами: подчиненным не позволено подавать доносов»²⁵⁰. Итак, они уходили, щупая у себя головы и радуясь, что они еще на месте. Одерживавший такую Кадмийскую победу²⁵¹ был гораздо несчастнее. Он купил должность всем своим достатком, а для защищения себя от козней и доносов прибавлял еще доходы, получаемые по должности. Все дома пустели от такой уловки. Легко можно было видеть, как достаток начальников описывался в казну. «Деньги человека, получившего начальство, принадлежат казне»²⁵². Кто не знает, какой комик это сказал, тот не достоин читать эту историю. Эренниан, поймав Иерака, который много награбил, заставил его много заплатить. Он показал этим, что Иерак получил достойное наказание за убиение Фравифа. Так называемый Иерак (Ястреб), захваченный, как орлом, тем, кто больше его заплатил, походил на Исиодова соловья, который не мог бороться с сильнейшим. Да и сам орел ничем не отличался от соловья, разве тем, что он, как в басне, превратился в грача, лишенный своих перьев, как будто они были чужие²⁵³.

При царице²⁵⁴ не было в Константинополе человека, который не слыхал бы следующего: «А ты, знаменитейший из людей, как не имеешь в своем управлении никаких городов и народов?» Это слово было сильнее сказочного яда змей, называемых дипсадами²⁵⁵.

Стелихон не убил тех людей, но заставил их жить в посрамлении. Отняв у них все, он напустил на них нищету, сильнейшего из зверей, как говорится (или – как говорит Менандр²⁵⁶)...

Отрывки, неизвестно куда относящиеся:

1) отмеченные именем Эвнапия

Поругание женщин и беззаконные поступки с отроками благородного происхождения не считались и посрамлением.

Они желали знать, не корыстолюбив ли он и не раб ли кошелька; получив нужные сведения, они сообразно с ними вели войну.

Зло, таким образом, усиливалось и возрастало.

Римляне, чтобы не признать себя ниже, старались показать неприятелю, что трудно ему будет справиться и с множеством воинов, и с твердым положением города, со стрелами, машинами, шириной рек.

Там же, Μοσχεύων.

Оставаясь тут, они тайно распространяли войну.

Варвары плавали вокруг римлян на расстоянии выстрела, пуская в них множество стрел. Скала оторвалась на расстоянии выстрела.

Там же, Ζεΰγμα.

Наведенный через реку мост (или: переправа через реку).

Унны, громко рассмеявшись, ушли.

Он послал женщину равных с ним лет (или: одинаких с ним нравов²⁵⁷), одетую в белое платье, с повязками, как будто бы она была жрица так называемой сирийской богини.

Они умертвили их, задушив веревками.

Он исцелял и другие болезни нестройной лирой.

Они очутились в неизвестной и необозримой стране, истомленные убийством и грабежом.

Великолепие, попав на войну, не любит опасностей.

Всю жизнь свою он направлял по догадкам, выводимым из ясных знамений и примет.

Язык был накрест исколот ударами булавок.

В это время мужественная женщина отважилась на дело столь решительное и смелое, что оно покажется невероятным, если его рассказать.

Там же, Παιδιά.

Думая, что это была игра со стороны неприятеля, они так досадовали, что вынуждены были кричать против тех, на кого нападали.

Он воспламенял дух воинов и заставлял их упражнениями приобретать бодрость и презирать опасности.

Отрывок 106

Там же, ΧρEQ \o(η;˜)μα.

Он собрал военные силы и торопил переправу; он имел твердую душу, а телом был бессилен.

2) отрывки, разными учеными приписанные Эвнапию

Там же, ΕEQ \o(υ;’)τόκιος.

Эвтокий приехал из Фракии. Он не был ни честного поведения, ни хорошего рода, да и воин самый обыкновенный. Он украл много общественных денег своего легиона и уехал в Палестину. Причисленный к сенату, он хотел записаться в городе Элевферополе²⁵⁸ за большую сумму денег. Он имел поползновение переменить свое состояние на благороднейшее, а между тем ему бы следовало прежде переменить душевные свойства и облагородить их. Элевферопольцы, приведенные в подозрение множеством предлагаемых денег, не приняли его. Он удалился в Аскалон. Тогдашний начальник Кратер принял его благосклонно вместе с деньгами и наделил гражданской свободой. Впоследствии фракияне, узнав, где он находится, требовали его у Кратера вместе с деньгами. Кратер не выдавал его. Воины подали на него в суд; Кратер защищал его и одержал верх над фракиянами. Об этом было и следующее прорицание...

Там же, Διηυχενίζετο.

И в других, не менее важных случаях он гордо поднимал голову, но поступки его были еще тяжелее и походили на грозу.

Там же, ΔραστEQ \o(η;`)ριον.

Скромность и кротость соединял он с деятельностью и мужеством. Он был смирен и даже недеятелен, но, вступив в дела по необходимости, он не уступал никому из тех, которые всегда ими занимались.

ОЛИМПИОДОР ФИВЯНИН.

О жизни и трудах фивянина Олимпиодора

Олимпиодор, родом из Фив египетских, был поэтом и историком и жил, как кажется, в Византии во время Аркадия и Феодосия Младшего. Он был язычником, что видно, между прочим, из веры его в силу некоторых кумиров отвращать нашествие варварских орд (см. отрывки 15, 27). Около 412 года он отправлен послом к одному из гуннских владетелей Донату, причем совершил морское плавание очень опасное (отр. 18). Другое морское плавание Олимпиодора, во время которого он тоже много перенес, упоминается в Фотиевых выписках между событиями 415 года (отр. 28). В это время, должно быть, переехал он в Грецию; по крайней мере, в том же 28 отрывке рассказывается о прибытии его в Афины, где его старанием на кафедру софистики возведен был Леонтий. Наконец, предпринял он и третью поездку, о которой опять говорит, что много пострадал на море и насилу спасся (κατEQ \o(α;`) θάλασσαν πολλEQ \o(α;`) παθEQ \o(ω;`)ν EQ \o(ο;‛) συγγραφεEQ \o(υ;’)ς μόλις διεσώζετο); это было около 421 года, ехал он в Египет, где и посетил родину свою Фивы, а потом направился к Сиэне и Филам, где по просьбе влеммиев, жителей Верхней Эфиопии, обозрел их край (отр. 35). Из этого места видим, во-первых, что он пользовался громкой репутацией историка, во-вторых, что эфиопляне, по крайней мере северная часть их, уж дорожили известностью, желали, чтобы знаменитость того времени их описала. Между близкими знакомыми Олимпиодора

упоминается Фильтатий, даровитый филолог (εEQ \o(υ;’)φυEQ \o(ω;˜)ς περEQ \o(ι;‛) τEQ \o(η;`)ν γραμματικEQ \o(η;`)ν EQ \o(ε;’; ´)χων, отр. 32); к таким же придется, пожалуй, отнести и Валерия, бывшего префектом Фракии в царствование Констанция (отр. 27).

Олимпиодор написал и посвятил Феодосию Младшему двадцать две книги «Истории» (λόγ ς EQ \o(ι;‛)στορικοEQ \o(υ;`)ς), обнимавшие около 18 лет, начиная с 13-го года царствования Гонория (407 г.) до вступления на престол Валентиниана III (425 г.). Впрочем, цель автора не в том, чтобы составить настоящую историю в строгом смысле этого слова; он доволен был и тем, что передает историку обильный материал.

За исключением Фотия один Зосим, и то только раз, упоминает об этом писателе (Zos. V. 27, см. здесь последний отрывок из Олимпиодора). Тильмон (Histoire des empereurs. Т. V, р. 656), Рей-темейер (ad Zos., р. 611) и Лаббэ (прим. к Олимпиодору париж. изд. Виз. Т. I, с. 5, по бонн. Т. I, ст. 562) справедливо заметили, что Зосим в конце своего труда (начиная с V, 26) последовал преимущественно Олимпиодору. Вот слова Рейтемейра: «Зосим, который в предыдущих книгах следовал преимущественно Эвнапию, в последней части своего труда идет по следам Олимпиодора, писателя, современного описываемым событиям, рассудительного, вполне достоверного, и, сколько можно судить из сравнения Фотиевых выписок с «Историей» Зосима, настолько держится материала Олимпиодора, что сохраняет тот же порядок, а в тех местах, где события не соединены естественными узами и требуют объяснения, вместе с ним уклоняется от порядка событий. Так, история Константина, тирана, хотя в целости и без всяких перерывов читается несколько позже чем следует, но со всем тем на удобном месте. Что Зосим имел свое собственное суждение о событиях и не безотчетно следовал авторитету Олимпиодора,– это доказывается теми местами, в которых он уклоняется от этого историка, а также и теми, которые даже в Фотиевом сокращении рассказаны подробнее, нежели у Зосима; эти последние места подтверждают, как сильно старался Зосим быть кратким, отчего даже иные места вышли темны (напр. V, 34, 2; 37, 6. VI, 8, 1). Относительно суждений о причинах и поводах, о пороках императоров, о гражданских и военных действиях префектов,– все это принадлежит скорее Олимпиодору, чем Зосиму, поэтому и в беспристрастном суждении о доблестях и пороках Стелихона Зосим имел руководителем не Эвнапия, который смотрит на него, как на человека, нечестиво обращавшегося со святыней предков, но Олимпиодора... Так как Эвнапий кончил свою «Историю» 404-м годом, а Олимпиодор начал свою 407-м, то между ними остался промежуток, который бы повредил полноте «Истории» Зосима, если бы этот последний не заимствовал фактов для наполнения этого промежутка из других источников. Сколько можно догадаться из сравнения, события, совершившиеся в этот промежуток времени, заимствованы из Олимпиодора, который, по-видимому, повел начало своего повествования несколько раньше». Вот суждение Рейтемейера, приводимое К. Мюллером.

Лаббэ также утверждает, что Зосим в начале книги 6-й пересказывает почти все то же, что и Фотий выписал из Олимпиодора, а именно: 1. О военных смутах, бывших в Британии в консульство Гонория VII и Феодосия или немного раньше, как наш историк здесь утверждает, или и позже, в консульство Басса и Филиппа, как утверждают другие, за два года до взятия Рима Аларихом. 2. О Марке, Грациане и Константине, последовательно избранных императорами. 3. О Юстине, или Юстиниане, и Неовигасте, вождях Константиновых. 4. О Бононии, приморском городе, который Олимпиодор определяет верно, первым городом на пределах Галлии, идя от Британии, и который Зосим неверно помещает в Нижней, или Второй Германии. 5. О привлечении к себе Константином войск до самых тех Альп, которые отделяют Галлию от Италии. 6. О старшем сыне его Константе.

Из церковных историков, полагают, что Олимпиодором пользовался Созомен (Лаббэ Paris. 5; Bonn. 562); К. Мюллер в предисл. к Олимпиодору.

Олимпиодор находится во всех изданиях Фотиевой Библиотеки, в парижском издании Византийских историков (т. I, с. 3–16), в боннском (с. 447–471), в Мюллеровых Frag. Hist. Gr. Т. IV, р. 57–68.

1) Читаны двадцать две исторические книги Олимпиодора. Он начинает свою историю с седьмого консульства царя римского Онория и со второго консульства Феодосия и доводит ее до возведения на престол римский Валентиниана, сына Плакидии и Константия (407–425 гг. по Р. X., Инд. 5–8, 13 г. Гонория, 18 Феодос. Млад.). Олимпиодор – уроженец египетского города Фив. По собственному признанию, он был поэт; верою – эллин²⁵⁹. Слог его ясен, но слаб и вял, доходит до самого обыденного просторечия, так что сочинение его не заслуживает названия «Истории». Олимпиодор, может быть, знал это сам и потому говорит, что он не «Историю» сочинял, но собирал материалы для истории; ему самому характер его слога казался необработанным и нескладным. В нем нет ни одной из красот (известных) форм речи, что иногда он близок к простоте – вот все, что можно утверждать; однако же он удаляется и от нее, низостью и пошлостью совершенно впадая в площадность. Назвав свое сочинение историческим материалом, он, однако же, разделяет его на книги, силится скрасить предисловиями. Он посвящает его царю Феодосию, племяннику Онория и Плакидии, и сыну Аркадия.

2) Сочинитель пишет о том, какой силы достиг Стелихон, который самим Феодосием Великим сделан был попечителем над сыновьями его Аркадием и Онорием (395 г. по Р. X., 8 Инд., 1 г. Гонория). Он был женат на Серене, с которой обручил его Феодосий же²⁶⁰. Впоследствии Стелихон, женив царя Онория на дочери своей Фермантии, сделал его своим зятем. Это еще более возвысило его. Он вел успешно войну за римлян со многими народами. По бесчеловечным и злодейским про-искам Олимпия, которого сам познакомил с царем, получил он смерть от меча²⁶¹.

3) Аларих, начальник готфов, был вызван Стелихоном для сохранения Онорию Иллирики (область сия была уделена ему отцом его Феодосием²⁶²). Мстя за убиение Стелихона и за то, что не получил обещанного ему, Аларих осадил и взял Рим. Он вывез оттуда несчетное множество денег и взял в плен Онориеву сестру Плакидию, которая имела пребывание в Риме²⁶³. До взятия сего города Аларих провозгласил в цари одного из знатных римлян, по имени Аттала, который тогда имел звание эпарха. Аларих поступил таким образом как по вышесказанным причинам, так и потому, что римляне приняли в союз Сара, который был с ним во вражде. Аларих после того сделался непримиримым врагом римлян. Сар также был готф, начальник небольшой шайки; у него было от двух- до трехсот человек, но он был настоящий герой и в сражениях непобедим.

4) Во время осады Рима жители ели друг друга²⁶⁴ (408 г. по Р. X., 6 Инд., 14 Гонория).

5) Аларих еще при жизни Стелихона получил сорок кентинариев в награду за свои военные труды²⁶⁵.

6) По смерти Стелихона была задушена его жена Серена, которую почитали виновницей нашествия на Рим Алариха. Между смертью Стелихона и убиением Серены был умерщвлен и сын их Эвхерий.

7) Слово «вукелларий» было в употреблении во время Онория не только у римских воинов, но и у некоторых готфов²⁶⁶, равно как и имя «фи-дераты», под которым разумели пеструю и смешанную толпу²⁶⁷.

8) Олимпий, кознями которого погиб Стелихон, был сделан магистром оффикий, потом отрешен от этого звания и опять возведен в него. Он был наконец низложен и повелением Константия, который женился на Плакидии, по отрезании ушей, палками забит до смерти. Суд (Божий) не оставил злодея не наказанным до конца.

9). Главные готфы, бывшие с Родогайсом, назывались оптиматами²⁶⁸; число их простиралось до двенадцати тысяч человек. Стелихон победил их и принял к себе Родогайса²⁶⁹ (406 л. по Р. X., 4 Инд., 12 Гонория).

После Алариха, умершего от болезни, преемником его власти был шурин его Адаульф.

Олимпиодор говорит, что сухой хлеб называется «вукеллат»²⁷⁰; он смеется над так называемыми вукеллариями, что отсюда получили они свое имя.

Константин, похитив верховную власть, отправил посольство к Онорию. Он оправдывался тем, что принял власть против воли своей, вынужденный к тому воинами. Он просил прощения и принятия его в соправители. Царь, по причине настоящих трудных обстоятельств, с этих пор принял его в участники верховной власти. Сей Константин был провозглашен императором в Вреттаниях и возведен в эту власть возмутившимися там воинами. Еще до седьмого консульства Онориева бывшее во Вреттаниях воинство взбунтовалось и возвело в императорское достоинство некоего Марка, которого оно потом умертвило и на ме-сто его возвело Гратиана (407 по Р. X., Инд. 5, 12 Гонория). Но по прошествии четырех месяцев, соскучив и им, и его убило. Затем провозглашен императором Константин. Он назначил полководцами Юстина и Неовигаста²⁷¹, оставил Вреттании, переехал с войском в Вононию, первый приморский город, лежащий на границах Галлий²⁷². Пробыв здесь несколько времени, он присоединил к своему войску галльского и акитанского солдата²⁷³, занял все части Галатии²⁷⁴ до Альп, лежащих между Галатией и Италией. У него было двое сыновей: Констант и Юлиан; первого назначил он кесарем, а второго несколько дней спустя – новелиссимом²⁷⁵.

13) Аттал, вступив на престол, предпринял поход в Равенну против Онория (409 по Р. X., Инд. 7, 15 Гонория). Царь послал к нему, как царю, Иовиана, эпарха и патри-кия, и Валента, полководца обеих сил²⁷⁶, Потамия, квестора, и Юлиана, примикирия нотариев²⁷⁷. Они объявили Атталу, что посланы Онорием с предложением управлять государством вместе. Аттал отвергнул предложение и сказал, что позволит Онорию жить спокойно и безопасно на каком-нибудь острове или в другом месте, какое изберет сам Онорий. Иовиан согласился на то с удовольствием и предлагал притом исказить Онория. Но Аттал выговорил за то Иовиану, сказав, что нет обычая искажать царя, добровольно слагающего с себя власть. Иовиан много раз был употребляем в посольствах, но ничего не произвел и наконец остался у Аттала, получив достоинство патрикия Атталова. В Равенне вся власть перешла к препоситу²⁷⁸ Евсевию. Впоследствии наветами Алловиха и по приговору судебному был он забит палками на глазах царя. Прошло много времени, и Аттал, который не повиновался Алариху, был лишен царского достоинства происками Иовиана, изменившего Онорию во время посольства, и оставался частным человеком при Аларихе. После некоторого времени он опять воцарился и опять был низложен. Наконец по прибытии в Равенну был он сослан в заточение, после того как были у него отсечены пальцы правой руки²⁷⁹.

14) Аллових вскоре получил возмездие за поступок его с препоситом Евсевием. По повелению царя он убит на его глазах. Похититель власти Константин, который спешил в Равенну для примирения с Онорием, получив известие о смерти Алловиха, испугавшись, возвратился.

15) Ригий есть главный город Вреттии²⁸⁰. Аларих хотел переправиться оттуда в Сицилию, но был удержан, потому что его переправе, говорит наш историк, препятствовал стоящий тут кумир, посвященный древним богам для избавления, как баснословит он, Сицилии от огня Этны и для препятствования варварам переправляться туда морем. У одной ноги кумира был неугасимый огонь, у другой – текущая вода. По низвержении его Сицилия претерпела великий вред как от огня Этны, так и от нашествия варваров. Этот кумир был низвержен Асклипием, управлявшим в Сицилии имуществом Константия и Плакидии²⁸¹.

16) Тиран Константин и сын его Констант, сперва возведенный в достоинство кесаря, потом провозглашенный императором, были побеждены и предались бегству. Полководец Геронтий, заключив охотно мир с варварами, провозгласил императором сына своего Максима, бывшего в звании доместиков; потом он преследовал Константа и устроил так, что он был умерщвлен, и за Константином, отцом его, гнался он по пятам. Между тем как это происходило, Онорий отправил против Константина Ульфилу и Константия. Они дошли до Арилата²⁸², где находился Константин вместе с сыном Юлианом, и осадили сей город. Константин, после того как была дана ему клятва, что он останется невредим, убежав в молитвенный дом, рукоположен в пресвитеры²⁸³. Городские ворота были отворены осаждавшим, Константин отправлен к Онорию вместе с сыном. Но Онорий, который не забыл, что Константин убил его племянников, велел, вопреки данной клятве, умертвить Константина и Юлиана в тридцати милях от Равенны. Геронтий бежал от Ульфилы и Константия, которые приближались. Так как он управлял войском сурово, то и подвергся их злоумышлениям: они подожгли его дом. Геронтий твердо бился с возмутившимися против него, при содействии одного алана, бывшего в числе его служителей. Наконец он убил алана и свою жену, как они того желали, а над ними заколол и самого себя. Сын его Максим, узнав о смерти его, убежал к союзным варварам.

17) Стараниями алана Гоара и Гинтиария, князя вургунтионов²⁸⁴, Иовин достиг верховной власти в Мундиаке²⁸⁵, городе Второй Германии²⁸⁶ (412 от Р. X., 10 Инд., 19 Гонория). По совету Аттала Адаульф отправился к нему вместе с толпой своих. Присутствие Адаульфа было неприятно Иовину, который обиняками жаловался Атталу за данный Адаульфу совет. Сар хотел также присоединиться к Иовину, но Адаульф, узнав об этом, выступил с десятитысячным войском навстречу к Сару, который имел при себе восемнадцать или двадцать человек. Сар оказал подвиги героические и достойные удивления. Неприятели с трудом пой-мали его живого, закидав грубыми одеждами²⁸⁷. Потом умертвили его. Сар отпал от Онория за то, что, когда был убит Веллерид, его доместик, царь не обратил никакого внимания на это убийство, да и следствия об этом никакого не сделано.

18) Историк пишет о Донате и об уннах и об отличном искусстве их начальников в стрелянии из лука. Олимпиодор был у них и у Доната с посольством. Он описывает в трагических выражениях странствие свое по морю и претерпенные на нем опасности. Он говорит, что Донат, обманутый данной ему клятвой, был злодейски умерщвлен. Харатон, первый из начальников, воспламенился гневом за сие убийство, но был смягчен царскими подарками и успокоился. Вот содержание первого десятисловия его «Истории».

19) Второе начинается следующим: Иовин провозгласил царем своего брата Севастиана вопреки мнению Адаульфа; от этого возникла вражда между ним и Адаульфом. Адаульф посылает к Онорию поверенных, обещая предать ему головы тиранов и хранить мир (413 по Р. X., 11 Индик., 19 Гонория). По возвращении поверенных, с данной им клятвой отправлена была к царю голова Севастиана. Ио-вин, быв осажден Адаульфом, сдался ему и также отослан к царю. Дардан, эпарх, убил его своей рукой. Обе головы выставлены вне Карфагена на том месте, где были отрублены прежде головы Константина и Юлиана, также Максима и Евгения, которые при Феодосии Великом захватили верховную власть и кончили таким образом жизнь свою²⁸⁸.

20) У Адаульфа требовали Плакидии. На этом настаивал особенно Константий, который впоследствии сочетался с ней браком. Но как данные Адаульфу обещания, особенно в отношении присылки к нему пшеницы, не были исполняемы, то и Адаульф не возвращал Плакидии и уже замышлял о прекращении мира и о начатии войны.

21) Когда у Адаульфа требовали Плакидии, то он взаимно требовал обещанной ему пшеницы (413 г. по Р. X., 10 Инд., 19 Гонория). Онорий и Константий не были в состоянии ис-полнить обещание, однако не менее того говорили, что они доставят пшеницу, как скоро получат Плакидию. Адаульф давал им тот же ответ. По прибытии к Массалии²⁸⁹, он надеялся взять сей город обманом. Здесь он был ранен стрелой, пущенной знаменитым Вонифатием. Адаульф едва избегнул смерти. Он отступил к своим шатрам, оставив город исполненным веселья и прославляющим Вонифатия.

22) Адаульф хотел вступить в супружество с Плакидией. Когда Константий требовал ее, то Адаульф делал самые тягостные предложения, для того чтобы в случае неудовлетворения иметь благовидный предлог удерживать у себя Плакидию.

23) Константий, бывший уже давно дисигнатом²⁹⁰, сделан консулом в Равенне (414 г. по Р. X., Инд. 12, Гонория 20). Товарищем его в Константинополе был Констант. Для необходимых при консульском звании расходов найдено потребное и достаточное количество золота в имении Ираклиана, который был убит за искание тирании. Однако не нашли столько, сколько надеялись: не нашли и двадцати кентинариев. Недвижимое его имение простиралось всего до двух тысяч литр. Все это состояние получил Константий, испросив его зараз у Онория. Сей Константий был на выездах мрачен и суров; глаза его были большие, шея высокая, голова широкая. Сидя на коне, он совершенно прилегал к его шее и в таком положении бросал туда и сюда косые взгляды, он осуществлял собой для всякого пословицу: «Вид, достойный тирана»²⁹¹. Но за обедом и на пирах он был вежлив и приятен и часто вступал в споры с мимами²⁹², игравшими перед столом.

24) Старанием Адаульфа и увещаниями Кандидиана бракосочетание Адаульфа с Плакидией совершено в январе месяце в Нарвоне²⁹³, в доме Ингения, одного из первых жителей этого города (414 г. по Р. X., 12 Инд. 20 Гонория). В чертоге, убранном в римском вкусе, с царским великолепием, сидела Плакидия на первом месте. Адаульф сидел вместе с нею, в плаще и остальной римской одежде. Сверх других брачных даров, Адаульф подарил Плакидии пятьдесят красивых юношей в шелковых одеждах²⁹⁴. Каждый из них держал в руках по два больших подноса. Одни из подносов наполнены были золотом, другие – драгоценными или, лучше сказать, бесценными камнями, награбленными в Риме готфами во время взятия ими этого города. Потом пропеты были эпиталамии²⁹⁵. Аттал пел их первый, за ним – Рустикий и Фивадий. Брак совершился среди игр и веселья варваров и бывших с ними римлян.

25) После того как Рим, взятый готфами, возвратился в прежнее состояние, Альвин, эпарх сего города, писал к царю, что раздаваемая народу порция недостаточна, потому что число жителей умножилось. Он доносил, что в один день родилось четырнадцать тысяч детей²⁹⁶.

26) Когда от Плакидии родился у Адаульфа сын, которого он назвал Феодосием, то он еще более оказывал дружбы римлянам; но так как Константий вместе с приверженцами своими противился миру, то расположение Адаульфа и Плакидии к римлянам не принесло плодов. По смерти дитяти Адаульф и Плакидия сильно о нем скорбели (415 г. по Р. X. Инд. 13. Гонория 20). Они положили тело в серебряный гроб и похоронили в одном храме, перед Варкеллоном. Затем убит и Адаульф, когда, по своему обыкновению, находился в конюшне для осмотра собственных лошадей. Убийство совершил один из домашних готфов его, по имени Дувий, найдя удобное время к удовлетворению старой вражды, ибо прежний господин его, начальник части готфского народа, был умерщвлен Адаульфом. После того Адаульф принял в свой дом Дувия, который, мстя за первого господина, умертвил второго. Адаульф, умирая, велел своим возвратить Плакидию брату ее и если можно приобрести себе дружбу римлян. Преемником Адаульфа был Сингерих, брат Сара; он достиг этого более происками и насилием, нежели по праву наследства и по закону. Он убил детей, рожденных от первой жены Адаульфа, вырвав их насильно из объятий епископа Сигисара, а царицу Плакидию в поругание Адаульфу заставил идти пешком перед своей лошадью вместе с другими пленниками. Это шествие продолжалось от города до двенадцатого столба²⁹⁷. Сингерих царствовал семь дней и был убит. Повелителем готфов избран Валия.

27) Историк уверяет, что он слыхал от одного из знатных, по имени Валерий, известие о серебряных кумирах, посвященных богам для удержания варваров от нашествия. Во дни царя Константия, говорит он, когда Фракией управлял Валерий, ему было донесено о найденном кладе. Валерий, пришед к указанному месту, узнал от тамошних жителей, что это место священное и что тут же посвящены были богам кумиры по древнему обряду. Он донес о том царю и получил от него повеление забрать то, о чем доносил. Когда место было разрыто, то найдены три кумира, сделанные из цельного серебра. Они лежали по варварскому обычаю, с выдавшимися локтями, были одеты в варварскую пеструю одежду, имели головы косматые и были обращены к северу, то есть к стороне варваров. Недолго после взятия этих кумиров, спустя лишь несколько дней, первые готфы пробежали всю Фракию, а вскоре надлежало и уннам и сарматам напасть на Иллирику и на самую Фракию, ибо обряды посвящения совершены были между Фракией и Иллирикой. По-видимому, это число три было заговором или заклятьем против всякого варварского народа²⁹⁸.

28) Историк, описывая свое плавание, говорит, что сильно страдал и бедствовал на море. Он пристал к Афинам и стараниями и усердием своим произвел то, что Леонтий, против воли своей, посажен на кафедру софистики²⁹⁹. Он говорит, что в Афинах никому, а особенно иностранцу, не было позволено носить тривон³⁰⁰, если только это не было предоставлено ему мнением софистов и если совершаемые по законам софистическим обряды не утверждали за ним этого права. Обряды состояли в следующем: во-первых, приводимы были в общественную баню новоприезжие, и малые, и большие. Между ними были и такие, которые по своим летам были уже способны к ношению тривона. Этих последних приводящие их схоластики ставили на середину; одни забегали спереди и не давали им идти вперед, другие толкали и настаивали. Препятствующие кричали: «Ста, ста, у луи» (т. е. «стой, стой, не вымоешься»), а толкающие будто бы одерживали в этой борьбе победу в честь приводимого схоластика. После долгого спора, происходящего при упомянутых нами обычных словах, приезжего водили в баню, где он мылся, потом одевался и получал позволение носить тривон. Он выходил из бани в тривоне, всеми сопровождаемый, с отличным почетом и церемониалом³⁰¹. Он назначал значительные суммы денег начальникам училища, называемым акромитами³⁰².

29) Вандалы называют готфов трулами, потому что они, терпя некогда голод, покупали у вандалов трулу пшеницы за один золотой. Трула не содержит в себе и третьей доли ксеста³⁰³.

30) При нашествии вандалов на Испанию римляне искали убежища в укрепленных городах. Здесь они терпели такой голод, что были принуждены друг друга есть. Женщина, у которой было четверо детей, съела всех их, при съедении каждого из них оправдывая себя тем, что должна была кормить и сохранять остальных. По съедении всех она была народом побита каменьями.

31) Эвплутий, магистриан³⁰⁴, послан был к князю (королю) готфов Валии для заключения мира и для получения Плакидии. Валия принял охотно предложение Эвплутия, и по отсылке к нему шестисот тысяч (мер) пшеницы³⁰⁵ Плакидия была выдана Эвплутию и отпущена к брату своему Онорию.

32) В Афинах возник вопрос о склейке книг: желали знать меру клея. Вопрос разрешен Филтатием, другом историка, человеком, весьма сведущим в словесности. Отличившись таким образом, Филтатий почтен от граждан кумиром³⁰⁶.

33) Сочинитель говорит много странного об Оасисе и благорастворенности воздуха в том краю. Не только не бывает там людей, страждущих падучей болезнью, но и приезжающие туда с этой болезнью освобождаются от нее по причине чистого воздуха. Он говорит об известных больших песках, о колодцах, вырываемых до глубины двухсот, трехсот, а иногда и до пятисот локтей и бьющих струю, которая разливается из самого устья колодца³⁰⁷. Земледельцы, принявшие участие в этом деле, черпают оттуда воду по очереди и орошают свои поля. На деревьях всегда плоды; пшеница здесь лучше всякой другой и белее снега; иногда ячмень сеется по два раза в год; просо всегда по три. Земледельцы орошают поля свои летом через три дня, зимой через шесть дней; оттого у них происходит хороший урожай. Небо никогда не бывает здесь облачным. Олимпиодор говорит о делаемых тут часах³⁰⁸. Оасис в древности был островом, но превратился в материк; этот-то Оасис называет Иродот островом блаженных³⁰⁹; Иродор, написавший историю Орфея и Мусея, называет его Феакидой³¹⁰. Что Оасис был островом – это доказывает он, во-первых, тем, что к камням горного кряжа, направляющегося из Фиваиды к Оасису, прикреплены морские черепки и устрицы; во-вторых, тем, что тут в великом множестве рассыпаны пески и наполняют три Оасиса. Он также говорит, что есть три Оасиса, из них два больших, один внешний, другой внутренний. Они лежат один против другого. Пространство, отделяющее их, тянется на сто столбов. Есть и третий малый Оасис, в далеком расстоянии от двух других. В доказательство того, что Оасис был островом, автор говорит, что часто видны птицы, несущие рыб, и иногда остатки рыбы, из чего можно заключить, что море недалеко оттуда. Он же уверяет, что Омир ведет свой род от близкой к Оасису Фиваиды.

34) В одиннадцатое консульство царя Онория, когда Константин был консулом вместе с ним, во второй раз, совершено бракосочетание Плакидии с Константием (417 г. от Р. X., 15 Инд., 23 Гонория). Она долго отказывалась от брака, и это заставило Константия гневаться на ее прислужников. Наконец в самый день вступления его в консульство царь и брат ее Онорий, взяв ее за руку, против воли предали в руки Константию. Брак был празднован бли-стательнейшим образом. Плакидия родила от Константия дочь, которая названа Онорией, потом и сына, нареченного Валентинианом, который еще при жизни Онория был пожалован в новелиссимы. Плакидия вынудила это у брата. По смерти царя и по низложении Иоанна, похитителя верховной власти, Валентиниан возведен на римский престол. Константий правил царством вместе с Онорием, который сам возвел его на престол, но почти против воли. Плакидия объявлена августой братом и мужем. Возведение Константия на престол объявлено царствовавшему на востоке племяннику Онория, Феодосию, но оно не было принято. Константий занемог; он жалел о том что принял царское достоинство, потому что не имел по-прежнему свободы выезжать и ходить как и куда вздумается и ему, как царю, не было уже позволено забавляться играми, как он имел привычку (421 по Р. X., Инд. 4, Гонория 27). Он царствовал семь месяцев, как это и во сне было ему предсказано: «Шесть уже кончились, настает седьмой». Он умер колотьями в боку. Вместе с ним замер и гнев царя и желание вести войну против востока за то, что там не хотели признать возведение Константия на престол.

35) По смерти князя готфского Валии Февдерих наследовал его власть.

36) Сочинитель много претерпел на море и едва спас свою жизнь. Он пишет диковинки о звезде, с тяжестью спустившейся на мачту судна, так что мореходцы были в опасности утонуть. Моряки называют это явление Уранией³¹¹. Сочинитель говорит и о попугае, который находился при нем двадцать лет и не оставлял без подражания почти ничего из того, что делается людьми. Он плясал, пел, называл людей по имени и так далее.

37) Историк пишет, что во время пребывания своего в Фивах и в Сиине для обозрения тех мест князья и прорицатели живущих при Талмии варваров, то есть влеммиев, желали с ним сойтись, побужденные к тому молвой о нем. Они взяли меня, говорит он, и увели до Талмия (Талмида), для того чтобы я обозрел и те места, отстоящие от Фил на пять дней дороги, до города, называемого Прима, который был прежде первым городом Фиваиды со стороны области варваров³¹². По сей причине римлянами назван он словом «прима», что значит первая; он называется так и ныне, хотя давно уже занят варварами вместе с четырьмя другими городами: Финиконом, Хиридом, Фапидом и Талмием (Талмидом). В этих местах, говорит он, есть изумрудные руды, откуда цари египетские имели изумруды в изобилии. Прорицатели варваров, говорит он, советовали мне осмотреть и рудники, но этого я не мог сделать без царского повеления.

38) Историк пишет диковинки о каком-то Ливании, который был родом из Азии и прибыл в Равенну в царствование Онория и Константия (421 г. по Р. X., 4 Инд., 27 Гонория). Он был весьма сведущ в таинствах. Он обещал действовать против варваров и без военной силы. Потом, когда он доказал на опыте свою силу и когда слух о нем так распространился, что дошел до царицы Плакидии, то сей чудодей был убит. Плакидия, говорит историк, грозила Константию разводом, если бы остался в живых Ливаний, колдун и неверный.

39) Константий был родом иллириец, из дакийского города Наиса³¹³. Со времен Феодосия Великого он участвовал во многих походах и наконец, как было сказано, возведен и на престол. Он был человек хороший и не поддавался корысти до женитьбы своей с Плакидией (421 по Р. X.). Но сочетавшись с ней, он пристрастился к деньгам. По смерти его жалобы людей, обиженных им деньгами, стекались в Ра-венну со всех сторон; но легкомыслие Онория, говорит Олимпиодор, и тесная связь с ним Плакидии делали все просьбы ничтожными и ослабляли силу закона.

40) По смерти мужа ее, Константия, Онорий обнаружил такое расположение к сестре, что эта их любовь не в меру и частые в уста поцелуи внушили многим подозрение в преступной связи. Однако кознями Спадусы и Эльпидии, кормилицы Плакидии, которым она была сильно предана, и содействием Леонтия, ее куратора³¹⁴, возродилась между нею и Онорием вражда, от которой в Равенне возникли частые мятежи и дело дошло до драки, ибо и на стороне Плакидии было множество варваров, преданных ей по причине брака ее с Адаульфом и с Константием. Наконец возгоревшаяся вражда и заступившая дружбу ненависть привели к тому, что Плакидия со своими детьми была сослана в Византию, после того как брат ее одержал над ней верх. Один Вонифатий остался верен ей и из Африки, над которой он начальствовал, посылал ей денег, сколько мог, и оказывал к ней уважение. Впоследствии он всеми мерами содействовал ей к получению царства.

41) Онорий, одержимый водяной болезнью, умер до шестого дня календ сентябрьских (423 г. по Р. X.). На восток посланы были грамоты, известительные о кончине царя. Тем временем некто Иоанн³¹⁵ похитил верховную власть. При провозглашении его пущены были в виде прорицания слова: «Падает, не стоит»,– а народ воскликнул с перестановкой слов: «Стоит, не падает».

42) Вонифатий был муж доблестный, отличившийся много раз в сражениях с варварами. Он сражался против них то с малым числом, то со значительным; иногда вступал с ними в единоборство. Одним словом, он освободил Африку от многих варварских народов. Он любил правосудие, не был предан корыстолюбию. Вот один из поступков его. Поселянин имел жену, цветущую красотой, которая была в преступной связи с одним из союзных варваров. Поселянин жаловался Вонифатию за оказываемое ему оскорбление. Вонифатий расспросил его, на сколько отстоит и как называется то место, где происходят свидания. Потом, отпустив его, велел ему на другой день возвратиться. Ввечеру, тайно от всех, Вонифатий пустился верхом в означенное место, которое отстояло на семьдесят стадий, нашел варвара, спящего вместе с женщиной, отрубил ему голову и в ту же ночь возвратился. Когда на другой день пришел к нему оскорбленный муж, согласно с его приказанием, то он отдал ему голову варвара и спросил его: узнает ли ее? Поселянин был изумлен и не знал, что подумать; потом, узнав, чья была голова, благодарил Вонифатия за правосудие и удалился с радостью.

43) Олимпиодор говорит, что в каждом большом доме в Риме было все то, что может вмещать в себе посредственный город, как-то: ристалище, площади, храмы, фонтаны, разные бани; и потому он восклицает: «Дом что город!»; а город заключает в себе тысячу городов. И публичные бани были чрезвычайно обширны. В так называемых Антонинских находилось для моющихся тысяча шестьсот седалищ из выглаженного мрамора. В Диоклетианских было почти вдвое. По измерению же геометра Аммона, римские стены в то время, как готфы впервые напали на этот город, тянулись на двадцать одну милю³¹⁶.

44) Многие дома римские получали ежегодно дохода от своих поместьев до сорока кентинариев золота³¹⁷, кроме пшеницы, вина и других произведений, которые стоили бы третью часть получаемого золота, когда бы их продать. Вторые дома, после первых, имели доходу от десяти до пятнадцати кентинариев. Проб, сын Олимпиев³¹⁸, отправляя претуру во время Иоаннова правления, издержал двенадцать кентинариев золота. Писатель Симмах, принадлежавший к числу сенаторов посредственного состояния, издержал до взятия Рима готфами двадцать кентинариев, когда сын его Симмах отправлял претуру. Максим, один из богатых людей, во время претуры своего сына издержал сорок кентинариев. Преторы отправляли торжество по семи дней

45) Олимпиодор уверяет, что странствие Одиссея происходило не в Сицилии, но на краю Италии³¹⁹, что сошествие его в ад было у океана, где и большая часть его странствий. Он старается доказать это разными путями. Мы читали и других писателей, которые в этом согласны с Олимпиодором.

46) Плакидия вместе с детьми отправлена была Феодосием из Константинополя против похитителя Иоанна. Она приняла достоинство августы, а сын Валентиниан – достоинство новелиссима (423 г. по Р. X., Инд. 6, Феодосия М. 16 г.). Вместе с ней отправлено войско и полководец обеих сил Ардавурий вместе с сыном Аспаром, третьим полководцем был Кандидиан. По прибытии их в Фессалонику посланный туда от Феодосия Илион, магистр оффикиев, надел одежду кесаря на Валентиниана, которому было пять лет от роду. По вступлении в Италию Ардавурий был пойман войском похитителя, отправлен к нему и сделался его другом. Сын его и Плакидия были в крайней горести, но Кандидиан, взяв много городов и оказывая отличные подвиги, рассеял их печаль и утешил их (425 г. по Р. X., Инд. 8, Феодосия М. 18). Тиран Иоанн был убит, и Плакидия вместе с кесарем, сыном своим, вступила в Равенну. Илион, магистр и патрикий, занял Рим. Все туда приехали, и семилетний Валентиниан облечен в царскую одежду. Этим оканчивается «История» Олимпиодора.

Zosim. V, 27.

Равенна была столицей Фламинии, древним городом, колонией фессалийцев³²⁰; она названа была Риной (Ῥήνη) по той причине, что со всех сторон обтекают ее воды, а не вследствие того, как утверждает Олимпиодор Фивеец, будто основателем ее был Ром, брат Ромула. Он должен был бы предоставить такое толкование Куадрату, который в истории об императоре Марке так толкует об этом городе³²¹. В Равенне, в то время как Стелихон готовился напасть с войском на города иллирийские и с помощью Аллариха отторгнуть их от Аркадия для присоединения к империи Онория, пришлось ему встретиться с двумя препятствиями и т. д.

МАЛХ ФИЛАДЕЛЬФИЕЦ.

Известие о жизни и трудах Малха Филадельфийского

(Из Нибурова предисловия к боннскому изданию Corpus scriptorum historiae byzantinae. Pars I. Pag. XXX)

Малх был уроженцем города Филадельфии. Известно несколько городов этого имени; из имени Малх, которое есть сирийское, Фабриций справедливо выводит, что он был родом из Филадельфии палестинской. Он был софистом в Константинополе³²². Он продолжал историю Приска с 474 года (семнадцатого года царствования императора Леонта, или Льва) до смерти Непота³²³, убитого в 480 году³²⁴. Фотий прочел эту историю семилетия, которая содержалась в 7 книгах под заглавием «События, или Дела византийские» (Βυζαντιακά). И выписки о посольствах, и те, которые сохранены Суидой из других статей (отделов, титулов³²⁵), вращаются в том же семилетии, так что нет ни малейшего сомнения, что в ученые труды Константина Порфирогенита не входило ничего более того, что нам известно. Фотий уверяет, что сочинение Малха не доведено до срока, предположенного автором, который дает знать, что он много прибавит к своему сочинению, если продлится его жизнь. Так как Суида пишет, что Малхова «История» была доведена до времен Анастасия, то я не буду противоречить³²⁶ тому, кто стал бы утверждать, что до Фотия и до Константина дошла она без конца, а что в целости была известна ученому, вскоре после императора Юстиниана составившему словарь о писателях, из которого Суида сделал свою компиляцию. Малх издал свою «Историю» по смерти Зинона, которого малодушие и дурные дела предает поношение с такой смелостью, что может показаться удивительным и в правление кроткого Анастасия, как не был наказан за оскорбление величества человек, дерзнувший выражаться таким образом о его предшественнике, бывшем супругом августы. Впрочем, это не единственный пример удивительной смелости писателей при императорах византийских. Может быть, этому причину должно искать в презрении к словесности; Тиберий, который был очень сведущ в словесности, тревожно разыскивал все то, что было издаваемо, и жестоко мстил писателям. Еще более можно удивляться тому, что Эвнапий не был наказан смертью за сочинение, оскорблявшее не только государей, но и всякого христианина³²⁷. Что касается до Малха, то он старался более говорить истину, нежели злословить. Трудно объяснить слова Суиды, будто Малх начал «Историю» от Константина Великого. В этом свидетельстве тем менее можно предполагать ошибку, что, по уверению Фотия, из начальных слов первой книги видно, что ей предшествуют другие, того же автора и того же содержания. Один случай не мог произвести того, чтобы часть сочинения, уцелевшего без начала и без конца, начиналась там, где Приск остановился. Это заставляет думать или что предыдущая часть отсечена кем-нибудь, составлявшим так называемую историческую нить³²⁸ (чему много примеров), или что происшествия от Константина Великого до конца Присковой «Истории» описаны Малхом в особом сочинении.

Малх ниже Приска умом и красноречием. Фотий его превозносит более должного, называя образцовым историком. Все же его должно причислить к весьма хорошим историкам. Фотий полагает, что он не был чужд христианской веры...

Свидетельство из Суиды: «Малх, софист византийский, сочинил „Историю“ от Константина до Анастасия. В ней описывает он происшествия, случившиеся в царствование Зинона и Василиска: пожар публичной библиотеки³²⁹ и кумиров Августиона и другие события описывает он с важностью и оплакивает их трагически».

Из Фотия, код. 78: «Читано сочинение Малха, софиста, под заглавием Византийские события (ΒυζαντιακEQ \o(α;`)), в семи книгах. Сочинитель начинает с того времени, как император Леонт (Лев) был тяжко болен на семнадцатом году своего царствования; описывает провозглашение Зинона, удаление его от престола, восшествие на престол Василиска, свержение его, возвращение Зинона в столицу, убиение Василиска от меча. По беззаконному приговору этой казни подверглись и жена его, и дети. Армат, восстановивший Зинона, по-лучил в награду смерть от руки Онульфа. В книге Малха описано возмущение Февдериха, сына Триариева³³⁰, и союз с Февдерихом, сыном Валамировым³³¹, война с первым и новое возмущение его против Зинона; мятеж Маркиана и до этого козни Вирины, тещи его; пожизненное заточение ее за эти козни; прежние козни Вирины против Илла; занятие изменой Эпидамна Февдерихом, сыном Валамира. Потом он обращается к Риму и оканчивает седьмую книгу смертью Непота, который, лишив царства Гликерия, постриг его и, из царя сделав архиереем, сам овладел верховной властью. Однако Непот был умерщвлен кознями Гликерия. Эти семь книг «Истории» Малха доказывают, что он писал и другие, предшествующие им, как видно и по началу первой из семи книг. Конец же седьмой свидетельствует, что Малх продолжал бы свои сочинения, если бы жизнь его продлилась. Этот писатель родом из Филадельфии. Историческое изложение его превосходно. Слог его чист, непринужден, ясен³³², цветущ; выражения употребляет он звучные и важные. Он не презирает новых слов, в которых есть вырази-тельность, звучность и величие как то³³³... и тому подобные, вообще это образец исторического сочинения. Он был званием софист; отличился в риторике. По вере он не был вне христианского общества».

Отр. 1. – Аморкес бежит из Персии и покоряет себе часть Аравии Петрейской и остров Иотаву. Для заключения союза с римлянами отправляет Петра, епископа Саракинского, ко Льву, потом сам является к императору, удовлетворен и возвращается с честью. В этом деле Лев нарушил заключенные с персами условия (473 г. по Р. X.). – 2. Лев отправляет Пелагия-силенциария к готам во Фракию. Теодорих, сын Триария, вождь готов во Фракии, требует Аспарова наследства и звания магистра. Не получая ничего, опустошает Фракию и овладевает Аркадиополем. Наконец мирится со Львом, обещающим платить ему дань и дающим ему звание главного вождя (473 г.). – 3. Суждение о царе Льве. – 4. Север, сенатор и патрикий, отправлен Зиноном к вандальскому королю (Гензериху) посланником; король принимает царевы предложения о мире. Север, муж честный, выкупает много пленных (465 г.). – 5. Ираклий, пол-ководец Зинонов, полоненный во Фракии Теодорихом, отпущен; при возвращении убит одним готом (475 г.). – 6. Свойства его. – 7. Эрифрий, префект преторский, отказывается от своего звания (475 г.). – 8. Свойства Василиска. Его жадность и жестокие поборы в то время, как, изгнав Зинона, занял он престол (475–477 г.). – 9. Взаимная страсть Армата и Зинониды. Его нахальство, когда достиг высоких почестей. Убит иллирийцем Оноульфом по приказанию Зинона (477). – 10 и 11. Зинон, пораженный в Исаврии, бежит в крепость Константинополь (в июне 476 г.). Суждение о Зиноне. Сын его, порочный юноша, умирает. – 12. По восстановлении Зинона на престоле (июль 477 г.) Одоакр и Непот отправляют единовременно к императору посольства и просят о дружбе (477 г. или нач. 478 г.). – 13. Теодорих, сын Триариев, друг тирана Василиска, возвратившийся во Фракию по восстановлении Зинона, посылает к императору послов для примирения; не имеет успеха (478 г.). – 14. Какую сумму платил египетский префект. – 15. Онорих, сын и преемник Гензериха, отправляет послов в Византию для заключения с ней союза (478 г.). – 16. Когда сила Теодориха Валамирова ослабла, а Теодорих Триариев склонил на свою сторону многие народы, Зинон старался прекратить неприязнь с первым. По устранении мирных условий сыном Валамировым, Зинон готовится к войне. – 17. Теодорих Валамиров по вызову Зинона, обещающего прислать вспомогательное войско, отправляется на Теодориха Триариева к Маркианополю. Так как Зинон не сдержал слова, то Теодорих Валамиров, не получая из Византии подкрепления, заключил мир с Теодорихом Триариевым. – 18. Сын Валамиров, отправив послов к Зинону, объясняет ему причину заключения мира с сыном Триария и требует от Зинона земли, хлеба и денег. Также и сын Триария требует жалованья за прежнее время и выдачи родственников. Зинон набирает отовсюду войска, объявляет себя главнокомандующим, но вскоре, предавшись свойственной ему робости, по случаю восстания воинов распускает их (479 г.). – 19. Когда сын Валамиров опустошал Фракию, Зинон заключил мир с сыном Триариевым. Условия мира (479 г.). – 20. Сын Валамиров поражен византийским войском. Разоряет Стовы в Македонии; готовится осадить Фессалонику; по просьбе Зинона перестает разорять Македонию; вторгается в Эпир; отраженный от Лихнида, берет Скампию и Эпидамн. Переговоры его с Адамантием. Разбит вождем Савинианом (479 г.). – 21. Теодорих Триариев, услыхав о восстании Маркиана, отправляется к Византии, как будто на помощь Зинону, в самом же деле для овладения столицей. Зинон насилу уговорил сына Триариева отвести войска от столицы (479 г.). – 22. О Пампрепии, египтянине, друге Илловом.

В семнадцатый год царствования Льва Макелла (473 г. по Р. X., 17-й царствования Льва), когда, казалось, повсюду возникали беспокойства, некто из аравов-скинитов, называемых саракинами³³⁴, священник тамошних христиан³³⁵, приехал в Византию по следующей причине.

Персы и римляне, прекратив великую войну, возгоревшуюся между ними при Феодосии, заключили договор, которым было постановлено, чтобы никоторая сторона не принимала к себе подвластных другой стороне саракинов, когда кто-либо из них окажет готовность к отпадению от нее. В Персии находился некто, по имени Аморкес, из рода Нокалийского; потому ли, что там не были ему оказываемы надлежащие почести, или потому, что он предпочитал римскую землю персидской, он оставил Персию и переехал в соседственную с ней Аравию. Оттуда производил он нападения и грабежи и воевал с попадавшимися ему саракинами, но не обижал никого из римлян. Оттого мало-помалу сила его возрастала. Он отнял у римлян принадлежавший им остров Иотаву³³⁶, выгнал из него римских десятинников, собирал доходы сам и получал от этого немало денег. Он занял некоторые другие близлежащие селения; но, желая быть в союзе с римлянами и сделаться филархом (начальствовать) над петрейскими саракинами, состоящими под властью римлян³³⁷, он отправил к царю Льву епископа своего племени, по имени Петр, для того чтобы тот исходатайствовал это у царя, если найдет к тому возможность. Епископ, по прибытии в Византию, вел переговоры с царем. Царь согласился на его просьбу и немедленно призвал к себе Аморкеса, поступив в этом случае самым безрассудным образом, ибо если он и хотел возвести Аморкеса на степень филарха (князя племени), то следовало бы это сделать когда Аморкес еще находился далеко, когда считал Римскую державу страшною и мог в страхе повиноваться римским начальникам, с которыми был в сношениях, бояться самого имени царя, считая его существом, превышающим обыкновенных людей. Но теперь Аморкес, проезжая через разные города, мог видеть, что жители их были совершенно преданы неге, а оружия вовсе не употребляли. По приезде в Византию он был принят царем благосклонно, приглашен к царскому столу, присутствовал в сенате на совещаниях. Всего постыднее было для римлян то, что царь велел Аморкесу занимать место первого патрикия³³⁸ под предлогом, будто тот склонился на принятие христианской веры. Царь отпустил его, подарив ему какой-то золотой, осыпанный драгоценными каменьями образ и приказав каждому из членов сената сделать ему подарок. Он не только предоставил ему владеть помянутым островом, но прибавил к тому множество других селений. Таким образом, Аморкес, получив все это от Леонта (Льва) и признанный князем над теми саракинскими коленами, которых он желал, был отпущен, исполненный высокомерия и нимало не расположенный приносить пользу тем, кем был принят так благосклонно³³⁹.

(473 г. по Р. X., 17-й г. Льва). Он же, царь Лев, отправил к бывшим во Фракии варварам Телогия³⁴⁰, силентиария³⁴¹, в звании посланника. Он был хорошо принят варварами, которые отправили, со своей стороны, к царю посланников с изъявлением желания быть в дружбе с римлянами. Они просили трех вещей: во-первых, чтобы предводителю их Февдериху³⁴² было выдано наследство, оставленное ему Аспаром³⁴³; во-вторых, чтобы было ему позволено поселиться во Фракии; в-третьих, чтобы он был вождем тех войск, над которыми прежде начальствовал Аспар. В двух первых требованиях царь решительно отказал и только изъявил согласие на третье, чтобы Февдерих предводительствовал войском, если он будет ему искренне предан. После того посланники готфов были отпущены. Как скоро возвратились они от царя без успеха, то Февдерих послал одну часть своего войска в Филиппы³⁴⁴, с другой осадил Аркадиополь³⁴⁵, употребляя против этого города всевозможные средства. Он принудил жителей покориться не силой оружия, но голодом, от которого они жестоко страдали. Они употребляли в пищу лошадей, лошаков³⁴⁶, мертвые тела, выжидая с твердостью, не придет ли к ним с которой-нибудь стороны помощь. Не видя помощи ниоткуда, они пришли в отчаяние и сдались. Войско, посланное против Филиппов, сожгло только предместье города, но других бед ему не нанесло. Между тем варвары, разорявшие Фракию, и сами терпели голод. Они послали к царю поверенных и предлагали мир. Договор был заключен на следующих условиях: чтобы римляне давали готфам ежегодно по две тысячи литр золота; чтобы Февдерих имел достоинство полководца обоих войск³⁴⁷, которое есть самое вы-сокое при царе; чтобы он был самодержцем готфов и чтобы царь не принимал (в свою землю)³⁴⁸ никого из готфов, кто бы захотел отстать от Февдериха; чтобы Февдерих воевал против всякого, кого укажет ему царь, исключая одних вандилов.

Римский царь Лев Макелл был счастливейший из бывших до него царей. Он был грозен как подвластным, так и самим варварам, до которых дошел слух о нем. Такова слава, которую он оставил по себе в массе людей! Но я, говорит Малх, не думаю, чтобы это было счастье – похищать имение у подвластных, вечно содержать доносчиков по этому предмету, в случае недостатка в других доносчиках быть самому обвинителем, собирать золото со всех концов земли и копить его у себя, лишая города прежнего их благосостояния. Они уже не были в состоянии вносить и те налоги, которые прежде платили. Вообще, Малх постарался представить Льва гнездилищем всех пороков. Он-то и заточил грамматика Иперехия. Некогда он велел назначить жалованье Эвлогию – философу. Один из евнухов заметил, что следовало бы деньги эти издерживать лучше на воинов, а Лев на это сказал: «Дай Бог, чтобы в мое время жалованье воинов было даваемо ученым»³⁴⁹.

(475 г. по Р. X., 2 г. Зинона). Зинон был человек, вовсе не способный к войне³⁵⁰. При возникающих отовсюду беспокойствах он решился отправить посольство к вандильскому государю в Карфаген ^{351 352} и назначил посланником одного из сенаторов, Севира (Севера), человека отличавшегося благоразумием и справедливостью. Он возвел его в патрикийское звание, дабы тем придать посольству больше важности. Севир отправился морем, а Вандил, узнав, что едет к нему посольство, предупредил его, выступил в море и занял Никополь³⁵³. Севир, переехав из Сицилии в Карфаген, сильно упрекал вандильского государя за его предприятие против Никополя. Вандил говорил, что он это сделал как неприятель, но теперь, по прибытии к нему посланника, он принимает мирные предложения Зинона. Между тем, уважая степенные свойства Севира, полюбив его речи, удостоверяясь все более в справедливости, вандил охотно исполнял все, что ни предложит Севир. Вандил счел его добродетельным особенно за то, что он отказался от поднесенных ему денег и подарков, которые следовали ему по званию посланника, и объявил, что самый приличный для посланника дар – освобождение военнопленных. Вандил похвалил его правило и сказал ему: «Я отпускаю тебе всех пленников, доставшихся мне и моим детям; что касается до тех, которые достались на долю войску, ты можешь, если тебе угодно, купить их у тех владельцев, которые захотят продать их тебе, а я не могу приневолить владельцев к такой продаже». Таким образом Севир освободил безмездно тех римлян, которые принадлежали государю вандилов, а прочих пленников, насколько был в силах, выкупил на бывшие у него деньги и на сумму, вырученную от продажи с публичного торга всех его вещей и платья.

(475 г. по Р. X., 2 г. Зинона). Царь Зинон, отправив посольство к начальнику готфов для освобождения взятого ими в плен полководца Ираклия, уговорился заплатить за него сто талантов. Зинон велел, чтобы эти деньги были заплачены родственниками Ираклия, для того чтобы Ираклий, получив свободу от других, не имел вида невольника. Деньги были отправлены во Фракию. Готфы приняли их и выпустили было Ираклия из-под стражи. Но в то время как он шел в Аркадиополь, набежало на него несколько готфов, и один из них сильно ударил Ираклия в плечо. Один из людей, сопровождавших Ираклия, выговаривая за то готфу, сказал: «Что ты делаешь? Знаешь ли себя, знаешь ли, кого ударил?» – «И очень знаю,– отвечал готф,– кого я хочу погубить». Обнажив меч, один из них отрубил Ираклию голову, другой – руки. Говорят, что Ираклий получил такой конец в отмщение за свой поступок, что он когда-то велел бросить в ров некоторых бывших под его начальством воинов за проступок, не заслуживавший смертной казни, и все войско принудил закидать их каменьями. С того времени гнев Божий был обращен на него.

Ираклий был полководцем при Зиноне. Он был отважен и готов нападать на неприятелей, но не имел предусмотрительности в опасностях: он устремлялся к предположенному предприятию, не обдумав наперед хорошенько дела. Он предпринимал все безрассудно и неистовую стремительность считал мужеством. Это самое впоследствии было причиной его погибели³⁵⁴.

(475 л. до Р. Х., ? г. Зинона). Эрифрий был эпархом³⁵⁵ при Зиноне. Видя, что государственные доходы были недостаточны, не быв в состоянии усилить узаконенных налогов, ни делать дурных дел, а по доброте своей не быв в состоянии вредить кому-нибудь из-за недоимок, он с разрешения Зинона отказался от своей должности. Его удаление опечалило весь город: он один из всех, управлявших тогда делами государства, был предан благу общему. Просящим какую-либо милость он оказывал ее скоро, не мстил тем, на кого имел прежде неудовольствие. Общественная казна была тогда в крайней нужде: в ней не было никаких остатков. Все, что оставлено Львом при кончине его, издержано скоро Зиноном, который как ни попало раздавал много денег своим любимцам и не заботился разузнавать, не были ли государственные доходы каким-нибудь образом расхищаемы.

(475–477 г. по Р. X.) Василиск, брат царицы Вирины, был назначен полководцем при Льве вместо Рустикия. В сражениях он был счастлив, но был ума тяжелого и легко предавался обманщикам.

Василиск, царь восточных римлян, заставлял епископов платить деньги. Едва он не изгнал из Константинополя епископа Акакия, но был отражен множеством так называемых монахов. Жадность его к деньгам была чрезмерная. Он не брезгал принимать их и от таких лиц, которые отправляют самые низкие ремесла. Взыскание налогов заставляло всех проливать слезы.

(475–477 гг. по Р. X., 2–4 г. Зинона). Армат. Царь Василиск позволял Армату, как родственнику, иметь свободный доступ к цари-це Зинониде. Долговременные их сношения и необыкновенная их красота воспламенили их взаимной любовью. Часто бросали они друг на друга взоры, обращались друг к другу и менялись улыбками. Следствием скрываемой любви было страдание. Они сообщили о своей страсти Даниилу-евнуху и Марии, повивальной бабке, и наконец беззаконно удовлетворили своей страсти. Зинонида ласками своими заставила Василиска сделать ее любимца первым человеком в городе. Февдерих³⁵⁶, видя оказываемый всеми Армату почет, досадовал, что над ним одерживал верх молодой человек, который заботился только о прическе и о телесных упражнениях. Армат, загордившись большими доходами и чрезвычайными почестями, думал, что никто не превышал его в мужестве. Эти мечтания до того им овладели, что он одевался Ахиллом³⁵⁷, в этом виде садился на коня и ездил с надменностью по Ипподрому³⁵⁸. Предаваться сумасбродно такому о себе мнению подстрекала его чернь, называвшая его в восклицаниях своих Пирром. Если она называла его этим именем за румяное лицо, то говорила правду, а если в похвалу его мужеству, то этим только потешала его, как юношу; Армат не поражал стрелами героев, как Пирр, но был страстен к женщинам, как Парис.

Арматий. Он был в большой силе при царице Зинониде и при самом Василиске. Он убит царем Зиноном. Смерть его была очень приятна гражданам, потому что при Льве пойманных во время возмущения фракийцев он отправлял назад с отсеченными руками. Убийство совершено Оноульфом, которого Арматий принял к себе благосклонно, когда тот, в крайней бедности, прибыл из варварской земли. Сперва он сделал его комитом, потом – полководцем в Иллирии и отпускал ему много денег на содержание. С варварским вероломством он вознаградил его убийством.

Я бежал, я скитался, я не мог найти успокоения в бедах моих у тех, от которых надеялся получить облегчение в моей горькой доле³⁵⁹.

Царь Зинон, узнав о поражении своего войска, убежал в крепость, стоящую на холме, которую туземцы называют Константинополем. Услыхав это имя, Зинон вздохнул и сказал спутникам своим: «Итак, человек – игралище Божества! Оно и мной играет! Гадатели предсказывали мне, что в июле месяце мне надлежало, по необходимости, быть в Константинополе, и я думал, что войду в Константинополь; а ныне, изгнанник, всеми оставленный, пришел я на этот холм и нашел здесь, несчастный, это самое имя!»³⁶⁰

Зинон не имел от природы той жестокости, какая была у Льва. Гнев его не был неутомим и не оставался в нем навсегда, как у Льва. Он был честолюбив, действовал только из-за славы, чтобы дивились ему, больше напоказ, чем для пользы. Он не был опытен в делах, не имел тех познаний, при которых можно твердо управлять царством. К корысти не так был падок, как Лев, не выдумывал на богачей небывалых преступлений; однако же и он не был выше этой страсти. Римляне имели бы хорошее правление, если бы Севастиан, который разделял его власть, не управлял им, как вздумается. Севастиан всем торговал, как на рынке; не позволял, чтобы при царском дворе что-нибудь делалось не за деньги. Все должности он продавал; вырученные деньги частью брал себе, частью давал царю. Кто подбавит к цене, того и предпочтут. Ни одно дело при дворе не производилось без взятки. Если Зинон давал какую-нибудь должность людям, находившимся при нем, то Севастиан, как торговец должностями, покупал ее у них за безделицу и продавал другим дороже, а украденное давал Зинону.

Зинон, царь римский, желая оставить по себе наследником сына своего, который был еще очень молод, возводил его в разные достоинства и заставлял его упражнять тело свое для приращения роста. Царские приближенные, имея свободу расточать государственные доходы, ничего не опасаясь, втягивали молодого человека в пьянство, по-сибаритски и, служа посредниками между ним и молодыми людьми одних с ним лет, пристрастили его к неистовому любострастию. Он привык к такой жизни, которая ставит все добро в преступных наслаждениях и надменности. На лице его обнаруживалась таящаяся в душе надменность, происходившая от ожидания царской власти. Он ходил на цыпочках, закидывал голову и, коротко сказать, поступал со всеми, как с рабами. Но верховный Судья, в пресечение его необузданно развивавшихся пороков, определил ему преждевременно покинуть жизнь. С ним сделалось сильное расстройство желудка: он долго в бесчувствии лежал на кровати, и постоянно его слабило.

Ср. Suidas: Ἀδην, Μαστροπεύοντες, Διαίταις.

(477 г., по Р. X., 4 г. Зинона, по Муральту Chr. Byz.). Август, сын Ореста³⁶¹, узнав, что Зинон, изгнав Василиска, опять получил верховную власть на Востоке, заставил сенат отправить к Зинону посольство с представлением, что не было никакой нужды составлять им особенное царство; что для обеих сторон довольно было одного Зинона как общего их императора; что сенат римский вручил главное начальство Одоаху, человеку, который по государственному уму и воинственности способен охранять государство. По сей причине сенат просил Зинона дать Одоаху достоинство патрикия и оставить ему управление итальянцами. В Византию прибыли на тех же самых днях римские сенаторы с этими представлениями и вестники от Непота с поздравлением Зинону. Они притом просили его, как претерпевшего равную участь с Непотом, помочь ему к возвращению царства, дать ему денег и войско и всеми мерами, какие понадобятся, содействовать к восстановлению его. Таковы были предложения Непота. Поверенным римского сената Зинон отвечал, что они, получив двух царей с востока, одного из них изгнали, другого, Анфемия, убили; что теперь они должны знать, что им надлежит делать; что так как они имеют уже царя, то остается только принять его, когда он к ним возвратится. Поверенным Одоаха Зинон отвечал, что он хорошо сделает, если примет от Непота достоинство патрикия; что он дал бы ему это достоинство, если бы Непот не предупредил его; что Одоах поступит похвально, если начнет с того, чтобы охранять устройство, какое прилично римлянам; что если он хочет поступить по всей справедливости, то, конечно, примет вскоре и царя, который утвердит его в достоинстве патрикия. В этом письме, отправленном к Одоаху, Зинон называл его патрикием. Он заботился таким образом о Непоте, жалея о его несчастьях, потому что и сам претерпел подобные. Общая с ним участь заставляла его соболезновать страждущему. К этому побуждала его в то же время и Вирина, которая благоприятствовала супруге Непота по родству с ней.

(478 г. по Р. X., 5 г. Зинона). В следующем году приехали из Фракии посланники союзных готфов, которых римляне называют фидера-тами³⁶². Они предлагали Зинону заключить мир с Февдерихом, сыном Триария, который изъявлял желание проводить жизнь мирную, не предпринимая войны против государства. Они просили Зинона обратить внимание на вред, нанесенный римлянам этим Февдерихом, когда он был их неприятелем; и на разорение, произведенное в городах Февдерихом, сыном Валамира, в то самое время, когда он назывался полководцем и другом римлян. Они увещевали его не поминать старых неудовольствий, но обращать внимание только на то, что совершенно согласно с пользой государства. Царь созвал немедленно сенат, предлагал на рассуждение, что делать. Сенаторы отвечали, что государственная казна не была в состоянии давать жалованья и пенсии тому и другому Февдериху. Мы не можем, говорили они, не возбуждая неудовольствия, содержать и одних воинов. Которого же из двух Февдерихов надлежало предпочесть другому, как друга,– это государь властен решить сам. Царь, созвав тогда ко двору находившихся в городе воинов и все схолы³⁶³, взошел на помост и много говорил против Февдериха (Триариева). Он доказывал, что этот Февдерих был с самого начала врагом римлян, что он грабил жителей Фракии, что он вместе с Арматием отсекал им руки и всех земледельцев выгнал из их жилищ, что он воздвиг опять тиранию Василиска в государстве и убедил его удалить войско, потому что одних готфов было достаточно; что он теперь шлет посольство, требуя не столько мира, сколько звания полководца. «Желая узнать,– продолжал император,– какого вы мнения об этих обстоятельствах, я созвал вас, зная, что те государи поступают безопасно, которые сообщают свои мысли войску». Воины, услыша обвинения, произнесенные царем против Февдериха, и сообразив из них, какой дать ответ, все воскликнули, что Февдерих и все те, которые одних с ним мыслей,– враги римлян. Однако же Зинон не дал посланникам тотчас этого ответа, но хотел прежде узнать, что происходило извне. Между тем открыто было, что некоторые из находящихся в городе (в числе их были врач Анфим, Маркеллин³⁶⁴ и Стефан) давали Февдериху знать о том, что происходило в Византии. Не только писали они к нему письма от себя, но составляли подложные от важнейших лиц и посылали их к нему, желая ободрить известием, что многие в городе благоприятствовали ему. Три сенатора в присутствии магистра произвели следствие по сему делу. Они жестоко наказали виновных побоями и пожизненным заточением. Зинон, казалось, не позволял смертной казни и пролития крови³⁶⁵.

В том же году приехали в Византию посланники из Карфагена. Их вел Александр, попечитель Оливриевой супруги³⁶⁶, некогда посланный Зиноном с согласия самой Плакидии. Посланники уверяли царя, что Онорих³⁶⁷ сделался искренним его другом и был предан римлянам; что он отказывается от всех притязаний на доходы жены своей и на прочие деньги, отнятые прежде Львом, равно и от того, что в начале войны было отнято у карфагенских купцов; что он забывает все, на что отец его имел какую-нибудь причину жаловаться на римлян; желая иметь с ними мир твердый и уничтожить всякое их подо-зрение, он намерен искренно утвердить договор и то, что было уже постановлено; что он благодарен царю за уважение его к жене Оливрия и что, зная это, он готов исполнить все, что царю угодно. Но этими словами вандилы скрывали свое бессилие. Они боялись и тени войны, ибо по смерти Гензериха они совершенно предались неге и более не оказывали прежней силы и мужества в боях, не имели и тех приготовлений, которые на всякий случай имел Гензерих, скорее приводивший в движение всякое предприятие, чем другие успеют о нем помыслить. Зинон принял посланников благосклонно, оказал им приличные почести и, одарив их щедро, отпустил. Александру дал звание комита приватов³⁶⁸.

Правитель Египта едва посылал пятьдесят литр золота. Так как страна сделалась богаче прежнего, то он доставлял пятьсот литр золота³⁶⁹.

(480 г. по Р. X., 7 г. Зинона). Зинон, видя, что дела Февдериха, Валамирова сына, приходили в упадок, между тем как сын Триариев собирал народы и образовал войска, рассудил за благо прекратить с ним неприязнь на умеренных условиях, если только он примет их. Зинон отправил к Февдериху³⁷⁰ посольство с предложением, чтобы тот выдал сына своего заложником согласно сделанному прежде требованию; чтобы он жил, как частный человек, и пользовался своим достатком без всякого беспокойства, так, как прежде просил; чтобы он получил отнятое у него прежде имение и вообще оставался в покое, ни от кого не терпя и никому не нанося притеснения. Февдерих отвечал, что он более не выдаст сына в заложники, что он уже не может жить частным человеком с одним достатком своим; что пока он был один и не имея еще столько народов вокруг себя, то, может быть, при ограничении своих желаний достало бы ему одного его имения; что теперь, когда его довели до необходимости собирать народы, необходимость заставляет его или содержать тех, которые к нему пристали, или вместе с ними воевать, пока он даст всему один решительный конец – либо погибнет сам, либо что-нибудь совершит. По получении такого ответа, казалось, надлежало готовиться к явной войне. Государь звал с поспешностью войска, стоявшие в Понте, в Азии и в странах восточных. Со всех сторон собралась немаловажная сила. Готовили обозные телеги, покупали быков, пшеница и все потребные для войска припасы были заготовлены, ибо Иллусу вскоре надлежало выступить в поход.

Когда Зинон назначил полководцем Мартиниана и в войске произошел беспорядок, государь почел нужным отправить к сыну Валамирову посланников для представления ему, что следовало не откладывать более сражения, но приняться за дело и осуществить те ожидания, за которые он был удостоен звания римского полководца. Февдерих, выслушав представления посланников, отправил также в Византию своих посланников с объявлением, что не прежде приступит к делу, пока царь и весь синклит не поклянутся ему, что никогда не помирятся с сыном Триария. Сенаторы и все начальствующие поклялись, что не будут мириться с ним, если царь этого не захочет, а царь поклялся не отступать от постановленного, если только не увидит, что сын Валамиров первым нарушил договор. После данной присяги решено было, чтобы Февдерих Валамиров двинулся с войском из Маркианополя³⁷¹, в котором он стоял, и шел внутрь страны; его обнадежили, что как скоро он дойдет до врат Эма³⁷², то к нему присоединится полководец Фракии с двумя тысячами конницы и десятью тысячами пехоты, а перейдя Эм, найдет на реке Эвре³⁷³ и у Адрианополя³⁷⁴ другое войско, состоящее из двадцати тысяч пехоты и шести тысяч конницы. Уверяли притом, что в Ираклии³⁷⁵ и других городах и крепостях, лежащих вокруг Византии, была и другая сила, если бы то нужно было, так что не было недостатка ни в чем таком, что могло споспешествовать счастливому окончанию дела. С такими обещаниями были отпущены Зиноном посланники Февдериха. Поднявшись, с войском шел он к ущелью, как было условлено. Но навстречу к нему не вышел ни полководец Фракии, ни те, которые будто бы стояли на Эвре. Пройдя спокойно лежащими по средине местами (или: пройдя степью по лежащим на средине местам), Февдерих дошел до окрестностей Сондиса. Это гора высокая, громадная, на которую невозможно никому взойти, если неприятель препятствует сверху. Здесь стоял станом сын Триа-риев. Оба войска, производя наезды, отнимали друг у друга стада, лошадей и другую добычу. Сын Триариев, часто подъезжая верхом к войску своего противника, ругал и поносил его, называя клятвопреступником, мальчишкой, безумцем, врагом и предателем рода их, не постигающим намерения римлян, не видящим их замыслов, которые клонились к тому, чтобы самим сидеть в покое, а готфов губить одних другими. «Который из нас ни падет,– говорил он,– победу получат они, не подвергшись никакому труду; между тем как мы – кто бы из нас ни победил другого – одерживаем, по пословице, кадмейскую победу³⁷⁶, становясь слабее и слабее супротив их козней. И ныне, призвав тебя на помощь и обещав, что войско их вскоре явится и будет действовать вместе с тобой, они ни здесь не показываются, ни в городах с вами не сошлись, как они говорили, но оставили тебя одного, чтобы ты погиб самой лютой смертью и получил достойное твоей дерзости наказание от народа своего, которому ты изменил». Многие из воинов Валамирова сына одобрили эти слова. Приступая к своему вождю, они говорили, что сын Триариев поделом поносит его, что не надлежало более губить свой народ и, пренебрегая общим родством, оставаться верными своим предателям. На другой день сын Триариев опять взошел на холм над станом готфов и кричал Февдериху: «За-чем ты, негодяй, погубил моих родственников!? Зачем ты столько жен сделал вдовицами? Где мужья их? Каким образом погибло то благосостояние, которым пользовались готфы, когда последовали за тобой в поход? У каждого из них было тогда по две, по три лошади, а теперь они, не имея ни одной, тащатся за тобой по Фракии пешие, словно невольники. Но они люди вольные; они родом не ниже тебя... они пришли мерить золото четвериками». Едва войско услышало эти слова, как все, мужчины и женщины, пошли к своему предводителю Февдериху и с криком и шумом требовали заключения мира; в противном случае они грозили оставить его и обратиться к своей личной пользе. После того предводитель их отправил к другому Февдериху поверенных. Оба Февдериха имели свидание на одной реке. Стоя один на одном берегу, другой – на другом, они говорили между собой о взаимных выгодах и условились не воевать друг против друга. Утвердив все присягой, они отправили поверенных в Византию.

(479 г. по Р. X.). Февдерих, сын Валамиров, и Февдерих, сын Триариев, готфы, заключили договор не воевать друг против друга. Потом они отправили в Византию посланников. Сын Валамиров жаловался, что царь предал его, что из того, в чем они условились между собой, не нашел он ничего, а потому и заключил мир с Февдерихом. Он требовал, чтобы ему была дана земля для населения и столько пшеницы, сколько было достаточно для продовольствия войска до новой жатвы; чтобы сборщики государственных доходов, которых римляне называют доместиками, были немедленно высланы для представления отчетов в полученном; что если римляне этого не сделают, то он не будет более в состоянии удерживать от грабежа такое множество народа, который только этим мог достать себе пропитание где попало. Таковы были требования одного Февдериха; другой, сын Триариев, требовал исполнения всего того, что было постановлено при Льве: чтобы было ему выдано жалованье за прошедшие годы и возвращены родственники его живыми, а если они умерли, то чтобы Иллус и другие исавры, которым он доверял, утвердили это присягой. Зинон отвечал сыну Валамира, что он сам предатель; что он сделал противное тому, что обещал; что, дав обещание воевать один, он призвал на помощь другую силу и опять звал на помощь римлян, а между тем вел с Февдерихом тайные переговоры о дружбе; что полководец Фракии и те, которые были привержены к римлянам, заметя это, не осмелились ни идти к нему навстречу, ни присоединить к нему своих сил, боясь от него засады. Что при всем том, если он хочет теперь воевать против Февдериха (Триариева), то Зинон обещает дать ему, по одержании над сыном Триариевым победы, тысячу литр золота, сорок тысяч литр серебра³⁷⁷, к тому же доход в десять тысяч золотых монет и выдать за него дочь Оливрия или другую из знаменитых в Византии женщин. Сказав это, Зинон почтил чинами многих из присланных к нему готфов и к Февдериху отправил сперва Филоксена, потом Юлиана, чтобы каким-нибудь средством убедить его на разрыв с другим Февдерихом. Но как все старания его были напрасны, то он, созвав воинов, возбуждал их к войне, увещевал их быть мужественными, уверяя, что он пойдет сам в поход и что будет разделять с ними все опасности, когда будет нужно. Услышав, что сам царь хочет выступить против Февдериха, воины до такой степени желали показать себя достойными его внимания, что и те самые из них, которые платили прежде своим начальникам деньги для того, чтобы не идти в поход, теперь опять давали им деньги для того, чтобы было им позволено участвовать в походе. Все, воспламененные усердием, стремились к войне. Посланные Февдерихом лазутчики были ими пойманы. Часть Валамирова войска, приближавшаяся к длинной стене, была храбро отражена приставленной к ней стражей. Зинон возвратился к своим природным свойствам; жар его поостыл от врожденной ему робости. Воины были в неудовольствии, негодовали и, собираясь в отдельные кружки, друг друга упрекали за свое малодушие, за то, что, имея руки и держа оружие, терпят такую слабость, которая виной гибели городов и всей силы римской, виной того, что всякий неприятель отнимал беспрепятственно у римлян что хотел. Ропот воинов дошел до Мартиниана. Он послал сказать Зинону, что нужно немедленно распустить войско, чтобы оно, собравшись, не произвело какого-либо возмущения. Зинон велел воинам идти на зимовку в назначенные им места, потому что с Февдерихом будет заключен мир. Воины оставили окопы и удалились. Большая часть досадовала на то, что были распущены и что разошлись прежде, нежели могли посоветоваться между собой об избрании человека, который бы избавил государство от предстоящей гибели.

(479 г. по Р. X.). Зинон, распустив войско, отправил к Февдериху (Триариеву) посланников, предписав им заключить с ним мир на таких условиях, на каких только будет можно. Между тем сын Валамиров, совокупив свою силу, шел к горе Родопе³⁷⁸, разорял прекрас-нейшую часть Фракии и уводил весь скот. Он истребил всех тамошних земледельцев, убивал их и вымогал у них, чего не могли они дать. Сын Триариев, услышав о таких поступках, говорил, что ему приятно, что так называемый друг и сын Зинона и Вирины поступает таким образом с римлянами, только жалеет, что за безрассудство царей получают наказание пахари, которых гибель не заставит их хоть сколько-нибудь переменить мысли. По прибытии к нему посланников Зиноновых заключен был мир на следующих условиях: чтобы от царя отпускаемо было жалованья и продовольствия на тринадцать тысяч воинов по выбору Февдериха; чтобы получить ему начальство над двумя схолами; чтобы имение, которым он прежде владел, было ему возвращено; чтобы ему дано было одно из двух царских военачальств и чтобы он имел те звания, в которые возведен был прежде Василиском³⁷⁹. В рассуждении своих родственников он объявил, что если они умерли, как утверждал Зинон, то он об них не будет более упоминать; если же они живы, то надлежало возвратить им имущество и содержать их в том городе, какой будет назначен им царем. Когда сии условия были утверждены, то царь, отрешив Валамирова сына от военачальства, возвел в это звание Февде-риха и послал к нему деньги для раздачи готфам.

(479 г., Инд. 2 по Р. X. по Ниб. и Мюл. – 481 г., Инд. 5 по Муральту Chr. Byz.). Сын Валамиров был побежден римскими полководцами и потерял много народу. В ярости от такого поражения предался он бегству, поджигая селения и убивая всех, кто ему ни попадался. Он завладел Стовами, первым городом в Македонии, находившимся у него на дороге³⁸⁰, и убил охранявших его воинов, которые ему воспротивились. Когда разнесся слух в Фессалонике, что он засел неподалеку, граждане, полагая, что читанные им за день письма были написаны с дурным умыслом и что Зинон и эпарх (ипарх) хотели сдать город Февдериху, собрались и свергли все статуи Зинона, а самого эпарха бросились растерзать; в то же время другие подошли с ог-нем, чтобы сжечь дом правительства; и все бы это совершилось, если бы духовенство и важнейшие власти не предупредили их и не исхитили его у разъяренного народа. Они кроткими словами успокоили бесчинствующих, уверяя их, что ни эпарх не был ни в чем виновен, ни царь не имел никакого дурного намерения против города; что им следовало охранять свой город самим, поручив его, кому хотят, и избрать в начальники, кого считают надежным. Граждане, взяв ключи города у эпарха, отдали их архиерею, составили из бывших в городе людей многочисленную стражу, как только способы позволили, и избрали полководца. Между тем Зинон, известясь об угрожающей опасности и видя, что никто не хочет сражаться, почел полезнейшим среди таких бедствий заключить мир на умеренных условиях и тем удержать варвара от дальнейшего разорения городов. Он отправил к Февдериху Артемидора и Фоку; последний был главным секретарем при Зиноне, в то время как тот был еще полководцем. По приезде к нему они говорили: «Царь сделал тебя другом своим, почтил тебя званиями у римлян самыми высокими, назначил тебя начальником великих войск, не был недоверчив к тебе, как бывают к людям варварского происхождения. Между тем не знаем, почему, увлеченный обманами общих недругов, ты сгубил свое благосостояние и, чего тебе никак не следовало делать, ты передал другому свое счастье. Итак, ты несправедливо жалуешься на царя за то, в чем ты сам погрешил против себя и против него. Когда уж довел себя до такого положения, остается тебе в настоящем положении удержать себя по возможности от нанесения дальнейшего вреда народам и городам и послать поверенных для исходатайствования себе от царя, который так милостив, какой-нибудь пользы». Убежденный этими словами, вместе с посланниками римскими Февдерих отправил в Византию поверенных своих. Он унимал войско от истребления людей и сожжения городов, однако он не мог запретить людям, терпящим во всем недостаток, брать нужные для себя припасы. Продолжая далее свой путь, он дошел до Ираклии, что в Македонии³⁸¹, и когда архиерей этого города выслал ему и войску его разные подар-ки, то он сохранил область невредимой, не нанес жителям разорения, но старался содержать войско доходами области. По прибытии в Византию поверенные его объявили, что надлежало отправить немедленно полномочного посланника к Февдериху, ибо он не был в состоянии долее удерживать такое множество народа от разорения, которое оно могло наносить. Зинон отправил к Февдериху Адамантия, сына Вивианова, патрикия, бывшего градоначальником, возведя его и в достоинство консула. Адамантию было предписано уступить Февдериху место в Павталии, округе в Иллирийской области, отстоящем недалеко от проходов фракийских³⁸². Таким образом Зинон имел бы его как ближайшего стража против Февдериха, сына Триариева, когда бы этот последний произвел какое-нибудь движение. Или же если бы он сам (Февдерих Валамиров) покусился нарушить договор, то, держа его тут между иллирийскими и фракийскими силами, Зинон мог удобнее его одолеть. На случай, когда бы Февдерих стал говорить, что войско его в нынешнем году будет терпеть недостаток в съестных припасах, так как в Павталии не мог надеяться ни на посевы, ни на жатву, Зинон отпустил с Адамантием двести литр золота, приказав ему сдать эту сумму тамошнему ипарху для снаб-жения готфов достаточным продовольствием в Павталии. Посланник был еще в Византии, как находившиеся в Фессалонике воины подстерегли выходившего из дому ипарха Иоанна и устремились на него с мечами. Адамантию было поручено Зиноном устроить и это дело, что он и исполнил. Между тем как это происходило в Фессалонике, сын Валамиров оставался в Ираклии, откуда послал одного поверенного в Эпир, к Сидимунду. Это был человек одного с ним племени; в это время он показался преданным римлянам, имел в Эпире у Эпидамна³⁸³ богатое наследственное поместье и от царя получал содержание. Он был племянником Эдоинга, человека, близкого к Вирине и имевшего при царе высокое звание начальника доместиков³⁸⁴. Февдерих, послав поверенного к этому Сидимунду, напоминал ему и о доставлении способа овладеть Эпидамном и остальным Эпиром. Таким образом он отстал бы от долговременного скитания, и, получив оседлость в городе, огражденном стенами, он мог ожидать того, что судьба ему определила. Сидимунд, получив от Февдериха такое предложение и, как варвар, желая лучше жить с варварами, нежели с римлянами, отправился в Эпидамн. Здесь, заходя частным образом то к одному, то к другому из граждан, советовал им, как бы из преданности и усердия, вывозить немедленно свое имущество и самим спасаться на острова или в какой-либо другой город, потому что Февдерих уже идет на их город. Он утверждал, что так угодно и царю, что затем только и послан к варвару Адамантий и что для них полезнее, пока его еще тут нет, устроить дела свои на свободе. В Эпидамне было до двух тысяч воинов, охранявших его, и они могли легко отразить первое нападение варваров, но Сидимунд уговорил их также оставить Эпидамн. Он много говорил, распускал новые слухи, производил между воинами тревоги и уверял, что они окажут царю большое неудовольствие, если вздумают защищать город. В то самое время он послал сказать сыну Валамирову, чтобы тот поспешно шел к Эпидамну. Февдерих ожидал только известия от Сидимунда и хотел переждать болезнь своей сестры, от которой она и умерла. Явным предлогом долгого своего пребывания в Ираклии представлял он приезд посланника Зинонова и желание узнать, в каком расположении был к нему царь. Как скоро он похоронил сестру и от Сидимунда получил призыв, то он потребовал от ираклийцев, которые оставили город свой и убрались в одну твердую крепость, большого количества пшеницы и вина на запас удалявшемуся оттуда войску. Ираклийцы отвечали ему, что им дать более нечего..., что в продолжение стольких дней все, что у них было, истощено в малой их кре-пости. Тогда Февдерих в досаде сжег большую часть города, который уж был без жителей, и тотчас же поднялся с места. Он шел по трудной и тесной дороге, ведущей к области, называемой Новым Эпиром³⁸⁵. Он послал вперед конницу для занятия вершин, предписал ей ехать вперед, где никто не ожидал ее, и внезапным нападением прогнать бывшую там стражу. Конница в самом деле взошла на высоту, воины, охранявшие укрепление, при виде множества неприятелей были изумлены нечаянным нашествием и не имели ни твердости обороняться, ни столько рассудка, чтобы запереть укрепление. Они бросились бежать и в ужасе своем не помышляли о том, что в тогдашнее время могло им быть полезно. Между тем готфы шли вперед совершенно пустынными местами: в авангарде был сам Февдерих; середину вел Соа, важнейший из состоявших под ним полководцев; Февдимунд, другой сын Валамиров, шел в арьергарде. Февдерих, спустившись с высоты прежде всех, ободренный тем, что никто его не преследует, дал приказ обозным и бывшим на возах продолжать свой путь, а сам поехал быстро вперед, чтобы нечаянным приступом занять какой-либо город, если только удастся. Он приступил к Лихниду³⁸⁶, но был отражен: этот город, занимающий крепкое положение, имеющий внутри ограды много источников, был заранее снабжен припасами. Поднявшись оттуда, Февдерих приступил к Скампии³⁸⁷ и взял ее, потому что она была давно оставлена жителями, а отсюда устремился к Эпидамну, который также занял.

Адамантий, известившись об этих движениях Февдериха, послал наперед одного из царских всадников, называемых магистрианами, и выговаривал ему за нарушение данных через поверенного его обещаний. Он требовал, чтобы Февдерих оставался в бездействии, не брал судов и не решался на новые движения, пока он сам к нему не приедет; чтобы притом Февдерих прислал к нему человека для удостоверения в том, что Адамантий будет в полной безопасности и по окончании посольства может удалиться. Сделав Февдериху такое объявление, Адамантий выступил из Фессалоники, прибыл в Эдессу³⁸⁸, где находился Савиниан. Вместе с Адамантием был и Филоксен. Они вручили Савиниану письма, признали его полководцем и совещались вместе с ним о предстоящем деле. Сделать нападение на идущих варваров казалось им не безопасным: у Савиниана было не много своих наемных воинов; государственное войско частью было рассеяно по городам, частью следовало за полководцем Онульфом. Они положили разослать повсюду приказы для созвания и извещения воинов о том, что полководец сопровождает посланника. Они уже подвинулись, как всадник, посланный наперед Адамантием, возвратился, везя с собой готфского священника, которого христиане называют пресвитером, для удостоверения посланника в его безопасности. Имея его при себе, они продолжали поспешно путь и прибыли в Лихнид, город, издревле богатый и счастливый. Начальники города и другие граждане вышли навстречу к Адамантию и Савиниану, которые и вступили в Лихнид. После того Адамантий опять послал в Эпидамн и предлагал Февдериху, чтобы он с немногими прово-жатыми выехал к нему, в окрестностях Лихнида, для переговоров о предмете, по которому он послан к нему от царя; если же Февдерих хочет, чтобы Адамантий приехал в Эпидамн, то он должен прислать в Лихнид заложниками Соу, своего полководца, и Дагисфея, для того чтобы их там содержали, покуда он возвратится из Эпидамна. Февдерих послал Соу и Дагисфея, но велел им оставаться в Скампии и послать наперед одного человека, который бы принял клятву от Савиниана в том, что как скоро Адамантий возвратится невредим, то и выданные заложники возвратятся тоже невредимыми. Савиниан объявил, что он не даст присяги, потому что никогда прежде ни в чем не клялся и теперь не нарушит правила, которое было им давно принято. Напрасно Адамантий представлял ему, что надо уступить обстоятельствам; что если он не присягнет, то посольство его останется без успеха, ибо он не отправится к Февдериху, не получив от него какого-нибудь залога в личной его безопасности. Он не мог убедить Савиниана, который объявил, что Адамантий должен знать, что ему следует делать; а сам он никак не поступит против своего закона. Адамантий был в недоумении. Наконец он решился взять двести воинов и вместе с ними к вечеру пустился в путь крутыми берегами, дорогой, многим неизвестной, узкой, не торной, по которой, как говорили тогда, впервые шли лошади. Объездом он прибыл в один замок, стоящий близ Эпидамна, на высоком холме, совершенно неприступный; под зáмком была глубокая пропасть, а в пропасти текла глубокая река. В том месте Адамантий призвал к себе Февдериха. Он послушался, оставил в отдалении свое войско и с немногими конными подъехал к реке. Адамантий, поставив воинов вокруг холма, чтобы не обошли неприятели, спустился к одному камню, с которого мог быть услышан, и, сказав Февдериху, чтобы и тот удалил своих товарищей, говорил с ним с глазу на глаз. Февдерих жаловался на римлян, и, по-видимому, справедливо. Он говорил: «Я хотел проводить жизнь вне Фракии, далеко в Скифии, и, проживая там в покое, никого не беспокоить; я был готов повиноваться царю и оттуда исполнять то, что он мне прикажет. Вы призвали меня как будто на войну против Февдериха. Вы обещали, во-первых, что полководец фракийских войск присоединится ко мне немедленно со своей силой, а он нигде не показался; во-вторых, что Клавдий, казначей готфского войска, придет вместе с иностранным войском, но я и его не видел; в-третьих, вы дали мне вожатых, которые, оставив удобнейшие дороги, таскали меня путем, ведущим к неприятелю, по тропам отвесным, по крутым скалам, по которым идя с лошадьми, с возами и со всеми военными снарядами, я чуть разом не погиб вместе со всем моим народом, когда неприятели на меня внезапно напали. Тут я был вынужден по необходимости заключить с ними мир. Я должен еще очень благодарить их за то, что они меня поберегли, когда могли погубить меня, преданного вами». Адамантий напоминал Февдериху о тех почестях, которыми удостоил его царь; говорил ему, что он сделал его патрикием и полководцем, а это награды, которые у римлян даются мужам, отличившимся долговременными трудами; что он осыпал его подарками и обогатил его, что за все это ему следовало почитать царя отцом своим и иметь к нему расположение сына. Такими словами Адамантий старался опровергнуть Февдериховы жалобы, которые, я думаю, были справедливы. Адамантий доказывал ему, что это с его стороны поступок непростительный – занять римские места в то самое время, как ожидал римского посольства; напротив того, римляне, которые держали его во Фракии отрезанным горами, реками и военными силами, позволили же ему оттуда выступить; тогда как он и с места не мог бы тронуться, если бы они того не захотели, будь войско его вдесятеро многочисленнее. Он советовал ему быть царю покорнее, ибо, наконец, он не будет в состоянии преодолеть силу римлян, которые со всех сторон наступают. «Поверь мне,– говорил Адамантий,– тебе должно оставить Эпир и здешние города (потому что никто не потерпит, чтобы были тобой заняты такие большие города, которых жители изгнаны) и идти в Дарданию³⁸⁹, где, кроме страны населенной, есть много хорошей и плодоносной земли, не имеющей жителей. Обрабатывая ее, вы можете держать войско в изобилии». Февдерих уверял его с клятвой, что он сам того желает, но что этого не терпит его народ, который так много настрадался и теперь едва насладился покоем; он не может вести своих в столь дальний путь, когда они еще не отдохнули; надо оставить их тут зимовать, с тем чтобы они не шли далее занимаемых ими городов и ничего не разоряли; условившись обо всем этом с римлянами, он с наступлением весны назначит вождя, который поведет готфов в Дарданию, и они охотно за ним последуют. Февдерих говорил притом, что он готов оставить свой обоз и неспособный к войне народ в том городе, который будет назначен царем, выдать мать и сестру в залог верности и с шестью тысячами отборных воинов отправиться немедленно во Фракию, обещаясь вместе с ними, с иллирийскими войсками и с другими силами, сколько царь пришлет к нему, истребить стоящих во Фракии готфов, с тем чтобы по совершении этого он был сделан полководцем вместо Февдериха (Триариева сына) и принят в государстве, в котором и мог бы жить по-римски³⁹⁰; что он также готов, если укажет ему царь, вступить в Далматию для восстановления Непота. Адамантий отвечал, что он не имел полномочия за-ключать с Февдерихом какое-либо условие, пока тот останется в Эпире; он должен просить сперва соизволения царя; он донесет ему о том и останется тут, пока узнает его волю. Затем они разошлись. Но между тем как Адамантий вел эти переговоры, в Лихниде собралось много войска вследствие данного полководцем приказа. Кто-то сказал тогда Савиниану, что варвары с беспечностью спускаются медленно с Кандавии, что тут их обозы и большая часть телег и арьергард; что тут же и Февдимунд, брат Февдериха, и их мать и что можно надеяться, что римляне захватят большую часть их. Савиниан выстроил тогда состоявшую под начальством его конницу, а немалое число пехоты послал в обход неприятеля горами, дав ей наставление, когда и с которой стороны показаться. Отужинав ввечеру, он двинулся с войском и пошел вперед. На рассвете он напал на готфов, которые были уже на пути. При сем нападении Февдимунд и его мать поспешно предались бегству. Они вышли на равнину и, перейдя мост, наведенный через глубокую пропасть, которая была посреди дороги, немедленно уничтожили его. Этим Февдимунд остановил римлян от преследования тех из готфов, которые спустились в поле; зато другим сделал бегство невозможным. Эти готфы, несмотря на малочисленность, в отчаянии пошли все вместе на конницу. Когда же пехота, по данному ей приказу, показалась над их головой, то готфы обратились в бегство; одни попадались конным, другие – пешим и погибали. Савиниан взял их телеги – их было до двух тысяч,– более пяти тысяч пленных и немалую добычу. Несколько телег сжег он на горе, потому что не мог их тащить за собой по таким крутым местам. По прибытии в Лихнид он нашел тут Адамантия, возвратившегося после свидания с Февдерихом, который еще не имел никакого сведения о том, что произведено Савинианом на горе. Этот полководец благородных готфов содержал под стражей, а других вместе с добычей раздал воинам. Отняв у неприятеля телеги, он объявил жителям окрестных городов, чтобы более не беспокоились о поставке телег, которые он велел прежде заготовить для войска, потому что у него уже было их довольно.

Адамантий, по обещанию, данному Февдериху, писал государю о своих с ним переговорах. Савиниан и ипарх Иоанн также донесли о происходившем сражении, преувеличивая успех и подавая такое мнение, что не нужно заключать никакого условия с варваром, потому что есть надежда или совершенно его выгнать из своей страны, или сокрушить его силу, если бы стал упорствовать – тут оставаться. Царь, получив сии донесения и полагая, что война лучше позорного мира, запретил посланнику заключать с Февдерихом какое-либо условие и отозвал его назад. Савиниану же и Гентону (это был готф, но женился в Эпире на римлянке и имел при себе военную силу) приказал вести войну всем войском, потому что царь не хочет заключать с готфами никакого договора. Тогда Адамантий, созвав воинов, похвалил их усердие, убеждал воевать храбро, по примеру предков, и прочел им царское повеление. Он одушевил их добрыми надеждами и уверением, что царь никогда не оставляет без награды их усердия. Превозносимый войском и провожаемый с честью, он отправился обратно, но ничего более не сделал.

(479 г. по Р. X.). При царе Зиноне Маркиан и некоторые другие произвели возмущение. Февдерих, сын Триариев, полагая, что настало благоприятное время напасть на город (Византию) и на самого царя, поднялся со всем варварским войском и приблизился к городу под предлогом, что хочет защитить и город, и царя; но все видели ясно, какое было его намерение. Царь выслал к нему всадника с письмами, в которых хвалил его усердие к себе, но приказывал ему удалиться, как потому, что не было более никакой нужды в его содействии, так и потому, что не надо было подавать повода к новым подозрениям людям, любящим производить беспокойства и возбуждать большие мятежи в городе, едва успокоившемся после великого волнения. Февдерих отвечал, что он повинуется царю, но что не в состоянии воро-тить собравшееся многочисленное войско, которого часть, и немалая, была весьма непокорна³⁹¹. Он надеялся, что никто не будет ему противиться, потому что на городских стенах не было ни бруствера, ни башен, и что по вступлении его в город весь народ пристанет к нему из ненависти к исаврам. Того же самого боялся и Зинон. Он отправил Пелагия с большой суммой денег для выдачи их частью Февдериху, частью – готфскому войску и для обнадежения их в получении от него немалых подарков. Пелагий, частью угрозами, частью обещаниями, частью, наконец, множеством денег насытив природную алчность варваров, заставил их удалиться. Он избавил этим город от великого страха; ибо если бы Февдерих вступил в него, то нельзя было ничего больше ожидать, кроме междоусобной войны и всеобщего пожара. Исавры не стали бы спокойно удаляться из города в случае, если бы их к тому принудили силой. Они запаслись длинными баграми, привязали к концам их лен и серу и многих подговорили сжечь весь город, если станут их выгонять. Февдерих отошел от города. Зинон часто пересылался с ним, требуя выдачи Прокопия и Вусалва и прося его доказать этим свою приверженность и покорность; но Февдерих объявил, что он готов во всем повиноваться царю, но что у готфов так, как и у других народов, считается беззаконным выдавать просителей, ищущих спасения, тому, кто хочет их поймать. Просил оставить их в покое, так как они никого не могли ничем тревожить, кроме разве тем, что были в живых. Прокопий и Вусалв имели небольшую землицу и жили при Февдерихе³⁹².

Пампрепий³⁹³. Он был в великой силе при Зиноне. Он происходил из Фив египетских и был одарен от природы отличными способностями. Приехав в Афины, был он городом избран в грамматики, много лет преподавал другим и сам у славного Прокла учился высшей науке³⁹⁴. Против него составлен был донос одному из тамошних (начальников?), Феагену, и Пампрепий потерпел от него оскор-бления и интриги, какие не подобают учителю. После того он отправился в Византию, где его уважали, как хорошего человека; но в городе, где все жители были христиане, он не скрывал приверженности своей к эллинскому верованию, обнаруживал его смело и тем возбуждал подозрение, что он был сведущ и в других статьях тайной науки. Иллус, которому он был представлен, принял его благосклонно, и когда Пампрепий читал публично стихотворение, то Иллус изъявил ему особенное уважение, назначил ему пенсию как лично от себя, так и от казны, как учителю. Когда Иллус уехал в Исаврию³⁹⁵, то завистники Пампрепия составили против него донос, которого предметом было его верование, равно как и то, что он употребляет чародейства и гадает Иллусу ко вреду царя. Этим убедили Зинона и Вирину, которая была тогда в великой силе, выслать Пампрепия из города. Он отправился в Пергам, город Мисии. Иллус, узнав, что Пампрепий был гоним за него, призвал к себе в Исаврию, сделал его своим советником и имел в своем доме. Так как Пампрепий был человеком ума политического, то Иллус поручил ему управление теми делами, которыми сам не имел времени заниматься. По возвращении в Византию он взял его с собой. Когда составился заговор Маркиана³⁹⁶ и Иллус был в нерешимости, Пампрепий одушевил его, сказав только: «Провидение с нами!» Этими словами заставил он думать подслушавших их, что он это говорит по какому-то божескому предведению. По окончании сих дел, народ, как обыкновенно бывает с народом, соображая его слова с происшествиями, почитал его одного виновником всего необыкновенного, что случалось с ним и с Иллусом. Так догадывались о нем благоразумнейшие люди. Было ли в нем другое что-нибудь,– этого не могу ни отвергать, ни утверждать. Иллус сообщал Пампрепию все свои дела, как важные, так и неважные. Он взял его с собой в Никею³⁹⁷, где хотел провести зиму, избегая ли неудовольствия к себе народа или желая на время уклониться от судьбы, наполнявшей город убийствами.

Малх говорит: «Воины не получали жалованья: обыкновенное содержание их было уменьшено; оттого они были приведены в отчаяние». И дальше у Малха: «Он особенно почтил Пампрепия и назначил ему пенсию».

«Думая получить барыш, они надбавили цену на хлеб, полагая, что он терпит голод, между тем он продолжал покупать его»,– так сказано у Малха.

Малх: «Проказа цвела на его лице».

(Можем дополнить отрывки из Малха следующей выпиской из Зонары (т. III, ст. 43) издания Иеронима Вольфа):

Описывая пожар, случившийся в Константинополе в 477 году, во время бегства Зинона и кратковременного царствования Василиска, он говорит между прочим: «От пожара сгорела и так называемая василика, в которой находилась библиотека, содержавшая в себе сто двадцать тысяч книг. Между этими книгами, пишут, была и кишка драконова (δράκοντος EQ \o(ε;’; ´)ντερον) в сто двадцать шагов длины, на которой написаны были золотыми письменами Омировы поэмы – „Илиада“ и „Одиссея“, о чем упоминает и Малх, излагая историю этих царей».

ПЕТР МАГИСТР.

Петр, прозванный по званиям, которые имел, Патрицием и Магистром, родился в Фессалонике; Прокопий называет его иллирийцем³⁹⁸ не потому, чтобы он принадлежал к иллирийскому народу (ибо кто в том веке отличал иллирийцев от других народов, населявших те области?), но потому, что область (dioecesis) Македония состояла в ведомстве преториального префекта Иллирика. В Константинополе прославился он особенной силой убеждения в судебных делах³⁹⁹. В 534 году Юстинианом отправлен в звании посланника к Амалазунте; но как между тем Феодагад, или Теодат, захватил верховную власть, то Петр остановился в Авлоне и только в следующем году отправился в Равенну с императорскими повелениями. Искусно пользуясь страхом и малодушием Феодагада, он убедил его ввериться Юстиниану и уступить ему всю Италию⁴⁰⁰. С этим известием он возвратился в Константинополь, но был вторично отправлен в Равенну вместе с Афанасием для приведения в исполнение обещаний Феодагада. А как в то же время Мунд был убит в Далмации и войско его истреблено готами, то Феодагад не исполнил обещания своего. Он нарушил права посольства, продержав в заключении Петра и Афанасия⁴⁰¹. Не раньше как через 3 года они были освобождены под конец 538 года Витигесом. За перенесенную неволю Петр награжден званием магистра оффициев⁴⁰². В 550 году возведен в патриции⁴⁰³ и отправлен в Персию для заключения перемирия с Хозро-ем, но возвратился оттуда без успеха⁴⁰⁴. В 552 году⁴⁰⁵ назначен был вести переговоры с папой Вигилием, задержанным в Халкидоне по делу о трех главах. Вигилий, рассказывая об этих происшествиях, называет Петра экс-консулом, патрицием и магистром, также рефендарием и человеком знаменитым. Экс-консулом тогда называли того, кому император жаловал грамоту на консульство; впоследствии же, когда достоинство это в Византийской империи упало, достигавших его называли консулами и ипатами. По прошествии 10 лет, в 562, он послан опять в Персию для заключения мира, и на этот раз с большим успехом. Он заключил на пятьдесят лет мир, хотя и бесславный, но необходимый по истощению сил в государстве⁴⁰⁶. Уверившись, что посланник персидский его обманул, когда обнадежил относительно Суании, которую требовал⁴⁰⁷, Петр в следующем году был у Хозроя, но понапрасну. По возвращении из Персии в Византию он вскоре умер⁴⁰⁸, 28 лет после первого посольства в Италию. Он оставил сына Феодора, который уже в 565 году имел звание своего отца, потом был пожалован в комиты щедрот и отправлен в Персию в 576 году⁴⁰⁹. Нет сомнения, что Петр был христианином. Это видно из того, что он остался на границе персидской по случаю праздников Рождества Христова и Богоявления⁴¹⁰ и имел переговоры с папой Вигилием по делам, касающимся догматов веры⁴¹¹.

Современники Петра необычно прославляют его. Свидетельства об этом приложены ниже. Кроме красноречия и редкого дара убеждения, приписывают ему чрезвычайную проницательность, неутомимое внимание в занятиях, глубокое знание законов, многостороннюю ученость, сверх того, приятный нрав и кротость характера⁴¹². Таким описывает его вместе с Иоанном Лидянином, преданным ему, даже единственный его порицатель Прокопий, которого слава дошла до нас; так что нет никакого сомнения в доброте и кротости его характера. Но и при этих хороших свойствах все-таки может быть верен упрек во взяточничестве и ненасытном корыстолюбии, делаемый ему Прокопием⁴¹³, ибо у восточных народов, впавших в рабство, сребролюбие вкрадывается и в души людей, вовсе не дурных. Их доброта в этом случае проявляется только в том, что они удовлетворяют свою алчность без жестокости и без нарушения законов. Таковы те, которые у турков называются добрыми⁴¹⁴.

Петр был очень богат; мы знаем, между прочим, что весь остров Аконитида, где доставали оселки, принадлежал ему⁴¹⁵. С рабством сопряжено то несчастье, что самые добродетельные люди должны исполнять жесточайшие повеления самовластия, как повеления божества, как будто им на волю ничего не предоставлено. По этой причине я бы не смел назвать клеветой и того, что сказывает Прокопий, будто Петр подстрекал Феодагада к убиению Амалазунты⁴¹⁶, если бы причина, заставлявшая Феодору строить козни несчастной царице готфов, не была до такой степени невероятна, что это преступление можно отнести к выдумкам бесстыдного злословия.

Суида приписывает Петру Патрицию сочинение под заглавием «Исторические события» (EQ \o(ι;‛)στορίαι)⁴¹⁷; из него-то заимствованы выписки, находящиеся в обоих отделах о посольствах. Первое событие относится к правлению Тиберия, второе – к делам Юлиана в ту пору, когда он был еще цезарем в Галлии и действовал в зависимости от Констанция. Если бы Петр дошел далее, то составитель выписок не пропустил бы остальной части его сочинения, как он поступил относительно сочинений и других писателей. Итак, я несомненно полагаю, что Петр кончил свою «Историю» там, где начал свой обстоятельный рассказ Эвнапий. С которого времени начиналась его «История», сказать трудно; я не думаю, однако же, чтобы он описал времена римских царей и республики, как потому, что за все это время нет выписок, так и потому, что византиец имел мало побуждений писать о предметах, которые уже были коротко или подробно описаны и которых описание можно было найти повсюду. Но что он описал и время Августа и триумвирата, а не начал с Тиберия, на это указывают отрывки, найденные мной⁴¹⁸ в книжке Сегиеровой «О словосочинении»⁴¹⁹. Второй из них почти слово в слово находится у Диона Кассия, как это заметил Валезий об отрывке 5 (прибавь. Отр. 2 и 7). Из этого выводится верная догадка, что настолько, насколько продолжается «История» Диона, Петр был только его сократителем. Так как продолжатель Диона, из которого выписки Маи нашел в отделе «О мнениях, или мыслях», сколько можно судить о времени, до эпохи, немного позднейшей Константина Великого, то я не буду дерзким гадателем, допустив, что этот продолжатель есть Петр. К утверждению моей догадки послужило бы то обстоятельство, если бы было исследовано, что имена императоров, которыми озаглавлены отрывки у Маи, находятся действительно и в кодексе; ибо грамматик, который писал о словосочинении, нашел творение Петра разделенным на такие точно части, а не по цифрам книг; потому что в таком случае он привел бы, как и везде, эти цифры книг⁴²⁰.

Тот же Суида приписывает Петру еще сочинение «О гражданском устройстве» (ΠερEQ \o(ι;`) πολιτικEQ \o(η;˜)ς καταστάσεως)<sup>421</sup>. Маи полагает, что это те самые разговоры безымянного писателя о республике, о которых упоминает Фотий (в 37 код.). Из них сам Маи издал большие отрывки, найденные в ватиканском палимпсесте под заглавием »ΠερEQ \o(ι;`) πολιτικEQ \o(η;˜)ς EQ \o(ε;’)πιστήμης"⁴²². Оставляем разность заглавий; не отрицаем и того, что Петр мог пожелать издать сочинение, однако едва ли вероятно, чтобы было сокрыто от ученого и любознательного Фотия то, что было известно Суиде; или, напротив, чтобы Суида умолчал о книге, которую, по свидетельству Иоанна Лидянина, Петр написал о магистерии оффициев⁴²³ и которая в десятом столетии ходила у всех по рукам. Без сомнения, все, что Константином Порфирородным внесено в книгу «О церемониях двора» из сочинений Петра Магистра, суть части этой книги, не только 84 и 85 главы первой книги, на которых прямо означено имя Петра, но и десять последующих, до 95, должно отнести к нему. В них часто, как, например, в главах 86, 87, 95, упоминается о Юстиниане как о государе, еще царствующем в то время, когда это писано. Что все это заимствовано из книги о должностях магистра, явствует из того, что сочинитель с особенной заботой указывает на участие магистра в тех делах, о которых толкует; он упоминает имена людей, имевших достоинство магистра в то время, как царствовали два Льва, дед и внук, а за ними Анастасий и Юстин.

Не могу решительно сказать, в этой ли книге или в другой Петр изложил переговоры свои с Хозроем о мире⁴²⁴. Менандр упрекает его за простонародность речи и говорит, что, приводя эти переговоры Петра с Хозроем, он изменил речь Петра на аттическую. Легко поверить справедливости такого упрека, потому что в главах, помещенных в сочинении о церемониях двора, греческий язык заметно склоняется уже к варварству и к языку простого народа и уже в него превращается. И выписки из истории не чужды этого недостатка; хотя то, что издано Маи из книг «ΠερEQ \o(ι;`) πολιτικEQ \o(η;˜)ς EQ \o(ε;’)πιστήμης», писано изящно и почти чистым аттическим языком. Так как Петр обращался не к древним аттикам, а к современникам, говорившим почти тем же языком, какой ныне в употреблении у греков, то речь его, по мнению грамматиков, пожалуй, и не правильная и очень могла действовать на умы, если только в ней жила сила убеждения. Красноречие его и другие дарования подтверждаются прилагаемыми здесь свидетельствами.

1. Иоанн Лидянин (De Magistratibus II. 25. 26) говорит: «Желающих знать о следовавших один за другим до нашего времени магистрах может удовлетворить Петр, муж во всех отношениях превосходный и надежный наставник во всеобщей истории; он сам писал о звании магистра. Это звание было соединено с обширной властью. Магистру поручались не только посольства народов, публичные дороги, множество так называвшихся прежде фрументариев, а ныне магистрианов, и оружейные заводы, но и гражданские дела. И в этом сане особенно отличается знаменитый Петр, не уступающий никому в превосходных качествах. Он охранял двор, не уклонялся оказывать услуги римскому величию; когда римское величие от безрассудства предшественников Петра клонилось к падению, он восстанавливал его, как человек мудрый и постоянно занимающийся чтением книг. В знании законов не уступит он никому, воспитанный на них с малых лет и защищая просителей в судах. Он показал себя сановником великим; важность его была соразмерна с его властью. Он судья проницательный, умеющий хорошо разбирать, что справедливо, что нет; и счастье не внушает ему высокомерия. Он кроток и приветлив, но тверд и не склоняется на просьбы против закона. Он предусматривает желание обращающихся к нему людей. Ни в какое время не предается праздности. Ночь проводит в чтении книг, дни – в занятиях делами. Даже на пути из дому во дворец не проводит времени в пустых разговорах, но в ученых вопросах и толках о древних делах с теми лицами, которые этим занимались. Он постоянно озабочен усвоением себе разных познаний, так что ученые боятся быть вместе с ним. Заводя их в трудные вопросы, он слегка замечает, что они только называются учеными, а в самом деле не таковы, какими их представляет молва. От беседы с ним и моя голова немало кружится. Мне приятно с ним быть, потому что он добр и благороден в обращении, не горд и не надменен, приятен и прост. Но он наводит на меня немалую заботу, не предлагая на разрешение ничего такого, что мне известно, а предлагая все то, что мне вовсе не известно, так что я всегда усердно молю Бога, чтобы Петр, по своему обыкновению, не завел со мной разговора о предмете, мне недоступном».

2. Прокопий, Goth. I, 3: «Царь немедленно отправил в Италию Петра, родом иллирийца, уроженца Фессалоники. Он принадлежал к числу византийских риторов, человек разумный, кроткий и способный убеждать».

3. Он же, в Anecd. 24: «Петр во все время, пока исправлял должность магистра, не переставал притеснять схолариев покражей их денег. Он был кротких свойств и никого не оскорблял, но больше всех людей любил красть и был скуп до бесстыдства».

4. Суида, в слове Πέτρος: Петр, ритор, магистр и историк, отправлен был посланником к Хозрою. «Он был человек весьма степенный, в красноречии неодолимый, способный смягчать варварские непреклонные и надменные умы». Он писал историю и книгу о политическом устройстве (Ἐγραψεν Ἱστορίας καEQ \o(ι;`) ΠερEQ \o(ι;`) πολιτικEQ \o(η;˜)ς καταστάσεως). Ср. Суиду же в слове EQ \o(ε;’)μβριθEQ \o(η;`)ς и Эвдокию, с. 358. (Слова, отмеченные кавычками, принадлежат Менандру-протектору). См. ниже отр. 12.

5. Менандр, отр. 11: Петр... человек весьма ученый и в законах сведущий, сказал так и т. д.

6. Он же, там же: Хозрой говорит Петру: «Посланник римский! Ты воспитан в философии, которая научила тебя одолевать словами, и я не стану соперничать с тобой, не научившись убеждать».

7. Он же, отр. 15: Иоанн-посланник: «Петр, бывший до нас посланником... по привычке владеть словом, силой убеждения был в состоянии отразить и нынешние требования саракинов, и прочие пункты, о которых шли прения».

8. Он же, отр. 12: Я не передал речи (Петровой) другими словами; я только по возможности придал аттическую форму слишком простым словам.

9. Кассиодор Variarum, X. 19 (с лат.): От имени царя Феодагада: «Красноречивейший муж Петр, посланник вашей светлости, знаменитый ученый и отличающийся чистотой совести».

10. Он же, X. 22: От имени того же: «Через Петра, мужа красноречивейшего...».

11. Он же, X. 24: От имени царицы Гунделины: «Когда приехал мудрейший муж Петр...».

12. Стефан Византийский, О городах (De urbibus), в слове Ἀκόναι: «Аконитида – остров, принадлежащий славному патрикию и мудрому магистру Петру, лежащий насупротив богатого города Халкидона. Название свое получил остров по множеству добываемых в нем камней, из которых выделываются оселки (EQ \o(α;’)κόναι)».

13. Корипп в похвалах Юстину (De laudibus Justini), 1. 24 (с лат.): «Вот Феодор, преемник доблестного Петра, ожившая его слава, магистр, столь же важный, как и родитель его».

–

Отрывки из истории патрикия и магистра Петра

(35 г. по Р. X., 22 г. царствования Тиберия). Парфы через посланников своих просили Тиверия о назначении им царя из числа бывших у него заложников, и он дал им Фраата, сына Фраатова. Когда тот умер в дороге, Тиверий послал к парфам Тиридата, который был царского рода. Для того чтобы он легче получил царство, Тиверий писал к ивирийскому⁴²⁵ царю Митридату вступить с войском в Армению, чтобы заманить туда Артавана из его земли на помощь сыну. Тиридат, вступив в Парфию, занял царство; однако царствовал недолго, потому что Артаван призвал себе на помощь скифов и с помощью их без труда изгнал Тиридата. Такие происшествия случились в Парфии⁴²⁶.

(47 или 48 г. по Р. X., Клавдия около 8). Митридат, царь ивирийский, возмутился против римлян и готовился к войне с ними. Мать его этому противилась; не могши убедить его, хотела было бежать. Но он, желая скрыть свои замыслы, сам хоть и приготовился к войне, отправил послом к императору Клавдию брата своего Котия с изъявлением дружбы. Но Котий, изменив долгу посланника, обо всем донес Клавдию и был назначен вместо Митридата царем ивирийским.

(86 г. по Р. X., 6 г. Домициана). Декевал, царь даков, отправил к Домитиану посольство с обещанием мира, а Домитиан послал против него Фуска с сильным войском. Узнав об этом, Декевал снова отправил к Домитиану посольство, которое насмешливо объявило, что мир будет заключен, если каждый римлянин согласится ежегодно платить Декевалу по два овола; в противном случае он будет воевать и нанесет много бед римлянам⁴²⁷.

(103 г. по Р. X., 6 г. Траяна). Декевал послал к Траяну посланников, которые носили на голове шапки⁴²⁸. У даков это самые почетные лица. Посланные прежде Декевалом были с открытыми головами – они почитаются у Даков низшими. Представившись Траяну, послы бросили оружие на землю, связали себе назади руки, словно пленники, и просили Траяна вступить в переговоры с Декевалом.

Декевал снова отправил посольство к Траяну и просил о прекращении войны. Он обещал дать Траяну все оружие и машины и бывших у него римских машинистов и переметчиков, срыть все построенные им укрепления, уступить землю, которую занял Траян, врагов его и римлян почитать своими врагами, не принимать к себе переметчиков, не иметь при себе никакого римского воина. Посольство было принято Траяном на таких условиях. Декевал бросил оружие перед императором и поклонился ему. Он отправил в Рим посланников, которые также связали себе сзади руки, в виде военнопленных⁴²⁹.

(170 г. по Р. Х., 10 г. Марка Аврелия). Шесть тысяч лангивардов и овиев переправились через Истр. Когда конница под начальством Виндика выступила против них и пехота под начальством Кандида их настигла, то варвары обратились в бегство. Устрашенные таким образом при самом начале своего предприятия, эти варвары отправили послов к правителю Пеонии Элию Вассу. Посольство состояло из Валломария, царя маркоманнов, и десяти других мужей, выбранных по одному из каждого народа. Клятвенно утвердив мир, послы удалились в свою землю⁴³⁰.

(175 г. по Р. X., 15 г. Марка Аврелия). Квады отправили послов к Марку, просили мира и получили его. Они дали много лошадей и быков и тогда же освободили тринадцать тысяч пленных, а впоследствии еще большее число.

Астинги и лакринги пришли к Марку на помощь⁴³¹.

(230 г. по Р. X., Александра Севера 9). Народ карпы, завидуя, что готфы получали ежегодно от римлян дань, отправили посланников к Туллию Минофилу и с гордостью требовали денег. Тогда Минофил был дуком Мисии. Он ежедневно упражнял войска. Предуведомленный о надменном требовании карпов, несколько дней он не принимал их посланников, давая им позволение смотреть на учение ратников. А чтобы отлагательством унизить их высокомерие, он принял их, сидя на высоком помосте и поставив вокруг себя первых начальников войска, но не оказывал им никакого внимания. Между тем как они хотели говорить о цели посольства, он часто обращал речь к другим, как будто был занят более важными делами. Карпы до того упали духом, что ничего не могли сказать, кроме следующих слов: «Зачем готфы получают от вас столько денег, а мы не получаем?» Минофил отвечал: «У императора много денег, он дарит их тем, кто просит у него». Карпы: «Пусть и нас считает в числе просителей и дает нам столько же: мы лучше готфов». Минофил, рассмеявшись, сказал: «Мне нужно доложить и об этом императору; четыре месяца спустя приезжайте в это же место и получите ответ». Минофил потом удалился оттуда и стал опять обучать войско. Через четыре месяца карпы снова явились. Минофил принял их таким же образом и придумал для них отсрочку еще на три месяца. Потом принял их по-прежнему, в другом стане, и дал им такой ответ: «Царь решительно ничего не дает и не обещает вам. Если же вы нуждаетесь в пособии, ступайте к нему, бросьтесь к его ногам и просите его. Вероятно, просьба ваша будет услышана». Карпы удалились в досаде и в продолжение трехлетнего управления Минофила оставались в покое⁴³².

(260 г. по Р. X., 8 г. Валериана). Валериан, боясь нападения персов (так как войско его, а особенно маврусии, подверглось чуме)⁴³³, собрал несчетное множество денег и отправил послов к Сапору. Таким великим приношением он желал прекратить войну; но Сапор, который узнал, что римское войско страдало от чумы, еще более возгордился просьбами Валериана. Он откладывал отпуск послов, наконец отпустил, не исполнив их требований, и тотчас же сам последовал за ними.

(261 г. по Р. X., 9 г. Галлиена). Оденаф оказывал большое уважение Сапору, как далеко превосходящему римлян могуществом. Желая приобрести его благосклонность, он отправил к нему на верблюдах великолепные подарки, такие предметы, каких Персия не производит. Он послал и письма, содержавшие разные просьбы и объяснения о том, что он не сделал никакого зла персам. Но Сапор велел служителям принять дары и побросать их в реку, а письма разодрал и сказал: «Это что за человек! Как он осмелился писать к своему господину! Если он хочет получить легчайшее наказание, то пусть повергнется к ногам моим с завязанными назад руками, не то пусть знает, что я погублю и его самого, и род его, и отечество».

(261 г. по Р. X., 9 г. Галлиена). Царь персидский Сапор перешел Евфрат с войском. Все обнимали друг друга и веселились, как будто опасность миновала. Находившимся в Эдессе воинам он послал сказать, что даст им все находящиеся у него сирийские деньги, если позво-лят ему пройти, не тревожа его и не замедляя его похода, а не предпочтут сражения, для них сомнительного. Он говорил, что дает эти деньги не из страха, но потому что спешит домой к празднику и не хочет мешкать в дороге. Воины решились, во избежание опасности, взять деньги и пропустили персов⁴³⁴.

(271 г. по Р. X., 2 г. Аврелиана). Побежденные Аврелианом вандалы через посольство просили у него мира, Аврелиан принял их с удовольствием, заключил с ними договор и удалился⁴³⁵.

(297 г. по Р. Х., 14 г. Диоклетиана). Аффарван, большой любимец персидского царя Нарсея, был отправлен им в звании посланника к Галерию с просьбой. Он был представлен императору и, получив позволение говорить, сказал: «Известно роду человеческому, что царства Римское и Персидское суть как бы два светила. Подобно очам, каждое из них должно красо-ваться сиянием другого, а не враждовать до конца к взаимной гибели. Это показывает не мужество, а легкомыслие или слабость. Они как будто думают, что потомство их не будет в состоянии помочь самому себе, и спешат уничтожить своих противников. Не должно римлянам думать, что Нарсей других царей слабее, но что Галерий до того превышает всех других царей, что ему одному по справедливости уступает царь персидский, хотя он нимало не ниже своих предков в достоинстве». Сверх того, прибавил Аффарван, ему поручено сказать, что по свойственной римлянам справедливости Нарсей предает их человеколюбию права своего царства и по сей-то причине он не принес с собой условий, на которых следовало бы заключить мир, а предоставляет все благоусмотрению царя. Нарсей просит только о возвращении ему детей и жен; оказав ему такое благодеяние, Галерий свяжет его более, нежели когда бы победил оружием; что Нарсей и теперь не может достойно изъявить свою благодарность Галерию за то, что жены и дети его, быв в полону, не потерпели никакого оскорбления, но с ними поступлено так, как бы им вскоре следовало возвратиться к прежнему высокому званию. Между тем напоминал он о непостоянстве человеческого счастья. Галерий в ярости, от которой все тело его пришло в движение, отвечал: «Некстати персы напоминают другим о превратности дел человеческих, когда сами, пользуясь обстоятельствами, не перестают угнетать в несчастии других. Прекрасно вы при Валериане,– продолжал он,– сохранили умеренность в победе. Обманув его ухищрениями, вы поймали его и не освободили его до поздней старости и до бесславной смерти. Да и после смерти каким-то отвратительным способом сохранили его кожу и на смертные останки его обратили вечное поругание». После того Галерий смягчился не потому, говорил он, что персы напоминали своим посольством, что должно обращать внимание на превратность человеческого счастья (воспоминание о прежних поступках их более должно было возбудить негодования против них), но потому, что он идет по следам своих предков, у которых в обычае щадить покорных и поборать сопостатов. Он велел посланнику объявить своему царю о снисхождении римлян, которых мужество он испытал, и обнадежить его, что по его желанию скоро будут отпущены к нему и пленники.

(297 г. по Р. X., 14 г. Диоклетиана). Галерий и Диоклетиан съехались в Нисивии и здесь с общего согласия отправили в Персию посланником Сикория Прова, секретаря по составлению записок⁴³⁶. Нарсей принял Сикория благосклон-но, надеясь на получение обещанного, однако он отлагал свой ответ. Как бы желая склонить к уступчивости посланников, утомленных дорогой, он вез за собой Сикория, понимавшего его намерения, до реки Аспрудия в Мидии, пока собрались воины, рассеянные по разным местам войной. Наконец Нарсей, приказав удалиться всем другим из внутренних покоев дворца, довольствовался присутствием Аффарвы, Архапета и Варсаворса, из которых один был ипарх преториев, а другой имел достоинство симия, велел Прову объявить цель посольства. Главные предложения посольства были следующие: римлянам владеть на востоке Интилиной с Софиной, Арзаниной вместе с Кардуинами и Завдикиной; реке Тигр быть границей обоих государств; замку Зинфе, лежащему на границе Мидии, быть пределом Армении; царю ивирийскому получать знаки своей верховной власти от римлян; месту для торговли быть Нисивии, городу, лежащему на Тигре. Нарсей, услыхав об этих предложениях, принял их, потому что настоящее его положение не позволяло ему отказываться ни от одного. Но чтобы не казалось, что все принимает по необходимости, он отвергал одну только статью о том, чтобы Нисивия была местом торговли. Сикорий сказал: «Должно и на это согласиться; посольство не снабже-но полномочием, а императоры не дали мне по этому предмету никакого повеления». Когда это было улажено, Нарсею возвращены дети и жены, которых целомудрие сохранено во всей чистоте по благородному образу мыслей императоров⁴³⁷.

(314 г. по Р. X., 8 г. Константина). Ликинний отправил к Константину посланником комита Местриана. Когда Местриан прибыл, царь несколько времени не принимал его, но впоследствии, рассуждая о неизвестности военного счастья, равно и о том, что войско Ликинния тайным нападением отбило вьючный скот с царским прибором, принял Местриана. Посланник, стараясь о примирении двух царей, говорил, что тому, кто одержит победу над единоплеменниками, не должно на них вымещать свой гнев, ибо то, что гибнет, гибнет уже для победителя, а не для побежденных; что отказывающий одному в мире бывает виновником многих междоусобных войн. Царь, движением лица и всего тела изъявляя великость своего гнева и едва быв в состоянии говорить, произнес: «Не так мы до сих пор поступали и не для того от океана дошли до этого места, сражаясь и побеждая, чтобы не хотеть иметь товарищем в правлении своего зятя за его злодейства и тем отказываться от родства, а вместе с ним принять подлого раба в участники царской власти»⁴³⁸. Потом он сказал Местриану, чтобы тот прекратил этот разговор и говорил о другом, если хочет о чем попросить. Решено было Валента отрешить от царства⁴³⁹.

(350 г. по Р. X., 14 г. Констанция). Магнентий и Ветранион отправили послов к Константию: то были Руфин, ипарх преториев, Маркеллин, полководец, Нунехий, начальник сената, и сверх того Максим. Им надлежало убедить Константия сложить оружие и получить первое достоинство в государстве. Магнентий предлагал через них выдать за Константия свою дочь и самому жениться на Константии, сестре Константиевой. Царь принял этих посланников – Нунехий немедленно объявил, что Магнентий просит мира; он много раз напоминал Константию о настоящем положении дел и говорил, что ему, утомленному уже битвами, не следовало неосмотрительно вызывать на брань против себя двух царей, искусных в военном деле, между собой согласных, которых силы еще в целости; он напоминал, что если не состоится мир, то каковы будут в междоусобной войне эти цари, оба ли вместе или один из них, может он узнать не от других, а от собственных дел их, потому что битвами, которые они дали, и он, и род его получили триумфы. Царь, услыша эти речи посланника, был сильно озабочен. Потом он предался сну. Ему приснилось, будто бы отец его спускался к нему с высоты и держал за руку Константа, которого убил Магнентий; представляя его Константию, он, казалось, говорил ему: «Константий: Вот Констант, потомок многих царей, мой сын и твой брат, злодейски умерщвленный. Не потерпи, чтобы царство было разделено, чтобы общественное устройство было разрушено; не пугайся угроз! Всякой другой выгоде предпочти славу, которая последует за тобой, и не оставь брата неотмщенным». После этого сна Константий проснулся, а послы, исключая Руфина, были отданы под стражу.

Ibid.

(358 г. по Р. X., 22 г. Констанция). При Константии приехали послы персидские. Главный из них, Нарсий, представил грамоты, которые он вез с собой, и умерил кротостью своих поступков жестокость их содержания.

(358 г. по Р. X., Констанция 22). При Юлиане-отступнике варвары просили мира. Он отправился к ним для заключения мира и требовал заложников. Варвары говорили, что у него много их. Юлиан утверждал, что это люди, захваченные на войне, а не ими самими выданные ему; что он требует залогов мира – людей, к тому способных. Они ни в чем ему не отказывали и соглашались выдать ему, кого сам изберет. Юлиан потребовал тогда сына царя их, который был у него в числе военнопленных, уверяя, что его одного довольно вместо многих. Варвары, полагая, что сын царя их убит, плакали и рыдали вместе с царем своим и просили кесаря не требовать от них невозможного, не просить в заложники уже умершего человека – это бы значило, что он не хочет заключать с ними мира⁴⁴⁰.

МЕНАНДР ВИЗАНТИЕЦ.

О Менандре ничего почти не известно, кроме того, что говорит он сам о себе. Это небольшое известие сохранено Суидой и приведено здесь в целости (см. отр. 1). Еще два слова о нем в его продолжателе Феофилакте Симокатском (см. здесь отр. 66). Историю свою начинает Менандр там, где кончил свой рассказ Агафия, а именно с 558 г., когда пришли во Фракию гунны катригуры, усмиренные Велисарием, и оканчивает смертью Тиберия в 582 г. Протиктором, или протектором, назывался он потому, что был приписан к придворной страже (protector, προσκεπαστEQ \o(η;`)ς). Весьма интересно в Менандре подробное описание сношений византийского двора с царством персидским и туркскими ордами, о которых находим у него такое раннее известие. Для русских любопытны и те немногие данные, которые относятся к славянам и служат дополнением к данным Прокопия (см. Менандр, отр. 47, 48, 63).

1, 2. – Из предисловия Менандрова: о его жизни и сочинении. – 3. Споры персов и римлян за Лазику; примирение. Юстиниан возбуждает гуннов утигуров к войне против гуннов катригуров (558 г.). – 4. Авары требуют у Юстиниана жалованье и землю. Юстиниан старается удалить их (558 г.). – 5. Юстиниан убеждает аваров напасть на гуннские племена: утигуров, салов и савиров, которых они и бьют. – 6, 7. Авары убивают посла антов Мезамира и опустошают их земли. – 8. Аммиг, вождь франков, враг римлян (561 г.). – 9. Юстиниан задерживает в Византии аварских послов, просящих земли; взаимная неприязнь (562 г.). – 10. Сильзивул, или Дизавул, вождь туркский, ведет войну с эфталитами, потом с аварами. Слово Катульфа Эфталита. Мысли. – 11. Петр, патрикий, посол Юстиниана, Иездегузнаф и Зих, послы Хозроя, ведут переговоры о мире. Статьи договора. Так как посол персидский не уступал Византии Суании, то Петр едет к самому Хозрою; переговоры их (562 г.). – 12. Похвала истории Петра о сношениях его с Хозроем. – 13. Отказ Петру в Суании. По заключении мира он едет в Царьград, где вскоре умирает. – 14. Юстин отвергает условия аваров (565 г.). – 15. Иоанн едет от Юстина к Хозрою для переговоров о Суании, возвращается в Царьград без успеха (565 г.). – 16. За неумение лишен своего звания. – 17. Зих, а по-том Мевод едет посланником в Византию, ни Мевод, ни вверенные ходатайству его послы саракинские ничего не получают от Юстина (566 г.). – 18. Послы туркские, пренебреженные персами, едут в Византию для вступления с ней в торговые сношения (568 г.). – 19. Посольство Зимарха к туркам (568 г.). – 20. Описание пути Зимарха и переговоры с Дизавулом, вождем туркским. – 21, 22. Зимарх, возвращаясь в Византию, подвергается на пути большим опасностям. – 23. Авары, терпя голод, получают продовольствие от франков. – 24. Послы лонгобардские вооружают аваров против гепидов и Византии. – 25. Лонгобарды отвергают союз аваров и просят помощи у Византии. – 26. Ваян (Баян), хаган аварский, намереваясь осадить Сирмий, сажает византийских послов в цепи (568 г.). – 27. Отступает от Сирмия (568 г.). – 28, 25. Таргитий, аварский посол, требует Сирмия и денег, но отпущен Юстином ни с чем (568 или 569 г.). – 30. Мысли. – Римляне пренебрегают хвастовством аваров. – 31. Вон, византийский вождь, уклоняется от военной хитрости аваров. – 32. Турки подстрекают Юстина возобновить войну с персами (570 г.). – 33. Юстин отвергает все предложения аваров (570 г.). – 34. Мир между римлянами и аварами (570 г.). – 35. Аварские послы, ограбленные разбойниками, получают свои вещи от Тиберия (570 г.). – 36. Отложение персарменов. – Кончина Исаозита, христианина. – Менандр хвалит историка Прокопия. – 37. Нисивий осажден Маркианом (572 г.). – 38. Яков вручает Тиберию и Софии дерзкое письмо Хозроя (575 г.). – 39. Врач Захарий отправлен послом к Хозрою и заключает двухлетнее перемирие (.575 г.) – 40. Траян, посланный после Захария, заключает перемирие на 5 лет (576 г.). – 41. По отвержении этого перемирия Тиберием персы врываются в римские пределы. – 42. Феодор, сын Вакхов, отправлен послом к Хозрою, которому сопутствует он в войне с армянами. – 43. Послы савиров трактуют о мире с Тиберием-кесарем. – 44. Валентин, византийский посол к туркам, поруган вождем их Турксанфом (576 г.). – 45. Мысли. – 46. Турки нападают на Византийскую империю (576 г.). – 47. Римские и персидские послы сходятся на пределах обеих держав (577 г.). – 48. Захарий и Мевод толкуют о восстановлении мира между обеими державами. – Византийцы уступают Персармению и Ивирию (Грузию), но требуют возвращения Дар (577 г.). – Склавины (славяне) врываются во Фракию (578 г.). – 49. Ваян, подстрекаемый Тиберием, с большим войском вторгается в страну, занимаемую склавинами (славянами) (578 г.). – 50. Тиберий посылает деньги некоторым из вождей лонгобардских, чтобы их усмирить (578 г.). – 51 Хозрой посреди мира возобновляет с византийцами войну (578 г.). – 52. Персы неожиданно покоряют римскую крепость (578 г.) – 53. Танхосдро нападает на пределы Римской империи (578 г.). – 54. О Танхосдро. – 55. Захарий послан к Хозрою, а Ферогдаф – к Тиберию для заключения мира (579 г.). – 56. Захарий и Феодор отправлены в Персию с кроткими условиями мира, но приняты Ормиздой, царем персидским после Хозроя, очень дурно и ни с чем возвращаются домой. – 57. Маврикий назначен воеводой Востока (579 г.). – 58. Маврикий осаждает персидскую крепость Хломарон (580 г.). – 59. Он исправляет ратное дело. – 60. Несправедливость византийского правительства к данникам до военачальства Маврикиева. Маврикий ведет неудачную войну в Ивирии. – 61. Захарий вторично отправлен в Персию заключить мир; после долгих споров с послом персидским Андиганом ничего не выходит (580 г.). – 62. Мысли. – 63. Тиберий для охранения Италии от лонгобардов многих из них привлекает на свою сторону дарами (580 г.). – 64. Ваян (Баян), вождь аварский доходит до Сирмия, пытается переехать через Саву под предлогом войны против славян (580 г.). – 65. Требует у Тиберия Сирмий. – 66. Феогнид, вождь византийский, отстаивает Сирмий. – 67. Византийцы принуждены сдать Сирмий Ваяну (581 г.).

Из предисловия к книге первой Suidas, в слове Μένανδρος.

Менандр, протиктор⁴⁴¹, историк, пишет о себе: «Отец мой, Эвфратас, родом из Византии. Он не был образован учением. Иродот, брат мой, занялся было законоведением, но потом бросил эту науку. Что касается до меня, я почитал нужным и заняться законоведением, и довершить это учение – я и довершил его, насколько мне это было возможно, но нимало не воспользовался званием законоведца. Неприятно мне было заниматься судебными делами, часто ходить в царскую галерею⁴⁴² и из-за своего красноречия принимать на себя заботы других. Итак, оставив важнейшие занятия и избрав худшие, я бродил по городу зевакой: по душе пришлись мне шум и волнение за разные цвета⁴⁴³, конские скачки, пантомимные пляски. Даже и на палестрах упражнялся я и дошел до такого безумия, что снял с себя и верхнее платье, а вместе с сим стряхнул с себя и здравый рассудок и все то, что служит украшением в жизни. После того как принял верховную власть Маврикий, государь, к подданным попечительный и притом любитель муз, с наслаждением внимавший произведениям поэзии и истории, так, что он в этом проводил большую часть ночи,– он стал примером своим поощрять других и наградами возбуждал к деятельности самые ленивые умы. В то время я был предан удовольствиям праздной жизни, досадуя на то, что не имею нужного, и стал рассуждать, что не следует мне бродить без цели; итак, чтобы не шататься праздно, я приступил к этому сочинению и начал историю с кончины Агафия⁴⁴⁴».

Не столько полагал я принести пользы изяществом слога, сколько изложением самих дел – да как мне было достигнуть до такой степени образованности, чтобы идти в историки, когда жизнь моя проведена была беспечно и беспорядочно?

Ехс. De leg. Rom. P. 132.

Миды заняли войском спорную страну колхов⁴⁴⁵, желая ее покорить. Несмотря на большие усилия, потратив много времени, они не имели дальнейшего успеха. Однако большая часть Лазики и город Фасий⁴⁴⁶, где, говорят, было царское пребывание Эита, находились под властью римлян. Наконец римляне и персы согласились между собой не уступать друг другу ни крепостей, ни другого какого-либо из занимаемых ими мест и оставаться в том положении, в каком были до точнейшего рассмотрения спора. Так и было постановлено. Заключено перемирие, подававшее надежду к скорому заключению совершенного мира. После чего эти великие государства оставались в покое.

Когда эти дела были в таком положении, а унны под начальством Завергана прогнаны были куда-то далеко от римских владений, тогда Юстиниан, полагая, что котригуры опять придут опустошать Фракию, не давал отдыха вождю утигуров Сандилху частыми посольствами и другими способами подстрекая его во что бы то ни стало воевать против Завергана. К увещаниям император присоединил и обещание, что передаст Сандилху то жалованье, какое от Римской державы назначено было Завергану, если только Сандилх одолеет котригуров. Сандилх хотя и желал быть в дружеских сношениях с римлянами, однако же так писал к царю: «Было бы неприлично и притом беззаконно вконец истребить наших единоплеменников, не только говорящих одним языком с нами, ведущих одинакий образ жизни, носящих одну с нами одежду, но притом и родственников наших, хотя и подвластных другим вождям. При всем том (так как того требует Юстиниан!) я отниму у котригуров коней и присвою их себе, чтобы им не на чем было ездить и невозможно было вредить римлянам»⁴⁴⁷.

Ехс. De leg. gent. P. 99.

Авары после долгого скитания пришли к аланам и просили их вождя Саросия, чтобы он познакомил их с римлянами. Саросий изве-стил о том Юстина, сына Германова, который в то время начальствовал над войском, находившимся в Лазике. Юстин донес о просьбе аваров царю Юстиниану, который велел полководцу отправить посольство аваров в Византию. Первым посланником этого народа был избран некто по имени Кандих. Представ пред императора, он сказал: «К тебе приходит самый великий и сильный из народов; племя аварское неодолимо; оно способно легко отразить и истребить противников. И потому полезно будет тебе принять аваров в союзники и приобрести себе в них отличных защитников, но они только в таком случае будут в дружеских связях с Римской державой, если будут получать от тебя драгоценные подарки и деньги ежегодно и будут поселены тобой на плодоносной земле». Вот это объявил царю Кандих. Но телесная сила и здоровье государя уж не были так цветущи, как в ту пору, когда, быв еще молод, он взял в плен Гелимера Вандила и Витигия Готфа⁴⁴⁸. Он был уже стар, и та твердость и воинственность превратились в любовь к покою. Итак, он решился отразить неприятельскую силу другим способом, не войной. И он преодолел бы аваров и истребил бы их вконец, действуя не войной, а одним благоразумием, если жизнь его самого не пресеклась неизбежною смертью: он вскоре скончался. Быв решительно не в силах справиться с аварами, он пошел другими путями⁴⁴⁹.

Царь говорил речь в собрании. Священный совет хвалил его проницательность. Вскоре посланы были в подарок аварам цепочки, украшенные золотом, и ложа, и шелковые одежды, и множество других вещей, которые могли бы смягчить души, исполненные надменности. Притом отправлен был к аварам посланником Валентин, один из царских мечников⁴⁵⁰. Ему предписано было ввести то племя в союз с римлянами и заставить его действовать против римских врагов. Такие меры, по моему мнению, были придуманы царем весьма разумно, потому что, победят ли авары или будут побеждены – и в том и в другом случае выгода будет на стороне римлян. Валентин по прибытии к аварам отдал подарки и передал им все то, что было ему предписано царем⁴⁵¹. Авары вско-ре завели войну с утигурами, потом с залами, которые уннского племени, и сокрушили силы савиров⁴⁵².

Владетели антские⁴⁵³ приведены были в бедственное положение и утратили свои надежды. Авары грабили и опустошали их землю. Угнетаемые набегами неприятелей, анты отправили к аварам посланником Мезамира, сына Идаризиева, брата Келагастова, и просили допустить их выкупить некоторых пленников из своего народа. Посланник Мезамир, пустослов и хвастун, по прибытии к аварам закидал их надменными и даже дерзкими речами. Тогда Котрагиг, который был связан родством с аварами и подавал против антов самые неприязненные советы, слыша, что Мезамир говорит надменнее, нежели как прилично посланнику, сказал хагану⁴⁵⁴: «Этот человек имеет великое влияние между антами и может сильно действовать против тех, которые сколько-нибудь его неприятели. Нужно убить его, а потом без всякого страха напасть на неприятельскую землю». Авары, убежденные словами Котрагига, уклонились от должного к лицу посланника уважения, пренебрегли правами и убили Мезамира. С тех пор пуще прежнего стали авары разорять землю антов, не переставали грабить ее и порабощать жителей.

Фракияне клятвы не знают. Эту поговорку припоминает Менандр в первой книге: «В этой земле,– говорит он,– один посланник, получив удар копьем в грудь, умер. Отсюда у ионян и эолян пословица „Фракияне клятвы не знают“"⁴⁵⁵.

Ехс. de leg. Rom. P. 133.

Аммиг⁴⁵⁶, франк, стал лагерем при реке Аттисе⁴⁵⁷, через которую римляне хотели переправиться. Нарсий (Нарсис), узнав о том, отправил к Аммигу в звании посланника Памфрония, одного из царских патрикиев, и Вуна⁴⁵⁸, управляющего царским имуществом, для объявления ему, чтобы он отступил и отнюдь не возобновлял войны с римлянами, потому что между римлянами и франками в это время заключено было перемирие. Аммиг отвечал посланным, что до тех пор не отступит, пока рука его в силах потрясать дротом.

Ехс. de leg. gent. 101.

Юстиниан принял посольство аваров, которые требовали, чтобы было им позволено осмотреть землю, куда их племя могло бы поселиться. Вследствие донесения полководца Юстина, царь имел намерение поселить этот народ в земле эрулов, то есть там, где перед этим жили эрулы. Эта земля называется Второй Пеонией⁴⁵⁹. Царь изъявлял на то согласие, если только авары охотно там поселятся. Но авары были так привязаны к своей земле, что и не думали поселяться вне Скифии. Это дело осталось без движения. При всем том полководец Юстин отправил в Византию аварских посланников и дал знать царю, чтобы тот подольше задержал их в городе. Он успел привязать к себе одного авара по имени Ику-нимон, который объявил ему за тайну, что авары одно говорят, а другое думают, что они употребляют самые умеренные слова и прикрывают кротостью обман, что под видом, будто хотят перейти по сю сторону Истра для утверждения дружбы с римлянами, они на самом деле умышляют совсем другое и намерены, если только удастся им, переправиться через реку, напасть на римлян со всеми силами. Узнав это, Юстин писал царю о задержании аварских посланников в Византии, потому что авары не решатся перейти реку, пока посланники их не будут отпущены. Между тем как Юстин действовал таким образом, он также заботился и об охранении на реке переправы. Он поручил Вону, начальнику дворцовой стражи, оберегать реку. Посланники аварские, не достигнув цели своего приезда в Византию, получили от царя обычные подарки, купили все для себя необходимое, между прочим и оружие, и были отпущены. Однако же царь дал Юстину тайное повеление каким-нибудь образом отнять у них оружие. Полководец, приняв посланников на возвратном пути, исполнил данное ему повеление. Отсюда началась между римлянами и аварами вражда, которая уже давно тлела под спудом; поводом к ней в особенности было то, что не тотчас отпущены посланники, тогда как Ваян очень часто приказывал им возвратиться; но царь, зная хорошо замыслы Ваяновы, всеми мерами так устраивал обстоятельства, чтобы посланники задержаны были в столице.

Человек, обиженный правителем, большей частью имеет неудовольствие на государство.

Владетель турков Силзивул⁴⁶⁰, узнав о побеге аваров, которые ушли по нанесении вреда туркам, со свойственной варварам дерзостью сказал: «Авары не птицы, чтобы, летая по воздуху, избегнуть им мечей туркских; они не рыбы, чтобы нырнуть в воду и исчезнуть в глубине морской пучины; они блуждают на поверхности земли. Когда покончу войну с эфталитами, нападу на аваров, и они не избегнут моих сил». Говорят, после этих-то хвастливых слов Силзивул устремился против эфталитов.

Катулф, удерживая эфталитского вождя от дальнейшего похода, говорил пословицу простую, в которой, однако же, есть сила убеждения: «В своем дворе одна собака сильнее десяти чужих».

Нет ничего вернее неверности победы.

В великих опасностях часто смелость сопровождается надеждой.

Мне не должно умалчивать истину; не скажу ничего в угодность сильным Кто против общего мнения превозносит человека, не имеющего в себе ничего славного, тот выставляет хва-леного на посмешище другим. Если он будет скрывать истину они сочтут его лжецом в самых известных делах.

Победа – нечто крылатое, она легко может ускользнуть. Потому-то и Омир говорит, что она меняет людей.

Душа, обладаемая страхом, нимало не заботится о своих обязанностях.

Все хорошее и дурное взвешивается мнением человеческим; от воли получается перевес.

Ехс. De leg. Rom.

В восточных областях и в Армении восстановленный между римлянами и персами мир был совершенный; в Лазике было только перемирие. Так как, казалось, мир был только половинчатый, то цари, римский и персидский, и решились прийти к совершенному покою. С этой целью Юстиниан отправил в Персию Петра, начальника придворных войск⁴⁶¹, для переговоров с Хозроем о заключении всеобщего мира. По приезде к границе, у города Дар⁴⁶², Петр известил царя восточных варваров, что он прислан для того, чтобы вступить в переговоры о повсеместном прекращении военных действий. Вследствие того отправлен был туда же и персидский посланник, который был саном зих,– это у персов есть самое важное достоинство. Он назывался Иесдегуснафом и был постельничим своего государя⁴⁶³. Съехавшись, посланники и начальники обоюдных областей составили совет. Римский посланник Петр, человек весьма образованный и сведущий в законах, говорил следующее: «Почтенные персы, мы посланы сюда царем римским. Каков наш государь, было бы излишне говорить, когда самые дела поведают вам о нем. Я здесь для того, чтобы установленный уже мир привести к лучшему окончанию. Прежде всего я хочу вам доказать, с какой могучей державой вы заключите мир. Если я и покажусь вам многоречивым, не скучайте моим многословием, стремясь только к тому, что принесет пользу обоим государствам. Скоро увидите, что слова мои сказаны были весьма прилично, и вы похвалите меня, когда самые дела убедят вас в пользе моих слов. Вы заключите мир с римлянами; да, довольно уж назвать римлян – это имя заключает в себе все. Рассуждая о деле немаловажном и желая за-ключить мир с таким государством, вы должны избрать лучшее и полезнейшее и неизвестности войны предпочесть известнейшее всем людям благо – мир. Не обольщайтесь мыслью, будто вы победили римлян; не гордитесь тем, что взяли Антиохию и некоторые другие римские места. Бог унизил этим чрезмерность римского счастья, чтобы не думал один человек, что он гораздо выше другого. Когда бы между людьми господствовала правда, не нужны были бы ни витии, ни точное знание законов, ни совещания, ни искусство красноречия, ибо мы прилеплялись бы по собственному побуждению к общеполезным делам. Но как все люди думают, что справедливость на их стороне, то нам и необходимо обаяние слова. Для того мы составляем совещания и каждый из нас искусством слова желает убедить другого, что он прав. Что мир – великое благо для людей, что, напротив, война есть зло, об этом никто спорить не будет. Хотя бы против общепринятого мнения и можно было полагать победу несомненной, я думаю, однако, что и одерживающему победу худо живется из-за слез других людей. Так-то и побеждать горестно, хоть, конечно, быть побежденным еще горестнее! Потому-то наш государь послал нас первыми просить о прекращении военных действий; не потому, чтобы он страшился войны, но из опасения, чтобы вы не успели прежде нас предложить мир, столько для нас вожделенный. Итак, заботясь всего более об освобождении себя от беспокойств, не будем продолжать взаимной вражды: государствам благоустроенным неприлично не заботиться о последствиях войны. Представьте же себе мысленно, что перед вами падают воины, оплакивающие свою долю; вообразите себе, как они показывают смертельные раны и жалуются, что от безрассудства правителей гибнут подданные; как остающиеся в живых требуют от нас погибших, положим родителей или детей, друзей или какого-нибудь другого человека. Вспомним дома, лишенные мужей; детей осиротелых, распространяющийся повсюду плач при каждом имени родных. Соглашаясь с тем, что умирать за отечество прекрасно, мы должны признаться, однако же, что когда есть возможность изъявить свою благодарность вскормившему нас отечеству, не подвергая жизни своей опасностям, тогда безрассудно от этого отказываться для того только, чтобы не показалось, что мы ниже своих противников. Я думаю, когда бы Персида и самый Рим могли дать голос, они стали бы умолять нас об этом самом. Итак, не постыдимся сложить с себя бремя войны, ибо, делая все вовремя, мы более приобретем славы, чем храбростью. Никто из нас, ища предлога к продолжению войны, да не скажет, что приобретение столь прекрасного предмета, каков мир, есть дело слишком трудное. Неправда, как думают некоторые, что зло всего легче и само собой пристает к людям, что хорошее убегает от нас, ускользает и нелегко до-стигается. Мир есть благо совершенное...»⁴⁶⁴.

(Зих говорил «Я был бы поражен витиеватостью ваших речей, когда бы вы не были римлянами, когда бы мы не были персами. Но не думайте искусством слов ваших заставить нас забыть, кто вы такие и что вы приехали сюда для достижения своих выгод. Так как вы предлагаете мир как покрывало для прикрытия своей робости и этим думаете утаить явный позор ваш, то я буду говорить коротко: не в обычаях перса пустословить о предметах важных. Хозрой, царь всех людей, если бы он этого пожелал, не считает взятия Антиохии своей славой, украшением дел своих. Это дело наше представляется вам грозным и чрезвычайно трудным, а нам побеждать кого бы то ни было из неприятелей нипочем. Мы столько же привыкли быть победителями, сколько другие народы – быть побежденными. Нам не внушит гордости разорение какого-либо другого римского города; что легко, то не кажется нам удивительным. Этого довольно для опровержения втуне расточенного вами многословия. Первыми предлагая персам мир, римляне делают то, что всегда привыкли делать. Побежденные нами, вы побеждаете поспешностью, опережаете нас в предложении мира. Вы тем-то и прикрываете позор военных дел ваших, что представляете себя умеренными, будто не желаете войны. Да это мы и сами бы сделали, хоть мы и побе-дители, если б вы только помедлили. Впрочем, мы принимаем ваши предложения: мы высоко ценим мир. Душе благородной свойственно устраивать дела сообразно с приличием». Так говорил зих. Переводчики обеих сторон перевели взаимные речи посланников и были толкователями их мыслей; затем последовало еще много других слов, сказанных то по нужде, то из хвастливости, чтобы не казалось, что желают мира потому только, что уступают в силе другим. Персы требовали, чтобы мир был заключен вечный и притом чтобы римляне ежегодно платили им определенное количество золота за то, чтобы они не воевали против римлян. Они предлагали прекратить военные действия, когда получат вперед всю сумму на сорок или, по крайней мере, на тридцать лет. Римляне, напротив того, хотели заключить договор ненадолго и притом ничего не платить персам за мир. Это подало повод к великим распрям; очень много говорено было об этом предмете. Наконец уполномоченные согласились утвердить мир на пятьдесят лет, римлянам получить Лазику, обеим сторонам хранить договор твердо и ненарушимо, договору иметь силу повсюду, как на востоке, так и в Армении и в самой Лазике, но с тем, чтобы персы получали от римлян за мир ежегодно по тридцати тысяч золотых монет. Постановлено было, чтобы римляне десятилетнюю сложность заплатили вперед, так, чтобы сумма за семь лет была выдана тотчас, а остальная – по прошествии сего срока на три года без отлагательства. Затем персам получать ежегодно определенную годовую плату. Постановлено было также срыть монастырский дом, называемый Севаном, построенный на границах, возвратить римлянам то место, которое и в прежнее время принадлежало римлянам. Персы, нарушив мирный договор, занимали это место, оградив храм стеной. Но они не совершенно разрушили стену и не передали того места римлянам – по этой причине о нем не упоминается и в договорах. Равным образом постановлено, чтобы присланы были туда так называемые на латинском языке сакры⁴⁶⁵ обоих царей с подтверждением всего того, что было посланниками постановлено. Сакры действительно были туда доставлены. Посланники также согласились между собой в том, чтобы от римского царя была доставлена прежде сакра, утверждающая статью о деньгах, которые надлежало выдать вперед за трехлетие после седьмого года, в удостоверение того, что римляне заплатят эти деньги персам. Постановлено, чтобы и со стороны персидского царя было доставлено письменное обещание, что когда персы получат должное им за три года золото, то возвращена будет царю римскому уверительная о сем предмете грамота. Утверждение о мире римского императора, содержащее обычный титул, нам вполне известно⁴⁶⁶. Утверждение же царя персидского, писанное на персидском языке, по-эллински значит следующее: «Божественный, благий, миротворный, древний Хозрой, царь царей, благополучный, благочестивый, благодетельный, ему же боги дали великое счастье и великое царство, исполин исполинов, богами начертанный Юстиниану-кесарю, брату нашему». Таков был титул; смысл же писания был следующий. (Я передам самые слова договора. Я считаю нужным сделать это для того, чтобы никто не подозревал, что от передачи другими словами сколько-нибудь искажена истина...)⁴⁶⁷. Итак, смысл был следующий: «Благодарение приносим братству кесаря за мир, установленный между сими двумя государствами. Мы повелели и дали полномочие Иесдегуснафу, божественному кувикуларию⁴⁶⁸; братство же кесаря повелело и дало полномочие магистру римскому Петру и Евсевию переговорить и трактовать⁴⁶⁹. И зих, и так называемый у римлян магистр, и Евсевий имели переговоры между собой о мире и трактовали и утвердили мир на пятьдесят лет, и все к писаному приложили печати. И мы утверждаем мир на тех условиях, на которых зих, римский магистр и Евсевий согласились между собой, и на том остаемся». Таково было утверждение мира⁴⁷⁰ слово в слово; таково было и утверждение царя римского, кроме титула, находившегося в царской персидской грамоте. После того собрание посланников разошлось. На другом съезде зих говорил с хвастливостью о Хозрое, утверждая, что он одержал многие победы, что он непобедим, что, с тех пор как он возложил на себя кидар⁴⁷¹, он преодолел около десяти народов и заставил их платить себе дань; что он разрушил могущество эфталитов и покорил многих царей; что варвары тех стран чтут его и дивятся ему и что он весьма прилично и по праву украшается названием царя царей. После того как зих говорил о Хозрое, с таким велеречием, Петр в виде повести рассказал следующую историю: «В древние отдаленные времена был в Египте царь, по имени Сесострис. Ветер счастья дул попутный; он покорил великие народы и поработил царей их. Он возгордился до того, что устроил себе колесницу, украшенную золотом, в которую вместо лошадей или других животных, употребляемых для возки, он впрягал пленных царей. Таким образом возимый по городским улицам, показывался он своим подданным. Это делал он ежедневно. Один из этих царей, которые тянули колесницу, запряженный с краю, часто оборачивался назад и украдкой смотрел на колесо, с беспрерывным движением вращающееся. Сесострис, сидя в колеснице, заметив это, напустил на него и спросил: «Эй ты, что ты там делаешь?» – «Государь,– отвечал тот,– я смотрю на вращающееся колесо, которое никогда не остается в одном положении, но, поднимаясь и опускаясь, подвигает колесницу вперед». Услыша эти слова, египтянин понял, что пленник его намекает на непостоянство и превратность счастья и дает ему чувствовать, что человеческие дела подобны вертящемуся колесу. Рассудив, что и он мог когда-нибудь подпасть такой же участи, Сесострис с тех пор перестал выезжать таким образом, освободил порабощенных царей и возвратил им владения их»⁴⁷². Петр перестал говорить, обуздав этим рассказом хвастливые речи зиха о Хозрое. Затем уполномоченные опять стали рассуждать между собой о делах. Всякое недоумение, сколько было можно, разрешено и объяснено, только вопрос о Суании оставался еще не решенным⁴⁷³. Тогда Петр сказал следующее: «Больших похвал заслуживает тот человек, который, заботясь об исполнении дела, приводит его к совершенному концу. Если в исполнении его намерения чего-либо недостает, то, я думаю, это доказывает недостаток рассудка в том, кто совещается о деле. Эти слова сказаны мной не напрасно; относясь к тебе, зих, они должны быть полезны как для римлян, так и для персов. Я объясню вам мысль свою: Суания принадлежала римлянам; римляне обладали суанами. Когда Цафий был владельцем суанов, некоторый римлянин, по имени Дитат⁴⁷⁴, был начальником находящейся в той стране римской рати. Между суанами имели пребывание и некоторые другие римляне. В то время между царем лазов и Мартином, вождем находившегося в Лазике римского войска, возникли неудовольствия, вследствие которых из Колхиды не было посылаемо в Суанию обычного пособия, состоящего в пшенице, которую, по введенному обычаю, царь колхидский доставлял суанам. Досадуя на то, что были лишены установленной получки, суаны дали знать персам, что предадут им свою страну, если они вступят в нее. В то же время они сказали Эксисату и другим римским военачальникам: «Многочисленное войско персов идет против суанов; мы не имеем достаточной силы против них. Помышляйте о том, что для вас полезно, и вместе со здешними римскими полками уступите мидийскому войску»⁴⁷⁵. Употребив такую хитрость и задарив начальни-ков римской военной силы, суаны удалили ее из области своей. Тогда персы поспешно пришли в Суанию и заняли ее. Из этого видно, что эта область принадлежала издревле римлянам, что она по праву принадлежит им и теперь. «Если мы самым справедливым образом сделались обладателями Лазики, как с вашей стороны это утверждено, то мы, по справедливости, должны будем владеть и Суанией, которая от Лазики зависит». На это Сурина сказал⁴⁷⁶: «Вам, римляне, досадно, что народ суанов добровольно и охотно передался нам». Зих подхватил: «Суаны были независимы и никогда не поддавались власти колхов». Тогда Петр сказал: «Если ты не хочешь, зих, внести в мирный договор имя Суании, то напиши, что возвращаешь мне Лазику вместе с зависящими от нее народами». А зих: «Если я это сделаю, то ты будешь иметь право спорить и об Ивирии, ибо ты можешь утверждать, что и Ивирия была под властью лазов». Петр: «Из этого оказывается, зих, что ты не хочешь возвратить нам всю Лазику, а только некоторую часть ее». Много было говорено и возражено и римлянами, и персами касательно Суании, однако они не согласились между собой. Они полагали, что этот предмет подлежит разрешению царя персидского. Зих обязался клятвой по закону персидскому содействовать Петру в деле о Суании, когда он отправится к Хозрою, дабы говорить с ним о сей области.

Зих начал говорить о саракинском владельце Амвре, сыне Аламундарове. Он утверждал, что и Амвру следовало получить от римлян сто литр золота, которое получал прежний владетель саракинский. Петр возразил: «Наш государь без письменного обязательства дарил предшественнику Амвра золота сколько хотел и когда хотел. К саракину отправляем был вестник, поспешно едущий на публичных лошадях, для доставления ему того, что посылалось римским царем. Равным образом и от саракина был отправляем к царю нашему с дарами посланник. Император наш изъявлял саракину свою приязнь взаимным подарком. Если Амвр желает это исполнять, то и нашему царю это будет угодно; в противном случае старания его напрасны и помыслы безрассудны: Амвр ничего не получит».

После многих споров об этих и других предметах написан был договор о пятидесятилетнем мире на персидском и эллинском языках; эллинский договор переведен на персидский язык, а персидский – на эллинский. Утвердившие договор были: из римлян Петр, начальник войск, охраняющих царя, Евсевий и другие; из персов Иесдегуснаф, Сурина и другие. Взаимные условия по написании их сличены были между собой, дабы слова и мысли имели одинаковый смысл.

Покажем, что заключал в себе договор о мире. Постановлено было первое: чтобы персы не позволяли ни уннам, ни аланам, ни другим варварам переходить в римские владения ущельем, называемым Хоруцон, и вратами Каспийскими⁴⁷⁷ и чтобы римляне ни в это место, ни в другие пределы мидийского государства не посылали войска на персов. Второе: чтобы саракины, союзники обоих государств, сохраняли постановленные условия и чтобы ни союзные с персами не вели войны против римлян, ни союзные с римлянами – против персов. Третье: торгующие какими-либо товарами римляне или персы и все купцы обязаны вести торговлю по существующему обычаю через определенные таможни. Четвертое: посланники и гонцы с известиями, пользующиеся скорой ездой на публичных лошадях, как приезжающие из Персии в римские владения, так и из римских – в персидские, имеют быть принимаемы так, как прилично их званию; им будет оказываемо должное попечение. Они обязаны оставаться недолго в земле, куда приезжают. Товары, которые везут с собой, могут они менять беспрепятственно и беспошлинно. Пятое: утверждено, чтобы саракины и какие бы то ни было торговцы варварских народов, зависящих от обоих государств, не проходили дорогами необычными, но следовали через Нисивий и Дары, а также чтобы они без позволения правительства не ездили в чужие области; а если дерзнут поступать против того, что постановлено, то есть провозить товары мимо таможни, и будут пойманы начальствующими на границах вместе с товарами, которые везут с собой, ассирийские ли это товары или римские, то имеют быть переданы кому следует для должного наказания. Шестое: переходящим по своей воле в продолжение войны от персов к римлянам и от римлян к персам не запрещается и не препятствуется, если хотят, возвратиться восвояси; переметчиков же, или людей, во время мира прибегающих из одного государства в другое, не принимать, но против их воли непременно выдавать тем, от кого бежали. Седьмое: внесено в договор, что по жалобам подданных одного из государств об убытке, претерпенном от подданных другого, дело имеет быть разбираемо судом, или теми самими, которые претерпели убыток, или людьми, собирающимися на границах при начальствующих в областях обоих государств; нанесший убыток должен удовлетворить за оный. Восьмое: дабы на будущее время персы не жаловались на римлян за то, что они укрепляют Дары, постановлено было ни в котором го-сударстве впредь не делать укреплений, то есть не обводить стеной какого-либо места на границах, и тем не подавать повода к беспокойству, отчего мир мог бы быть нарушен. Девятое: не нападать на принадлежащее другому государству место или на подвластные ему народы и не воевать против них, а напротив того, не производя никакого вреда или убытка, оставаться в настоящем положении, дабы и те народы пользовались выгодами мира. Десятое: не оставлять в Дарах военной силы более того, что нужно для охранения крепости; полководцу востока не иметь в том месте пребывания, чтобы оттого не были производимы на персов набеги или не был им наносим какой-либо вред; а если случится что-либо подобное, то постановлено, чтобы начальник Дар удовлетворил за нанесенный убыток. Одиннадцатое: если один город нанесет убыток другому или повредит то, что другому принадлежит не по праву войны, или военной силой, но обманом и покражей (есть такие беззаконные люди, которые это делают, чтобы тем подать повод к войне), то подобные поступки исследовать в точности и оные исправлять поставленным на границах обоих государств судьям; а если они не будут в состоянии воспрепятствовать наносимому соседями обоюдному вреду, то предоставить разбор дела полководцу востока, и если по прошествии шести месяцев не прекратится спор и обиженный не получит потерянного, то обидевший его в наказание обязан будет заплатить за убыток вдвое; если же и этим не кончится дело, то постановлено, чтобы обиженная сторона отнеслась посольством к царю обидевшего; а потом, если и от царя не будет оказано ему удовлетворения и обиженный в течение года не получит вдвойне того, что ему следует, как постановлено, то в отношении сей статьи мир должно считать нарушенным. В двенадцатой статье договора содержатся моления к Богу и притом проклятия, а именно: к хранящему мир да будет Бог милостив и поборником вовеки, но да будет он врагом и противником тому, кто употребляет обман и хочет произвести перемену в том, что принято и утверждено. В тринадцатой статье постановлено: быть мирному договору на пятьдесят лет и миру существовать пятьдесят лет, считая годы по древнему обычаю, а именно: чтобы каждый год оканчивался по прошествии трехсот шестидесяти пяти дней, и, как я сказал, чтобы с обеих сторон были представлены грамоты с объяснением, что оба государя согласны на то, что утверждено их посланниками. Когда же договор был кончен, то были взаимно выданы так называемые сакры. По принятии и утверждении всего этого сделано особое постановление и о находящихся в Персиде христианах, которым было позволено строить беспрепятственно храмы, приносить в них моления и возносить благодарственные Богу песни, как у нас заведено; притом постановлено, чтобы они не были принуждаемы принимать веру магов, ни молиться против воли своей богам, принятым мида-ми; также чтобы и христиане отнюдь не дерзали обращать магов в нашу веру. Принято также, чтобы христианам было позволено хоронить усопших в земле по нашему обычаю⁴⁷⁸.

Когда все это было принято и приведено в порядок, приставленные к сему делу внесли грамоты в две книги и рассмотрели с вниманием мысли, сравнивая в точности слова и силу каждого слова; потом сделаны были другие точные списки. Подлинные были свернуты и утверждены печатями восковыми и другими, какие в употреблении у персов, и вытисненными на них перстнями посланников; притом двенадцать переводчиков, шесть римлян и столько же персов, выдали взаимно друг другу мирный договор: писанный по-персидски выдан зихом Петру, а Петр выдал зиху писанный по-эллински. Зих взял для памяти писанный на персидском языке список, однозначащий с эллинским и не имевший на себе печатей⁴⁷⁹; Петр сделал то же самое. После того они разъехались, удалились от границы: зих отправился в свою землю, но Петр остался еще на месте для отправления праздника Рождества Христа Бога, ибо уже наступал сей священный день. Он провел тут же праздник Богоявления и потом вступил в персидские области. Таким образом кончились мирные переговоры.

До отъезда посланников, в Дары прибыли отряженные от Хозроя персы вместе с переводчиками и с важниками, и тогда выданы были зиху следующие Персии за семь лет деньги, как было постановлено в договоре. Петр прибыл в место, называемое Вифармаис, где находился персидский царь, для переговора с ним о Суании. Быв представлен Хозрою, Петр сказал ему следующее:

«Мы предстоим перед тобой, государь, счастливые тем, что получили мир на твердом основании, и без неудовольствия на то, что поздно получим от тебя следующее нам по справедливости. Тот, кто теперь хорошо начертал и устроил полезнейшее дело, может ли не промышлять о нем в будущем, тем более что оно относится к более долгому времени? Достойно царя великого быть в силах приобретать много и не хотеть этого: в нем чрезвычайность силы умеряется здравым умом. После того как пламя войны погашено нами и мы как будто отдохнули, остается еще одна искра: искрой бедствий называю Суанию, грозящую нам великим пожаром неприязни. Останови, государь, несчастья; предупреди ожидаемые бедствия. На тебя возлагаем решение труднейшей задачи, после того как ты устроил все как должно. К совершенному окончанию войны остается одно: чтобы нам была придана Суания, когда мы уж обладаем Лазикой. Кто господствует над начальствующим, может ли не иметь во власти своей подвластных ему? Ни лазы, ни сами суаны не будут спорить о том, что Суания в древние времена не была подвластна лазам и что правитель Суании не был утверждаем во власти по воле царя лазийского». Сказав это, Петр показал Хозрою на письме, что цари лазийские были древнейшие и что ими поставлены были многие владетели Суании. Потом он продолжал: «Самая справедливость дает нам Суанию. Неужели ты, государь, не захочешь иметь двойное преимущество: доказать всему свету, что ты и никого не обижаешь, и даруешь всякому то, что ему следует? Наш государь не будет считать себя обиженным, когда получит от вас как дар то, что ему принадлежит по праву, потому что он думает, что не иначе получил и Лазику. Когда мы утверждали и доказывали ясно, что Лазика издревле была приобретением римским, ты сам возразил, что она принадлежит тебе по праву войны; однако же, желая сохранить спра-ведливость ненарушимо, ты подумал, что лучше явить дух умеренности, нежели десницу могущественную. Ты принял как необходимое то, что не было необходимо, и по величию души ты произнес приговор против себя самого; ты явился победителем, признавая себя побежденным справедливостью. Ты просто возвратил нам Лазику как нашу собственность, уступив нам власть над нею. На том же основании мы просим у тебя и Суанию, просим о безмездном получении нашей собственности. Мы будем благодарны вам за то, что не лишимся нашего собственного стяжания; а вы будете благодарны Богу за то, что вы до такой степени могущественны, что можете дарить не свое».

Царь отвечал ему: «Вот как сила мудрости, найдя душу, не образованную учением и не имеющую способности убеждать, презирает ее слабостью и одерживает над ней победу. Так приложенное к ране лекарство, съедая больную часть, восстанавливает здоровье страждущего, и если мудрость говорит и неправду, все-таки, говоря кстати и прилично, трогает душу. Она одерживает верх и над оружием, потому что сила военная не может ничего совершить, не истощая сама себя; тогда как мудрость бестелесная служит сама себе твердыней и притом охраняет того, кто ее приобрел. Итак, посланник римский, нельзя меня упрекать за то, что я не научен искусству убеждать тебя, человека образованного такой философией, которая научила тебя словами побеждать других. Не-смотря на то, насколько могу и без искусства красноречия, но как рассудок позволит, я выкажу свое право. Положим, что дело о Суании в самом деле таково, как ты его представляешь. Я покорил Лазику, но на суанов я даже не нападал; мы только знали по слуху от Мермероя, что это область незначительная, что не стоит из-за нее ссориться и предпринимать против нее царский поход, что суаны – это один из народов кавказских, что над ними есть царек и что страной их проходят скифы⁴⁸⁰. Мермерой умер; Нахоэрган⁴⁸¹, получив начальство над войском, писал к нам о суанах то же самое: что живут они на вершинах Кавказа, что они воры и грабители, что дела их самые ужасные и нечестивые. Я хотел отправить войско против них; устрашась этого, они из суанов сделались персами. Отсюда ясно видно, что этот край принадлежит мне, и я не отпираюсь в том, что владею им. Что суаны охотно состоят в нашем подданстве – это доказывают они тем, что повинуются нашим рабам. И в самом деле, когда зих донес мне, что римляне требуют Суании, то ваши требования показались мне так далеки от справедливости, что я не скоро мог поверить столь странному известию. Но я признаю себя побежденным от сильнейшего, как я и думал, что должен буду уступить ему, если окажусь другого мнения, нежели царь ваш»⁴⁸². Такие мысли зародились тогда в уме царя персидского. На короткое время перестали упоминать о Суании. В этот промежуток разговаривали между собой о саракине Амвре, сыне Аламундарове. Царь начал говорить так: «Наш Амвр, саракин, очень жалуется на зиха и громко вопиет против него, будто бы он нимало не заботился о его пользе, когда мы вели с вами мирные, переговоры!» – «Ни в какое время,– отвечал Петр,– ваши саракины не получали от римлян определенного количества золота, ни по принуждению, ни по договору; а только отец Амвров, Аламундар, посылал подарки римскому императору, который, принимая их, отдаривал его взаимно. Но это отнюдь не происходило ежегодно, а случалось иногда и через пять лет. Это наблюдалось Аламундаром и нами очень долго. Богу известно, что Аламундар поступал таким образом потому, что не был расположен к персам, с ним было сделано условие, что меч его должен оставаться в бездействии против римлян, хотя бы вы подняли на нас войну. Это продолжалось несколько времени; ныне же твой брат, а мой государь принял мнение, как я думаю, весьма благоразумное. Он сказал: «Если между двумя государствами существует твердый мир, какая будет мне польза впредь сноситься с подданными и подвластными персов с тем, чтобы они изменяли своим государям, и к чему мне давать им или от них получать что-нибудь?» – «Когда до заключения мира,– возразил царь,– с обеих сторон отправляемы были посольства и вы оказывали друг другу приязнь подарками, я думаю, должно оставить ненарушимым постановленное до этого?»

Вот что было говорено в пользу Амвра и против него. Затем опять происходили споры о Суании. Царь сказал: «Когда я завоевал Скенды, Сарапу⁴⁸³ и Лазику, вы не говорили, что Суания была в вашей власти. Из этого явствует, что суаны не были подвластны лазам. Иначе они поддались бы нам вместе с обладавшими ими лазами». Петр возразил: «Этого не случилось, потому что Суан не отпадал, подобно Лазу, которому он был подвластен. Я утверждаю, что подданный нашего подданного никак не отпадал от нас».– «Сегодня,– заметил царь,– минуло десять лет, с тех пор как я занял Суанию. Мы много раз принимали от римлян и отправляли к ним посольства. Почему ж с того времени вы не упоминали ни слова о Суании?» – «Потому,– отвечал Петр,– что ты тогда владел Лазикой, и если бы я сказал: должно уступить мне Суанию, ты бы спросил: почему? Если бы я опять сказал: потому, что она под властью Лазики, ты бы возразил: какую же власть имеете вы над Лазикой? Затем мы не могли бы возражать ничего более».– «Ты утверждаешь,– сказал царь.– что Суания была подвластна лазам. Если ты можешь доказать это писанием, то ты достигнешь того, что должно». Петр сказал: «Я не замедлю доказать тебе всю истину, как это велось у лазов издревле. Князь Суании был в повиновении у лаза и внесен в книгу для платежа ему дани. Лаз получал от него произведение пчел, кожи и другие тому подобные предметы. По кончине князя суанского, управлявший лазами избирал преемника власти усопшего. Между тем писал он к императору римскому о случившемся. Император отвечал ему письменно и приказывал вручить знаки верховной власти над Суанией, кому он хочет, лишь бы только суану. Этот обычай вошел в силу со времен нашего царя Феодосия и продолжался до времени вашего деда Пероза и нашего царя Льва». Потом Петр вынул из-под хламиды книжку, в которой рядом и отдельно означены были имена царей лазийских, поставлявших суанских князей. Содержание книжки, хотя другими словами, было следующее: «Сии суть цари лазийские, поставлявшие князей (царьков) над суанами с того времени, как правили Римской державой Феодосий, а Персидской – Варан, до императора Льва и до Пероза». Прочитав это, Петр сказал: «Из сего писания известны нам до сего времени цари лазийские и бывшие под начальством лазов князья суанские». Царь сказал тогда: «Если допустим, что представленное тобой писание, служащее к пользе вашего государства, имеет достоверность, то, следовательно, и к нашим писаниям, по всей справедливости, должно иметь веру».– «Конечно»,– отвечал Петр. «Поэтому,– продолжал царь,– должно верить, так как ты сказал, что одни цари были поставлены так, другие иначе; а как ныне мы имеем спор о рабе, то если ты будешь в состоянии ясно доказать, что он тебе принадлежал, ты получишь его; если же доказать этого невозможно и, однако же, суан хочет быть под властью римлян, я не буду нимало тому препятствовать. Более этого я ничего сделать не могу». А Петр: «Не спросишь ли, государь, суана, кому он хочет принадлежать? В этом отношении он свободен».– «Знай,– отвечал царь,– что я не хочу спрашивать у суанов о стране суанской. Было бы несправедливо и незаконно, чтобы участь сей страны зависела от мнения раба». Тем и кончились переговоры о Суании между обеими сторонами.

Менандр говорит о Петре-посланнике и о Хозрое: «Такие речи были сказаны обоими; не было более никаких объяснений о Суании. Я не употребил одних слов вместо других; я не переменил и низкого говора, как бы мог, на аттическое изящество. Я не люблю заменять другими слова, действительно сказанные и до меня в точности дошедшие, и гладкостью слога более выставлять искусство в красноречии, нежели то, что в самом деле было сказано, особенно при изложении договоров, заключенных между двумя столь великими государями и державами. Если же кто хочет знать в точности происходившие между Петром и царем персидским переговоры, пусть тот читает самое сочинение Петра. Он записал подробно все, что было сказано и отвечено Хозроем, персидскими и римскими послами, подлинные их слова, с лестью ли они были сказаны обеими сторонами или с надменностью, с притворством или с насмешкой, для уничтожения других. Одним словом, в сочинении его можно прочесть все то, что поверенные двух государств говорили и как говорили о столь важном деле. Большая книга наполнена этими, как я думаю, заподлинно сказанными словами; разве иное Петром прибавлено для собственной славы, для того чтобы потомству показаться человеком глубокомысленным и в красноречии неодолимым, когда бывает нужно смягчать грубые и высокомерные помыслы варваров. Все это читатель найдет в его книге. Что касается до меня, то не было ни нужно, ни прилично в историческом сочинении слишком попусту распространяться и долго останавливаться на одном предмете. Если бы мне пришлось выписывать все, что содержится в книге Петра, то буквальная передача переговоров повела бы меня к большому сочинению. Я почерпнул из его книги все, что было нужно, и изложил коротко».

Петр после того удалился без успеха из пределов мидийских. Однако же он заключил договор с персами, вследствие которого война между обеими державами прекращена. Миды выступили из области колхийской и возвратились в свои земли. Петр же скоро по прибытии в Византию скончался.

Exc. De leg. gent. 101–103.

При Юстине Младшем прибыли в Византию аварские посланники для получения обычных подарков, которые даваемы были их народу предшественником его царем Юстинианом⁴⁸⁴. Эти подарки состояли в шнурках, испрещренных золотом, которыми связывают беглых, также в ложах и других предметах неги. Посланники хотели испытать царя и узнать, не могут ли они получать подарки и другим каким-либо образом, пользуясь нерадением римлян и обращая беспечность их в свою выгоду. С этой целью они просились представиться царю. Когда им было позволено явиться к царю и высказать, что им угодно, через переводчиков, они вот что сказали: «Государь! Наследуя власти отца своего, ты обязан и друзьям отеческим благотворить, подобно ему, и являться достойным наследником умершего, тем именно что ты не переменил ничего из постановленного им при жизни его. И мы останемся в том же расположении к тебе и не менее будем хвалить твою благотворительность, когда будем признавать тебя, после отца твоего, своим благодетелем. К тому же считаем постыдным для себя, получая благодеяния, не воздавать благодарности тому, кто нам их оказывает. Отца твоего, изъявлявшего нам свое благорасположение подарками, мы отдаривали тем, что не нападали на римские владения, хоть и имели на то возможность. Но мы сделали еще и больше того: мы истребили разом тех соседственных нам варваров, которые постоянно разоряли Фракию; и не остается из них более ни одного, кто бы нападал на пределы фракийские. Они страшатся силы аваров, дружески расположенных к державе Римской. Итак, мы уверены, ты сделаешь относительно нас ту только перемену, что будешь давать нам более, чем твой отец; за то и мы будем тебе еще более обязанными, чем ему, и окажем тебе еще более благодарности. Мы пришли сюда взять то, что по обыкновению нам следует, и знай, что невозможно нашему владельцу быть в дружбе с тобой и с Римской державой, пока не будут ему выданы те подарки, за которые он решился не подымать оружия на римлян». Таковы были речи аварских посланников. Они придали им двойное значение: казалось, они то просят, то грозят. Они полагали, что этим способом устрашат царя и заставят римлян быть как бы данниками аваров. Но царь, считая речи аваров пустым звуком, отвечал им так: «Вы предъявляете высокомерные требования свои и вместе с тем просите. Вы думаете, что этим смешением речей достигаете цели ваших желаний, но и то и другое ожидание ваше останется без успеха. Вы не обманете нас лестью, не устрашите угрозами; я дам вам более, чем отец мой: заставлю вас прийти в себя, когда вы через меру возгордились. Благодетелем своим более должно считать того, кто умеряет беспорядочные замыслы, кто останавливает дерзкие стремления, ведущие к погибели, а не того, кто поблажает роскоши, кто, показывая, будто любит, пользуется малейшим случаем к погублению людей, которым оказывал свои мнимые благодеяния. Итак, удалитесь отсюда, считая и то для себя великой выгодой, что остаетесь в живых. Вместо римских денег уносите с собой страх к нам, для вас спасительный! Я никогда не буду нуждаться в вашем союзе; вы ничего не получите от нас, кроме того, что нам угодно будет дать вам в награду за службу, а не вместо дани, как вы полагаете». Внушив страх посланникам аварским, царь дал им знать этими словами, что он не потерпит их корыстолюбия, что они не будут получать от него ничего из получаемого прежде и что они впредь не будут безопасно делать набеги на римские владения. Они были в глубоком унынии, помышляя о том, чем это кончится, и о направлении, какое примут их дела. Они не хотели ни бесполезно оставаться в Византии, ни удалиться без всякого успеха. Наконец, меньшим из этих зол было возвратиться к своим единоплеменникам. Пораженные ответом императора, они примкнули к единоплеменникам и отправились в землю франков⁴⁸⁵.

Иоанн, отправившись из Византии, продолжал поспешно свой путь; проездом через города он заботился о предметах необходимо нужных, сообразно с данным ему от царя предписанием. По прибытии в Дары он возобновил городской водопровод, устроил водоемы и удовлетворил другим потребностям города. Он про-вел здесь десять дней, пока персы в Нисивии отправляли празднество. В это время они не принимали посольства. По окончании праздника, называемого Фурдига, что значит праздник усопших⁴⁸⁷, Иоанн был принят начальствовавшими в Нисивии персами и с приличными почестями отправлен оттуда в столицу Персии. Он исполнил как следует возложенное на него поручение и оставался в столице. Хозрой один день завел с ним речь о саракинах. Саракинские племена весьма многочисленны; большая часть их пасет стада в степях и не признает над собой никакой власти. Одни преданы державе Римской, другие – Персидской. Между тем как они были таким образом разделены, Юстиниан, человек высокого государственного ума, в мирное время приверженным к Персии саракинам делал подарки. Но царь Юстин, человек твердый в мыслях своих и нимало не подававшийся на дерзость варваров, не обращал никакого внимания на преданных Персии саракинов. Саракины сочли поступок Юстина за отнятие у них собственности – это племя очень жадно к деньгам. Они приступали к царю персидскому и просили его не оставлять без внимания приверженного к нему народа. Еще во время посольства Петра Хозрой утверждал, что римляне должны были платить саракинам те деньги, так как римляне были их должниками; то же самое говорил он прибывшему в Персию Иоанну. Саракины доказывали, что деньги были им выдаваемы единственно для того, чтобы они хранили мир и не делали набегов на римские области. Такими словами давали они этому делу насильственный смысл. Иоанн, слыша их неправильные требования, сказал: «Для нас было бы не так неприятно, если бы кто другой, а не великий Хозрой заступался за саракинов в их несправедливых жалобах. Меня удивляет то, что такой царь, как ты, уважающий все, что согласно с природой вещей, прибавлю к тому – любящий все римское, защищает людей, которых домогательства самые несправедливые. Я римлянин и не останусь равнодушным, но представлю здесь все дело, хотя царь не имеет нужды в пояснении его и мои слова сказаны будут перед людьми, которым уже все известно. Кому наперед известна справедливость какого-нибудь дела, тот, быв снова в нем наставлен, утвердит свою совесть в беспристрастии. Петр, бывший до нас посланником, незадолго перед тем заключив мир искусством и силой убеждения, мог опровергнуть домогательства саракинов касательно того, о чем они теперь жалуются, и разрешить возникающие недоразумения. Со своей стороны, неискусный в витийстве и в науке убеждать, я в этом суждении могу перед вами одержать верх над саракинами, потому что вы не предпочтете римлянам саракинов, таких несправедливых людей, не предпочтете вредное обоим государствам тому, что может принести им пользу. Ваши саракины.., а когда я говорю саракины, вспомните, персы, своенравие и изменчивость этого народа.., привыкли получать от царя Юстиниана подарки. Сей обычай был утвержден волей того, кто давал их. Юстиниан, чрезмерно любя мир, оказывал свою щедрость к тем, которым не следовало ее оказывать. По чрезвычайному человеколюбию он скорее добровольно без всякой нужды вводил новые обычаи, нежели исполнял самонужнейшее, когда это было против воли его (если позволено нам сказать). Ясным тому доказательством служит то, что саракины получали подарки и что это было не вследствие договоров, как они говорят, но потому, что они сами приносили дары царю нашему. Этому, я думаю, никто противоречить не будет. Если же и допустим, что Юстиниан давал саракинам деньги по договору, то дар сей прекращен жизнью дарующего и кончился с его кончиной. Не должно по обычаю, введенному одним человеком, скажу даже – по закону неполезному, осуждать целое государство к исполнению чего-либо, хотя бы утвердивший тот обычай или закон был государем его. Что касается до нас, мы весьма далеки от того, чтобы впредь давать что-либо саракинам: сколько Юстиниан был снисходителен к варварам, столько нынешний римский император хочет быть для них грозным. Итак, пусть саракины не предаются таким мечтаниям. Никогда наш государь не решится сделать что-нибудь подобное. Вы должны желать, чтобы он утвердил мир, чтобы он не думал, что в заключенном уже договоре достоинство римлян чем-нибудь унижено. Только в таком случае он согласится не поднимать оружия». Так говорил Иоанн. С того времени ничего не было упомянуто о саракинах. Посланник, улучив минуту, которая казалась поудобнее, пустил слово о Суании. Он утверждал, что сей области надлежало быть под властью римлян, после того как они самым законным образом получили и Лазику. Царь персидский, казалось, принимал охотно его речи о Суании, однако сказал, что Иоанну надлежало об этом деле посоветоваться с сановниками мидийскими. После того Иоанн вступил в переговоры с зихом, называемым Иесдегуснафом, и с некоторыми другими персидскими начальниками. Они сказали ему, что совершенно охотно уступят римлянам Суанию за деньги; притом они предлагали заключить другие договоры, которые были недостойны Римской державы, постыдны для нее и совершенно противны утвердившемуся о царе Юстине мнению, высокости духа и попечительности о делах царя Юстина. Иоанн, услышав слова персов и выпустив из виду мысли царя, поступил самым нерассудительным образом. Он послал к суанам поверенных, желая быть в дружбе с их царем. До такого безрассудного поступка дошел он, уловленный Хозроем, который употреблял всевозможные хитрости, чтобы иметь отговорку и утверждать, что суаны сами не терпели зависимости от римлян, хотя и были побуждаемы вступить в подданство их. Хозрой знал, какой успех имели посланные к суанам от Иоанна поверенные. После того Хозрой объявил, что отправляет к римскому царю посланника для устроения всех дел как должно. Иоанн предпринял обратный путь в Византию.

Царь Юстин, как можно было ожидать, гневался на Иоанна, узнав, что он отправил поверенных в Суанию и что суаны не пристали к римлянам. Иоанн был осуждаем, как преступивший данное ему полномочие и как поступивший против государственных выгод. Царь говорил, что Иоанну не надлежало отправлять к суанам кого-либо, когда он не имел на то от государя повеления; что он этим подал персам повод скрывать свою несправедливость и утверждать, что суаны сами отказывались передаться римлянам; что ему никогда не было дано поручения побуждать суанов сделаться подвластными римлянам или согласиться, чтобы по сему предмету был отправлен в Византию посланник, потому что царь не почитал ни того ни другого приличным для империи. Итак, император, оказав презрение Иоанну, причислил его к неспособным. Между тем он помышлял о том, как бы исправить сделанные ошибки.

Юстину было донесено, что из Персии едет посланник – зих. Цель его посольства была та, чтобы вступить в переговоры о Суании, изъявить царю благорасположение от персидского царя и притом устроить дела, подававшие повод к жалобам со стороны римлян. Юстин хотел либо вовсе не принять посольства, либо, приняв его, дать понять зиху, что он не достигнет цели своих желаний. Созван был совет, в котором определено было, чтобы Иоанн объявил через письма находящемуся еще на дороге зиху, что император не примет никаких предложений от персов. Письмо вручено было Тимофею, одному из лиц, бывших перед тем вместе с Иоанном в Персии. Царь приказал Тимофею изъявить на словах благодарность царю персидскому за дружеское расположение к римлянам и, встретив на пути посланника, отдать ему письмо от Иоанна, для того чтобы зиху было наперед известно намерение царя. Тимофей, получив такое предписание, отправился к границе. Узнав, что персидский посланник еще туда не приезжал, он немедля продолжал свой путь к Хозрою. Между тем зих, приехав в Нисивий другой дорогой, оставался там, задержанный болезнью; а Тимофей, отпущенный персидским царем, возвратился также в Нисивий; он застал тут зиха еще больным и вручил ему письмо Иоанна. Как скоро зих узнал, что посольство его не могло иметь успеха, какого он надеялся, он впал в уныние и, быв притом болен, скончался. Вскоре после него умер и Иоанн. После того получено в Византии изве-стие, что назначен другой посланник, по имени Мевод. Он ехал в столицу, полный высокомерия и гордости, в надежде, что с ним будут говорить о Суании и заключат договор, какой будет угоден персам. Заносясь такими мечтаниями, продолжал он путь в Византию, поступая с встречающимися ему на пути с такой надменностью, какая неприлична званию посланника. По прибытии его в Византию царь, которому уже были известны его высокомерие и те надежды, с которыми он приехал, принял приветствия персидского царя по заведенному обычаю, но к Меводу оказал пренебрежение и унизил его дух тем, что не имел с ним никаких сношений. Как дела посольства шли совершенно вопреки тому, чего персидский посланник надеялся, и царь вовсе ничего не говорил ему о Суании, то Мевод просил о позволении представиться императору находящимся с ним саракинам. При нем их было около сорока человек. Они состояли в ведении своего собственного посланника. Амвр, князь саракинского племени, отправил вместе с Меводом этого посланника, который должен был переговорить с царем о деньгах, получаемых саракинами от Юстиниана. Мевод, обманувшись в ожидании своем касательно Суании и не желая уехать без всякого успеха, сильно домогался, чтобы саракинам дозволено было представиться Юстину. Император спросил тогда: «Что хотят ваши саракины?» Так как Мевод приставал со своей просьбой, то царь согласился, чтобы представился ему один их по-сланник. Царю было известно, что посланник саракинский, по надменности своей, не согласится предстать к государю без сопровождавших его саракинов, но что захочет сохранить существовавший при Юстиниане обычай, когда посланники саракинские представлялись со всеми находящимися при них людьми. Он полагал, что это подало бы ему удобный случай доказать, что он поступал с саракинским посланником, как следует царю, но что саракинский посланник не знал никаких приличий. Таким образом, вся вина была бы обращена на этого варвара. Все последовало так, как царь ожидал. Саракинский посланник, почитая неприличным представиться императору один и отстать от принятого обычая, отказался от представления ему. Тогда царь оказал полное презрение саракину и изъявил Меводу свое неудовольствие. Персидский посланник сказал Юстину: «Государь! Я здесь не для того, чтобы вступаться за саракина, если он в чем-нибудь погрешил, но чтобы выслушать его слова, и, если они согласны со справедливостью, я не оставлю его; если же, напротив того, окажется, что он жалуется несправедливо, то я сам осужу его». Царь возразил насмешкой: «Ты, видно, прибыл сюда судьей, а не посланником». Мевод, смущенный колкостью замечания, покраснел и тотчас же, приветствовав царя как прилично, удалился. Несколько дней спустя опять прибыл во дворец и умолял о допущении саракинов. Царь отказал ему. Мевод заметил тогда, что было бы несправедливо не получить и ему того, что получил зих, быв прежде посланником при римлянах, что как саракины были представлены царю вместе с зихом, то надлежало и ему получить то же самое, для того чтобы существующий между римлянами и персами мир не был некоторым образом нарушен. Царь в гневе отвечал на это: «Что ж? Если бы и зиха поймали в прелюбодеянии или в другом каком-нибудь важном преступлении, так и тебе нужно бы идти по его следам? Или ты не чувствуешь, что говоришь с императором римлян и с Юстином?» Перепуганный Мевод пал ниц и лежал на полу, отпираясь от своих слов. Пока он так оправдывался, царь, показывая, будто был убежден его представлениями, сказал: «Видно, переводчик передал нам мысли твои неверно – одну вместо другой. Итак, если не было сказано тобой ничего, противного приличиям, знай, что ты очистил себя от всякой вины». Таким образом, царь, притворяясь, будто не понял сказанного ему Меводом, обратился к кротости: он опасался, чтобы персидский посланник не сделался еще дерзостнее и высокомернее в словах, узнав, что император понял всю дерзость его речей. Когда таким образом всякое подозрение было царем рассеяно, то Мевод воскликнул: «Пропади все племена саракинские и сам Амвр и посольство его; я буду молчать и впредь за них слова не вымолвлю». После этих объяснений царь поносил саракина, называл его меновщиком и торга-шом. К этому прибавил, что он не может умолчать того, зачем этот посланник приехал в Византию. «Он говорит,– продолжал царь,– будто хочет получить от нас обычные деньги. Но вместо денег этот проклятый негодяй наживет себе беду. Смешно же было бы нам, римлянам, подчинить себя приношению дани саракинам, этаким кочевникам». Тогда Мевод сказал императору: «Пусть так! Государь, только отпусти саракина, хоть и без успеха». Царь: «По мне, хоть бы он никогда и не приезжал; пускай идет!» – «И меня с ним повели отпустить, государь»,– сказал Мевод. Царь отпустил персидского посланника и вместе с ним саракинов. Таким образом, прозорливостью царя было умолчено все то, что Иоанн во время своего посольства сделал неприличного. Саракины, возвратившиеся восвояси, уведомили Амвра, каких император был мыслей о саракинах, преданных персам. Амвр дал тогда приказание брату своему Камвосу (или Кавосу), противнику Аламундара, начальника саракинов, подчиненных римлянам, делать набеги на землю Аламундара. Эта земля есть часть Аравии.

Ibid. 106–108.

В начале четвертого года царствования Юстина в Византию прибыло посольство от турков. Турки достигли в то время великой степени могущества. Согдаиты, которые перед тем были подданными эфталитов, сделавшись подданными турков, просили своего царя отправить посольство к персам для исходатайствования им позволения ездить в Персию и продавать там шелк⁴⁸⁸. Дизавул изъявил на то согласие и позволил согдаитам отправить посольство. Оно состояло под начальством Маниаха. Представ пред персидского царя, посланники просили, чтобы им можно было, без всякого препятствия, производить в Персии торговлю шелком. Персидский царь, которому это вовсе не нравилось, потому что он не хотел, чтобы турки имели свободный въезд в пределы Персии, отложил ответ до следующего дня, а потом опять отсрочивал до другого. Так как это дело все откладывалось под разными предлогами, а согдаиты приставали к Хозрою и продолжали просить его, то он созвал совет. Тогда Катулф, тот эфталит, который предал туркам своих единоплеменников за то, что государь эфталитский изнасиловал его жену, перейдя уже на сторону персов и быв им привержен, убедил персидского царя не выпускать из земли своей привезенного шелка, но купить его, заплатить то, чего он стоил, и потом, на виду у посланников, сжечь его, чтобы они могли видеть, что он не хочет ни обижать их, ни употреблять привезенного турками шелка. Итак, шелк был сожжен, а согдаиты уехали восвояси, весьма недовольные тем, что случилось. Они донесли о том Дизавулу. Вскоре после того он отправил другое посольство к персам, желая открыть дружеские сношения между ними и своим государством. Посланники его прибыли опять в Персию, но Хозрой, согласно с мнением персидских сановников и Катулфа, полагал, что персам вовсе не было выгодно дружиться с турками, потому что скифское племя коварно и изменчиво. Итак, он приказал отравить ядом некоторых из посланников, чтобы турки отказались впредь от желания приезжать в его государство. Все посланники туркские, кроме троих или четырех, лишились жизни от примеси в пищу их губительных составов. Персы распустили потом слух, будто посланники погибли от удушливых жаров персидских, потому что турки привыкли жить в стране, часто покрываемой снегами, не могут жить там, где не бывает морозов. Посланники, избегшие козней персов, хотя подозревали, как было дело, возвратись на свою родину, распространяли те же самые слухи, какие и персы. Но от Дизавула, человека сметливого и проницательного, не скрылась правда. Он был уверен, как это заподлинно и было, что посланники его погублены коварством персов. Такое было начало вражды, возникшей между турками и персами. Маниах, начальник согдаитов, пользуясь сими обстоятельствами, представил Дизавулу, что было бы выгоднее для турков держаться стороны римлян и шелк отправлять к ним для продажи, так как они более других народов употребляют его. Маниах объявил притом, что он сам готов отправиться с посланниками туркскими и что через это между турками и римлянами будет дружба и союз. Убежденный такими представлениями, Дизавул отправил Маниаха и несколько турков в посольство к римлянам с письмами, приветствиями и подарками, состоявшими из немалого количества шелку. Маниах пустился в путь. Странствование его было продолжительно. Он прошел многие страны, высокие, близкие к облакам горы, равнины и долины, озера и реки, потом перевалил через самую гору Кавказ и прибыл наконец в Византию. Введенный во дворец и представленный царю, он исполнил все, что водится, на правах дружбы, вручил письма и подарки приставленным к тому чиновникам и просил царя, чтобы перенесенные им в этом путешествии труды не остались для него бесплодными. Царь, прочитав через переводчиков скифское письмо, принял посланников весьма благосклонно и расспрашивал их о стране и о владениях турков. Посланники говорили, что народ их разделяется на четыре владения, но что владычество над всеми принадлежит одному Дизавулу, что они покорили и эфталитов и заставили их платить себе дань. Император спросил посланников: «Всю ли эфталитскую силу вы подчинили себе?» – «Всю»,– отвечали посланники. Государь: «Как жили эфталиты, в городах или в селениях?» Посланники: «Это племя, государь, живет в городах».– «Итак,– заметил император,– ясно, что вы овладели их городами».– «Так точно»,– отвечали они. «Уведомите нас,– сказал царь,– сколько аваров свергли господство турков и остались ли еще авары у вас?» – «Есть авары, которые еще преданы нам; число же тех, которые от нас убежали, полагаем, до двадцати тысяч». Посланники исчислили потом племена, подчиненные туркам, и наконец просили императора заключить мир и союз с турками. Они присовокупили, что очень расположены воевать с неприятелями Римской державы, живущими в их краях. При этих словах Маниах поднял руки вверх и вместе с бывшими с ним посланниками произнес великую клятву, утверждая, что сказанные им слова правдивы. Они произнесли проклятия на самих себя, на Дизавула и даже на весь свой народ, если не исполнят данных обещаний и если слова их были ложны. Таким-то образом турки подружились с римлянами и пришли в наше государство.

Ехс. De leg. Rom. 151, 152.

Турки, в древности называвшиеся саками, отправили к Юстину посольство с мирными предложениями. Царь тоже принял намерение отправить к ним посольство. Он велел полководцу восточных городов Зимарху, киликийцу, готовиться к этому посольству. Когда все уже было готово к дальнему пути, то Зимарх отправился из Византии, сопровождаемый самим Маниахом и его товарищами, в начале месяца, называемого латинами августом, к концу четвертого года царствования Юстина и во втором году пятнадцатилетнего периода.

(568 г. по Р. X.)

Ibid 152–154.

Путешествие Зимарха и его спутников было продолжительно. Как скоро они прибыли в страну согдаитов и сошли с лошадей, то некоторые турки, видно нарочно на то поставленные, предлагали Зимарху купить у них железа; я думаю, они это делали, чтобы показать римлянам, что в стране их есть железные рудокопни; ибо обыкновенно говорят, что у них трудно доставать железо. Можно бы догадаться, что они этим хвастовством давали знать римлянам, что их земля производит этот металл. Некоторые люди из этого племени, о которых уверяли, будто они имели способность отгонять несчастья, придя к Зимарху, взяли вещи, которые римляне везли с собой, сложили их вместе, потом развели огонь сучьями дерева ливана, шептали на скифском языке какие-то варварские слова и в то же время звонили в колокол и ударяли в тимпан над поклажей. Они несли вкруг ливановую ветвь, которая трещала от огня; между тем, приходя в исступление и произнося угрозы, казалось, они изгоняли лукавых духов. Им приписывали силу отгонять их и освобождать людей от зла. Отвратив, как они полагали, все несчастья, они провели самого Зимарха через пламя, и этим, казалось, они и самих себя очищали. По совершении сих обрядов, Зимарх шел вместе с приставленными к нему турками к горе, называемой Эктаг, что по-эллински значит «золотая гора», где находился сам хаган⁴⁸⁹. По прибытии в одну долину Золотой горы, где было пребывание Дизавула, Зимарх и его спутники были немедленно призваны к нему. Хаган находился внутри шатра и сидел на золотом седалище о двух колесах, которое, когда нужно было, тащила одна лошадь. Приветствовав варвара по обычаю, Зимарх принес дары, которые и были приняты теми, кому это было поручено. Тогда Зимарх сказал: «Наш великий царь, употребив меня своим вестником, желает тебе, государь толиких народов, чтобы счастье было всегда к тебе благоприятно и благосклонно и чтобы ты любил римлян и был к ним благорасположен. Одерживай постоянно верх над своими врагами и собирай добычу со своих противников! Да удалится от нас всякая зависть, могущая расторгнуть узы дружбы! Приязненны мне племена турков и все, подвластные туркам! Также и наше расположение к вам будет всегда неизменно». Такие слова говорил Зимарх; Дизавул отвечал подобными приветствиями. Потом они обедали и весь тот день провели в пировании в том самом шатре. Он был сделан из шелковых тканей, искусно испещренных разными красками. Они пили вино, но не такое, какое у нас выжимается из винограда. Напиток, ими употребляемый, есть какой-то варварский... Земля турков не производит виноградных лоз; у них вовсе нет этого растения. Римляне потом удалились туда, где было их пребывание. На другой день они были приведены в другую кущу, обитую и испещренную также шелковыми покровами. Здесь стояли и кумиры, различные видом. Дизавул сидел на ложе, которое было все из золота. На середине этого помещения были золотые сосуды и кропильницы и бочки, также золотые. Они опять пировали, поговорили за попойкой, о чем было нужно, и разошлись. В следующий день они пришли в другую комнату, где были столбы деревянные, покрытые золотом, также и ложе вызолоченное, поддерживаемое четырьмя золотыми павлинами. Перед комнатой, на большом пространстве, в длину были расставлены телеги, на которых было множество серебра, блюда и корзины, и многие изображения четвероногих, сделанные из серебра, ничем не уступающие тем, которые делают у нас. В этом состоит роскошь туркского князя. Между тем как Зимарх имел здесь пребывание, Дизавул желал, чтобы сам Зимарх, вместе с двадцатью провожатыми и служителями, последовал за ним в поход, предпринятый им против персов, а чтобы другие римляне воротились в страну холиатов и там ожидали возвращения Зимарха. Дизавул отпустил их, изъявив подарками благосклонность свою к ним. Зимарха почтил он пленницей; она была из народа так называемых херхисов⁴⁹⁰.

Дизавул отправился в поход против персов, имея при себе Зимарха. На пути они остановились на месте, называемом Талас, и здесь встретили посольство персидское. Дизавул пригласил к своему столу посланников римских и персидских. Он оказывал более внимания к римлянам и посадил их на почетнейшее место. При этом он много жаловался на персов, уверял, что терпел от них обиды и потому шел на них войной. Так как Дизавул говорил с сильными упреками, то персидский посол, забыв закон молчания, наблюдаемый у них за столом, начал говорить бегло и смело опровергал упреки Дизавула. Присутствующие удивлялись его пылу, что он, презрев закон, говорил много и дерзко. Персидские посланники удалились, и Дизавул готовился идти на персов. Призвав к себе Зимарха и его спутников, он утвердил дружбу с римлянами и отпустил его. Вместе с ним отправил он к римлянам другого посланника, потому что прежний, Маниах, умер. Новый посланник назывался Тагмá; он был достоинством тархан. При нем находился и сын умершего Маниаха. Он был еще отрок, но наследовал званию отца и был вторым по достоинству, после Тагмы-тархана. Я думаю, что этот молодой человек получил достоинство своего отца, потому что Маниах был очень привержен к Дизавулу и близкий к нему человек.

Зимарх был отпущен Дизавулом. Римлян, которые были прежде отпущены, застал он там, где условился съехаться с ними. Он предпринял вместе с ними обратный путь в свои земли. Оставив и главный город холиатов, они ехали крепостями.

В соседственных с Турцией народах разнесся слух, что туда прибыли римские посланники и что возвращаются уже в Византию вместе с посольством туркским. Владетель той страны просил Дизавула, чтобы и ему было позволено отправить людей из своего народа для обозрения Римского государства. Когда Дизавул на то согласился, то некоторые другие владетели просили у него того же позволения; однако же он отказал всем, за исключением владетеля холиатов. Римляне приняли к себе этого владетеля, переправились через реку Оих⁴⁹¹, совершили немалый путь и достигли известного великого и широкого озера⁴⁹². Здесь Зимарх пробыл три дня, а Георгия, который был употребляем для доставления кратких писем, отправил он к царю с предварительным известием о своем возвращении из земли туркской. Георгий отправился в Ви-зантию с двенадцатью турками по дороге безводной и совершенно пустынной, но самой короткой, а Зимарх в продолжение двенадцати дней шел вдоль песчаных берегов того озера. Переехал трудные места, достиг берега Иха, а потом и Даиха и разными болотами прибыл к Аттиле⁴⁹³. Затем он прибыл к угурам, которые уведомили его, что в лесистых местах, около реки Кофин, засели четыре тысячи персов и поджидают римлян, чтобы взять их в плен, как скоро те пойдут мимо них. Начальник угуров, именем Дизавула управлявший сим народом, дал Зимарху наполненные водой кожаные мехи, для того чтобы ему и спутникам его проездом по безводной степи утолять жажду. Поезд встретил на пути озеро; миновав этот обширный водоем, Зимарх доехал до тех озер, в которые впадает и в которых теряется река Кофин. Отсюда он отправил лазутчиков для осмотра и разведки: в самом ли деле засели там персы. Лазутчики, осмотрев те места, донесли Зимарху, что не видно никого. При всем том римляне приехали в Аланию с большим страхом⁴⁹⁴. Они в особенности опасались племени оромусхов.

Достигнув Алании, римляне хотели представиться Сародию, владетелю этой страны, вместе с провожавшими их турками. Сародий принял дружелюбно Зимарха и людей его, но объявил, что туркские посланники допущены будут к нему не иначе как по сложении оружия. Это подало повод к спорам, продолжавшимся три дня. Зимарх был посредником между спорящими. Наконец турки, сложив оружие, как требовал Сародий, были к нему допущены. Князь аланский предупредил Зимарха, чтобы он не ехал по дороге Миндимиянов, потому что близ Суании находились в засаде персы. Он советовал римлянам возвратиться домой по дороге, называемой Даринской. Зимарх, узнав об этом, послал по дороге Миндимиянской десять человек носильщиков с шелком, чтобы обмануть персов и заставить их думать, что шелк послан наперед и что на другой день явится он и сам. Носильщики пустились в путь, а Зимарх, оставив слева дорогу Миндимиянскую, на которую, полагал он, персы сделают нападение, поехал по дороге Даринской и прибыл в Апсилию⁴⁹⁵. Он достиг Рогатории, потом и Понта Эвксина. Он отправился на судах до реки Фасий⁴⁹⁶ и наконец прибыл в Трапезунт. Отсюда на общественных лошадях приехал в Византию, был представлен царю и донес ему обо всем. Так кончилось путешествие Зимарха в землю турков и обратно.

Авары и франки заключили между собой союз. Когда мир был упрочен. Ваян дал знать франкскому князю Сигисберту, что аварское войско его томилось голодом и что Сигисберту, как государю и притом туземному, не следовало оставлять без помощи союзников своих. Он объявил притом Сигисберту, что если снабдит аварское войско нужными припасами, то он долее трех дней там не останется, а потом удалится. Получив это известие, Сигисберт отправил немедленно к аварам муки, овощей, овец и быков⁴⁹⁷.

Алвуий⁴⁹⁸, государь лонгивардский, не переставал ненавидеть Конимунда и всячески старался уничтожить владычество гипедов. Он отправил посланников к Ваяну и приглашал его вступить с ним в союз. Посланники Алвуия к Ваяну просили его не оставлять их в такое время, когда они терпели так много зла от гипедов, в особенности потому, что римляне, злейшие враги аваров, помогают гипедам⁴⁹⁹. Посланники доказывали, что авары не столько будут воевать против гипедов, сколько против Юстина, жесточайшего врага аварского народа, нарушившего давнишние дружественные договоры между аварами и Юстинианом, его дядей по матери, и лишавшего их положенных даров. К тому они присовокупили, что авары, соединясь с лонгивардами, будут непобедимы, что, сокрушив владычество гипедов, они захватят их богатство и завладеют сообща их страной, что при таком их счастливом положении они удобно могут вступать и в Скифию, и в самую Фракию и, выступая из соседственных земель, без всякого труда делать набеги на римскую землю и доходить до самой Византии. Послы лонгивардов представляли Ваяну, что было бы полезно аварам начать военные действия против римлян; в противном случае римляне предупредят их и каким бы то ни было образом уничтожат силу их, в какой бы стране они ни поселились.

Ibid. 111.

Ваян принял посланников лонгивардских, но показывал, что пренебрегает ими. Между тем помышляя об утверждении союза с ними на выгоднейших для себя условиях, он то давал им знать, что не может заключить с ними союза, то – что может, да не хочет. Одним словом, употребив против просителей всякого рода обманы, он дал им знать наконец, будто насилу соглашается на их просьбы, но не иначе, однако, как с условием, чтобы лонгиварды тотчас же выдали десятую часть всех находившихся у них четвероногих, и если они одолеют неприятелей, то чтобы лонгиварды уступили аварам половину добычи и всю землю гипедов. Такие условия утверждены между аварами и лонгивардами, и они пошли вместе войной на гипедов. Говорят, Конимунд, известясь о союзе их, был испуган. Он немедленно отправил посланников к царю Юстину и просил так же настоятельно, как и прежде, оказать помощь в этой опасности. Он обещал уступить царю Сирмию и всю страну, находящуюся по сю сторону реки Дравы⁵⁰⁰, вовсе не стыдясь того, что он уже раз обещал это самое и не сдержал данной клятвы. И потому царь Юстин, зная по предшествовавшим сношениям крайнее вероломство Конимунда, принял намерение не отказывать ему в помощи, но, однако же, откладывал исполнение его требования. Он отвечал посланникам гипедским, что римское войско рассеяно по разным местам, но что он немедленно, по возможности, соберет его и пошлет к Конимунду. Такие сведения имел я о Конимунде; но я не доверяю им, потому что было бы слишком бесстыдно со стороны нарушившего договор снова просить о нем. Говорят, и лонгиварды также отправили посольство к Юстину. Они сильно обвиняли гипедов в неблагодарности к римлянам, искали союза последних, но не успели, однако они произвели то, что ни та, ни другая сторона не получила помощи от римлян.

Ibid.

В то время как Ваян, князь аваров, хотел осадить Сирмию, он держал в оковах переводчика Виталиана и Комиту, посланных к нему Юстином для переговоров с ним. Таким образом преступил он общепринятые права посланников.

Ibid. 111–114.

Ваян после сделанного к стенам Сирмии приступа послал в город поверенных с мирными предложениями. В это время на вершине бани, назначенной для употребления народного, сидели, по обыкновению, некоторые сирмийцы для наблюдения за неприятелями. С высоты они караулили, не нападают ли куда-нибудь варвары. Приметив шедших к городу аварских поверенных, обманутые отдаленностью, они не разобрали дела, приняли их за войско аваров и дали городу знать о приближении неприятеля. Вон в досаде поспешил разузнать правду точнее. Узнав, что аваров было немного и что они хотели что-то ему объявить, он послал за стены людей, чтобы переговорить с ними, потому что сам страдал еще от раны, а врач его Феодор не позволял ему показаться неприятелю, чтобы они не узнали, что он ранен. Он полагал, что это было им неизвестно. Если они уже это знают, в таком случае Вону не следует уже скрываться от них, чтобы не стали подозревать, что он умер. Аварские поверенные, видя, что на переговоры явились другие, а не сам Вон, заключили, что вождь погиб, и объявили, что хотят лично с ним беседовать. Феодор, который особенно заботился о пользе (города), сказал Вону, что, как начальнику, ему не надо больше скрываться, а напротив, выйти из города и показаться варварам. Приложив к ране какое-то лекарство, врач отпустил его. Когда Вон подошел близко к посланникам, они говорили таким образом: «Государь аваров велел нам, римляне, сказать вам следующее: „Не вините меня, что я поднял на вас оружие: вы первые подали повод к войне. Едва после стольких трудов и столь долгого скитания завоевал я эту страну, как вы насильственно отняли ее у меня. Сверх того, вы поймали и удерживаете у себя и Усдивада, принадлежащего мне по праву войны. Государь ваш изливал на меня самые жестокие ругательства не раз и не два, а много раз и не хотел выполнить ничего из того что следовало. Итак, если, потерпев такие от вас обиды, я поднял оружие, я вовсе не заслуживаю укора; а теперь, если хотите переговорить с нами о заключении мира, вот мы готовы. От вас зависит выбрать то, что для вас полезнее, и предпочесть мир войне“». На это Вон отвечал: «Не мы первые начали войну и не мы напали на вас; напротив, ты первый напал на римскую землю; царь наш решился давать тебе деньги; он и отпустил их твоим посланникам. Когда же он заметил, что ты забываешься, что твое нахальство превышает даже обычное нахальство варваров, что делаешь ему объявления гордые, свыше сил, тогда и он, по свойственному ему благоразумию, принял свои меры. При настоящем положении дел наш долг – отправить к царю тех по-сланников, которых ты назначишь, для утверждения мирного договора, ибо ты должен знать, что не в нашей воле даже и сказать, а не то чтобы поступить иначе, нежели как угодно царю нашему». Слова Вона показались Ваяну основательными. Он сказал римлянам: «Если я удалюсь отсюда, не получив себе никакой пользы, то я посрамлю себя в глазах тех народов, которые по союзу за мной следуют, а чтобы не казалось, что я попусту и без всяких для себя выгод предпринял этот поход, то пришлите мне какие-нибудь небольшие дары. Придя из Скифии, я ничего с собою не взял, и потому мне невозможно удалиться отсюда без всякой прибыли». Это предложение показалось основательным и полководцу Вону, и всем, с ним бывшим (в числе их был и великий священник города), тем более что Ваян немногого потребовал, но удовольствовался блюдом серебряным, небольшим количеством золота и скифским плащом. Однако римские начальники не посмели сами решить, без воли императора. Они отвечали Ваяну: «Теперь у нас государь грозный и твердый, и мы не смеем сделать самовольно даже и того, что может от него укрыться; кроме того, находясь при войске, мы не имеем при себе лишних денег; у нас только воинский плащ, который носим на себе, и оружие. Подарить аварского вождя ничтожными вещами, которые мы с собой принесли, смотри, хаган, не будет ли это поруганием: ничего драгоценного, как я уже сказал, у нас здесь нет; а самые дорогие наши вещи находятся в других местах, далеко отсюда. Если наш император почтит тебя подарками, то и мы, следуя воле государя, не замедлим с радостью сделать, по возможности, то же самое и поступим с тобой, как с приятелем и сослуживцем». Этими словами воспламенили гнев Ваяна; он грозился и клялся, что пошлет войско для разорения римской земли. Римский полководец дал ему заметить, что хотя ему и позволено делать то, что ему под силу, но чтобы знал, что нападение посылаемых им людей, конечно, не послужит к счастью их. Ваян отвечал: «Я таких людей нашлю на землю римскую, которых потеря не будет для меня чувствительна, хоть бы они совсем погибли». Тогда приказал он десяти тысячам уннов, называемых контригурами⁵⁰¹, перейти реку Саву и разорять Далматию, а сам со всем находившимся при нем войском переправился через Истр и имел пребывание в пределах гипедских.

Exc. De leg. Rom. 154–156.

Ваян, предводитель аваров, принял намерение отправить к римлянам посольство с мир-ными предложениями. Он требовал у Виталиана золота, обещая за то удерживать себя от грабежей во время перемирия. Иовулид, получив от ипарха Иллирии не менее восьмисот монет, отдал их Ваяну. Сей предводитель аваров, вместе с переводчиком Виталианом, отправил к царю Таргития с требованием от него уступки Сирмия и обычных денег, которые кутригуры и утигуры получали от царя Юстиниана, потому что Ваян уничтожил оба этих племени; притом требовал он выдачи гипеда Усдивада. Он говорил, что все гипеды ему принадлежат, потому что он и их победил. Посланники Ваяна прибыли в царственный город и представились императору. Таргит⁵⁰² сказал ему: «Государь, я послан к тебе сыном твоим, ибо ты поистине отец Ваяна, государя нашего. Я уверен, что ты постараешься изъявить любовь свою к сыну, давая ему то, что сыну принадлежит. При таком расположении нашем, а может быть и взаимном между нами и вами, неужто ты не дашь ему должной награды? То, что дашь ему, перейдет не к чужому или врагу. Обладание этими дарами не перейдет к другому; оно снова обратится к тебе через твоего сына, если ты уступишь то, зачем я сюда прибыл. Я разумею город Сирмий и деньги, которые ежегодно давал Юстиниан кутригурам и утигурам, так как в настоящее время этими народами обладает Ваян. Ты также выдашь нам Усдивада, гипеда, и его людей: никто не станет отвергать, что это рабы Ваяновы». Так говорил Таргит. Царь отвечал: «По-видимому, Таргит, ты прибыл сюда не как посланник, а с тем чтобы показать свойства аваров, нам до сих пор неизвестные. По вашим словам, мы будем давать вам то, что давал прежним уннам Юстиниан не из страха, а из жалости, не желая пролития крови. Но было бы смешно обращаться одинаково с теми, кому хотим изъявить свою благосклонность, и с теми, с кем должны сражаться, после того как несчастные кутригуры и утигуры, получившие от нас деньги, как вы утверждаете, частью убежали от нас, частью пали в сражении и истреблены нами вконец. Почему же мы должны давать вам то, что принадлежало побежденным? Не согласно с природой вещей в одно и то же время побеждать и платить другим деньги за побежденных. Не довольно ли того, что мы один раз показали себя безрассудными? Уж вы хотите, чтобы безрассудный поступок был введен в обычай! Что же нам делать с Усдивадом? Выдать его вам? Но мы не так глупы, чтобы предать свою собственность варварам, вредящим нашему государству. Тот, в руках которого была до нас верховная власть, принял к себе гипедов, пришельцев, отвел им землю у Сирмия, и когда они вели войну против лонговардов, мы разделяли опасности со своими, как и следует. Гипеды, конечно, одержали бы верх рукой римлян, если бы они не оказали свойств холопских и если бы коварством не навлекли на себя неудовольствия своих благотворителей. Хотя они непростительно злоумышляли против нас, римляне не рассудили за благо наказать неблагодарных, имея правилом не налагать наказания, равносильного преступлению, но презирать виновных, дабы они были истреблены другими. Если это так и если мы, напротив того, имеем право вас упрекать тем, что вы покорили гипедов, нам принадлежащих, то упреки обращаются на вас самих. Вы требуете от нас Усдивада – мы потребуем от вас всех гипедов. Мы, римляне, с самого начала определены на то, чтобы обуздывать безрассудство, а не на то, чтобы нас самих считали безрассудными. Предадим ли мы Сирмий варварам? Разве не довольно вам и того, что вы существуете, пока римляне не хотят поднять оружие? Ты скажешь, Таргит, что хаган перейдет Истр, потом и Эвр⁵⁰³ и что займет сразу города фракийские. Но римские силы предупредят его, отнимут у него надежды и скорее сами опустошат земли аваров. Мы не перестанем поражать и покорять варваров, пока они нахальствуют. Для римлян война будет полезнее мира. Быть друзьями аваров, пришельцев и кочевников, тягостнее, чем враждовать с ними, когда притом их дружба лукавая. Лучше носить раны на теле, чем на душе. К тому же знай, Таргит, что и стрелки, и конница, и множество тяжелой пехоты будут у нас в готовности, ибо не должно пользе предпочитать покой». Так высокомерно говорил император и отпустил посланников аварских, сделав письменно строгий выговор полководцу Вону за то, что он отправил их в Византию с такими предложениями. Сверх того, он предписал ему приняться за дело, приготовить все военное оружие, зная наверно, что немедленно начнется война с аварами. Вон, прочитав царское письмо, готовился к войне.

Exc. De leg. gent. 114.

Таргитий опять приехал в Византию в качестве посланника. Он говорил царю и услышал от него то же, что и прежде. Он хотел получить от римлян Сирмий, как город, принадлежащий ему с тех пор, как он преодолел гипедов, также и деньги, которые Юстин (чит.: Юстиниан) давал ежегодно уннам; и так как в прошедших годах они ничего не получали, то он требовал, чтобы ему выданы были все деньги вместе и чтобы сделано было на будущее время твердое постановление о выдаче денег. Таргитий требовал и Усдивада как пленника, принадлежащего ему по праву войны. Он сделал еще некоторые предложения, исполненные высокомерия, на которые царь не обратил никакого внимания. Он изъявил презрение к его словам и говорил ему с царским достоинством. Разные посольства, прибывшие по сим предметам, не имели никакого успеха. Царь отпустил Таргития, сказав ему, что он пошлет к ним Тиверия как полномочного полководца для переговоров по разным делам и для утверждения каждого дела порознь.

В благополучии ненависть неприятелей умножается.

Незаслуженное благополучие бывает причиной, что люди, безумно им пользующиеся, судят о делах не так, как следует.

Простой народ – существо мятежное, и дерзость в его природе.

Междоусобная война, быв пренебрежена, с трудом укрощается.

Храбрость прославляет того, кто оказывает ее против природных врагов, а не против своих сограждан.

Готфы были совершенно побеждены римлянами. Я этому вовсе не удивляюсь: человеческие дела обыкновенно сообразуются с временем. Вся почти история наполнена описанием таких бедствий. Города и народы то достигали высокого благоденствия, то доходили до уничтожения. Круговорот времени, все обновляя, и прежде являл такие дела, и впоследствии явит подобные, и не перестанет являть их, пока есть люди и битвы.

Трудиться должно до тех пор, пока можно вкушать плоды своих трудов. Кто не так живет, тот хоть богаче других, но счастья вкушает меньше.

Кто одержал победу силой своих союзников, тот должен позволить побежденным гордиться тем, что они боролись с двойной силой (точно как будто они сами победители).

Ожидание опасностей ставит ожидающего их вне опасностей, потому что он подозрением оградил себя наперед от несчастья. Итак, подозревая действительные опасности, нередко приводим себя в безопасность.

Начальник аваров по-прежнему грозился. При всей похвальбе и надменности, он, однако, не мог устрашить римлян. Они уничижали и презирали этого варвара и в ответах своих много хвастали.

Тиранство ненавистно, подпавший ему есть враг его.

Авары при начале сражения захотели произвести смешанный и дикий звук и вместе с громкими кликами ударить в тимпаны и тем поднять такой шум, чтобы поразить и испугать римлян. Вон, узнав это, предупредил воинов, чтобы не пугались внезапного шума, но, представляя себе наперед то, чему надлежало последовать, приучиться к этому ожиданием того, чего еще нет, но что будет; и когда услышат шум тимпанов, то также стучать щитами, издавать военные клики, петь пеаны, бить в водяные сосуды, которые у них были деревянными.

Exc. De leg. gent. 114.

Много было причин к войне между римлянами и персами. Более всего возбуждали императора Юстина к войне турки. Они напали на мидийскую землю, разоряли ее и, отправив посольство к Юстину, просили его пристать к ним, воевать заодно против персов и заодно преодолеть общего врага. Нападая, турки с одной стороны, римляне – с другой могли погубить персов. Юстин, предаваясь этим надеждам, полагал, что не будет трудно сокрушить и совершенно уничтожить персидскую силу. Он старался сколько мог об утверждении дружбы с турками.

Ibid. 114, 115.

Авары опять отправили посольство к римлянам с такими же предложениями, какие они делали много раз и прежде; но сии предложения не нравились императору Юстину, и он не обращал на них внимания. Наконец приехал с посольством Апсих. В переговорах между ним и Тиверием постановлено было, чтобы римляне дали аварам землю для поселения, получив от них в заложники детей князей их. Тиверий донес императору о таковых условиях, но они показались ему для государства Римского невыгодными. Он объявил, что не иначе помирится с аварами, как получив заложниками некоторых из детей самого хагана. Тиверий думал об этом иначе; по его мнению, когда бы были у римлян в залоге дети князей скифских, то родители заложников не согласились бы нарушить мирные условия, хотя бы хаган и имел такой замысел. Царь, быв других мыслей, гневался на римских полководцев за то, что они откладывали военные действия; он писал им, что надлежало показать варварам, что римляне уже не преданы неге..., но что они любят войну и способны переносить труды. Так как несогласия усиливались и угрожали войной, то Тиверий предписал Вону охранять переправы на реке.

Ibid. 115.

После одержанной аварами победы, поражения полководца Тиверия и заключения условий положено было отправить к римскому императору посольство. Вместе с посланниками Тиверий отправил Дамиана, начальника отряда, для извещения царя обо всем происшедшем и о желании авар. Мирные договоры между римлянами и аварами были наконец утверждены.

По заключении мира авары возвращались восвояси, а жители той страны, называемые скамарами, подстерегши их в засаде, отняли у них коней, серебро и весь обоз. По сему случаю авары опять отправили посольство к Тиверию, жалуясь на ограбивших их скамаров и требуя, чтобы им были возвращены отнятые вещи. Вследствие того грабители были отысканы и аварам возвращена часть отнятого у них имущества.

Клевета, которая радуется несчастью других, никогда не перестает колобродить и все более и более расширяться: она делает свое дело, нашептывая в ухо другим на свою жертву. Поселившись в ушах, она разглашает о непостоянстве, своенравии этого лица; ...но подчиненные ненавидели и обносили начальника, как злодея.

(Менандр-историк трагически рассказывает о распятом в Персии Исаозите, к которому выражает большое уважение. Он говорит): «Мне пришло на ум написать экзаметром эпиграмму в честь Божия раба, родом варвара. Вот она:

Прежде был я в персах маг Исаозит. Надежда моя висела на пагубном обмане. Когда огонь пожирал мой город, я прибег к нему на помощь. Тогда же прибыл и служитель Христа всемогущего. Им погашена сила пламени, им побежденный, я одержал победу божественную»⁵⁰⁴.

Этого Исаозита, уже распятого, увещевали обратиться к отечественной вере и тем избавиться от смерти. Он отвечал, что кается не в том, что принял столь спасительное намерение, но что принял его поздно. Он стремился твердостью и постоянством достигнуть благ небесных и венца нетленного вместо жизни краткой и бесплодной...⁵⁰⁵

В трудных предприятиях сила унимающая значительнее силы подстрекающей; это особенно заметно у людей, которые хотят пуститься в видимую опасность.

(О Прокопии, историке и адвокате, Менандр говорит): «Мне невозможно, да я и не желаю противуставить мою слабую светильню таким лучам витийства. Я довольствуюсь малым своим и следую наставлению аскрейского поэта⁵⁰⁶, который говорит, что тот глуп и безумен, кто состязается с сильнейшими».

Exc. De leg. gent. 115–117.

По прошествии десятого года пятидесятилетнего перемирия, после убиения Сурины, персидский царь отправил посланником к Юстину Севохфа-персиянина. Хозрой притворялся, будто не знал, что произошло в Персармении⁵⁰⁷, хотел, чтобы римляне заплатили определенное количество золота, потому что уже истекло десятилетие, за которое получил он деньги все разом, и чтобы потом мир был постановлен твердо, как было в договоре. Царь персидский сначала был сильно встревожен, узнав, что римский император отказывается от мира и готовится к войне. Он боялся, чтобы Юстин вдруг не напал на него с большими силами. Дожив до глубокой старости, утомленный войнами, он заботился только о том, чтобы упрочить мир и оставить его детям своим как достояние отцовское, незадетым и непотрясенным. Юстин принял неохотно приехавшего к нему Севохфа. Случилось, что когда этот посланник вошел к нему по-клониться, по обыкновению, и повергся перед ним долу, то шапка, которую он носил на голове по персидскому обычаю, упала на пол. Сановники и простой народ, считая этот случай хорошим предзнаменованием, окрыляли Юстина ласкательствами, что вот скоро и Персии следовало подпасть его господству. Юстин, восхищенный этой мыслью и увлеченный надеждами, полагал, что мечта его легко осуществится. По сей причине, когда Севохф говорил ему о деле, по которому прибыл в Византию, то царь пренебрег его и не оказывал ему никакого внимания. Сказал ему притом, что дружба, утверждаемая деньгами, не хороша; что это дружба рабская, покупная, постыдная; что та дружба подлинная, которая не корыстолюбива, полезна для обеих сторон и основана на природе вещей. Он спросил у Севохфа, не намерен ли он переговорить об Армении, принадлежащей персам. Севохф отвечал, что государь его известился о небольшой смуте, происшедшей в той стране, и что он послал туда человека, могущего прекратить беспокойство и водворить повсюду порядок. Тогда Юстин явно сказал, что если персармены отпадут от персов, то он примет их к себе и вступится за них, как за единоверцев своих, если кто будет их притеснять. Севохф, человек, отличавшийся благоразумием между персами и имевший общие с христианами понятия о Боге, настоятельно просил царя Юстина, чтобы он не расстраивал существующего порядка. Он напоминал ему, что война – дело неверное, что она не всегда идет по известным правилам; что хотя бы римляне и одержали победу, но следствия ее обратятся против них, потому что, вступив в Персию и идя далеко по ней, они найдут, что тамошние жители держатся той веры, которой и сам Юстин, что если римляне решатся убивать их, то они будут опять побеждены, и что христианам неприлично точить мечи против единоверных. Но Юстин не счел нужным убедиться этими справедливыми и кроткими словами. Он сказал, что, тронув одним пальцем, он подвинет войско и вступит в Персию; что он надеется, начав войну, низвергнуть Хозроя с престола и назначить персам другого царя. Сказав Севохфу такие неуместные слова, он отпустил его.

Он не заботился об осаде Нисивия⁵⁰⁸.

Exc. De leg. gent. 118, 119.

Когда умственные способности Юстина ослабли, он предоставил Тиверию управление государст-вом. Тиверий и царица София была в недоумении, каким образом устроить дела военные. Персидский царь решил их недоумение, послав к римскому императору Якова, человека искусного в переводах с персидского языка на эллинский. Он полагал, что римлянам, лишившимся всякой надежды к продолжению войны, было бы весьма приятно прекратить ее каким бы то ни было мирным договором; но что они не могли сами решиться отправить к персам посольство, потому что казалось неприличным просить о мире тому, кто первым начал войну. Хозрой, предупредив их, освободив их от этого стыда, придумал сам отговорку для устрашенного их духа и дал им средство начать самим переговоры и просить о заключении мира. Отправляя к ним Якова, он рассудил, что никогда персы не будут в состоянии кончить войну славнее настоящего времени и что римляне должны будут уступить персам все то, чего захотят сами персы. Посланное Хозроем Юстину письмо было столь ребяческим, что вовсе не было прилично летам царя персидского; да и вообще недостойно разумного человека. Может быть, всякому другому человеку было бы простительно говорить в этом случае дерзко, но Хозрою не следовало ни хвастаться, ни выражаться высокомерно и грубо; письмо было полно ругательств, укоризны и непристойных выражений. Однако же, несмотря на дерзость письма, Яков был принят царицей, которая вместе с Тиверием по болезни царя управляла государственными делами. Она прочла письмо, отвечала, что отправит посланника к персидскому государю для переговоров по предмету спорному. С письмами царицы отправлен к Хозрою Захарий, считавшийся в числе придворных врачей.

Из шестой книги

Exc. De leg. Rom. 157.

Царица София отправила (Захария) одного из царских врачей посланником от имени Юстина к персидскому царю Хозрою. По прибытии в Персию, Захарий дал персам сорок пять тысяч золотых и заключил условие о продолжении на востоке перемирия на один год. Он уверял их, что между тем отправлен будет царицей великий посланник, который обо всех делах будет делать предложения более точные и прекратит войну, а между тем и император, быть может, выздоровеет. Таким образом, заключено было на один год перемирие в восточных римских владениях; однако же оно не относилось к Армении. Захарий, заплатив за одно это перемирие сорок пять тысяч золотых, возвратился в Византию. По утверждении перемирия туда же был вызван и полководец Эвсевий.

Ibid. 157.

В Персию отправлен был посланником Траян, один из патрикиев, имевший так называемое достоинство квестора, который, я думаю, так назван у римлян по данной ему власти производить разыскание⁵⁰⁹. Вместе с ним отправлен был и упомянутый мной прежде Захарий с поручением, если бы то было можно, утвердить перемирие на востоке и в Армении на три года. В продолжение сего времени надлежало отправить к границам поверенных обоих государств для разрешения недоумений и для переговоров о совершенном прекращении войны между воюющими; а когда бы это им не удалось, то употребить старание о заключении перемирия в пользу жителей одних стран восточных. Посланники представлены были царю персидскому; созван был совет, и они говорили следующее (смотри в отделе о речах). Много было говорено с обеих сторон: персы хотели, чтобы мир был заключен на более долгое время, а перемирие было бы утверждено на пять лет. Римляне желали, чтобы оно продолжалось только три года. Посланникам их не удалось заключить договор так, как им было поручено. Обе стороны согласились, чтобы перемирие было заключено на пять лет, только для восточных областей, и чтобы римляне платили ежегодно по тридцати тысяч золотых с условием, если то утверждено будет римским царем.

Когда Тиверий принял на себя управление дел государственных, посланные Траян и Захарий писали к нему, что персы не хотят заключить договор на три года, но настаивают, чтобы он был заключен на пять лет. Тиверий на это не согласился: слишком долгое перемирие было ему неприятно; он писал к посланникам, чтобы они утвердили договор только на два года, а будет невозможно, то не дольше трех лет. Когда письмо сие было ими получено и прочитано и Мевод, нарочно прибывший к окрестностям Дар, узнал, что римляне не утверждают принятых Траяном и Захарием условий, то он впустил в римские владения Тахосдро. Сделав внезапный набег, Тахосдро сжигал близкие к Дарам места, пока римские посланники не убедили Мевода принимать ежегодно по тридцати тысяч золотых за заключенное на три года перемирие. В продолжение сего перемирия сановники обеих сторон, съехавшись, могли бы посоветоваться между собой об окончательном прекращении войны. Кесарь поступал таким образом, заботясь предусмотрительно о пользе государственной. Ему было известно, что в три года можно было сделать нужные приготовления, чтобы урав-нять свои силы с персидскими. Персы поняли предусмотрительность кесаря. Они догадались, что он отлагает войну только для того, чтобы сделать надлежащие к ней приготовления. При всем том они презирали римлян, не думая, чтобы те были когда-нибудь в состоянии выдержать войну с ними, хотя бы персы уступили им и более продолжительное время на приготовление. Итак, перемирие было утверждено на Востоке. После чего военный шум перешел в Армению. Разным лицам даны в ней разные управления, и в начале весны военные действия там начались.

Кесарь Тиверий отправил посланником к царю персидскому Феодора, сына Вакхова, под предлогом изъявления ему благодарности за особенные почести, оказанные им великому посланнику Траяну, которого Хозрой незадолго перед тем принял в этом звании. Между обоими государствами издревле ведется обычай после великих посланников отправлять других, низшего достоинства, с изъявлением благодарности за благосклонный прием первых и за оказанные им ласки. В то же время Феодору предписано было объявить Хозрою, что в силу принятого условия кесарь был готов отправить к восточным границам римских сановников для вступления в мирные переговоры с поверенными царя персидского и для пояснения всех недоразуме-ний. Хозрой, не желая терять время в обрядах, установленных для приема посланников, оставил в Дарах чиновников для приведения едущего Феодора в то место, где они узнают, что Хозрой будет находиться. Хозрой хотел в одно и то же время и войной действовать, и принимать посольство, чем надеялся особенно устрашить римлян. С этой целью он прошел страну аррестов и марептиков и вступил в Персармению, когда римляне и не думали, что он так скоро мог туда прийти. Персы в прежнее время являлись обыкновенно в Персидской Армении лишь около исхода месяца, получившего название августа, и тогда только начинали военные действия; но теперь Хозрой вступил в эту область прежде обычного времени. Римляне были им предупреждены и, опоздав вступлением, в течение целого года не могли произвести ничего вовремя. Римское войско не было еще собрано. Полководцам Курсу и Феодору было тогда объявлено, что кесарь гневается на них за то, что они по вступлении в Алванию не перевели в другое место савиров и алванов, но выступили из этой страны, полагаясь на взятых у этих народов заложников. Курс и Феодор раскаялись в своем поступке, видя из самого опыта, что они поступили оплошно и упустили из виду выгоды государства; ибо, по удалении их, савиры немедленно свергли с себя господство римлян. Римские военачальники опять вступили в Алванию, заставили савиров и алванов пе-реселиться по эту сторону реки Кир⁵¹⁰ и впредь оставаться в римской стране. Еще Курс и Феодор были заняты этими делами, когда кесарь предписал полководцу восточных областей Юстиниану переехать в Армению и там управлять военными действиями; однако же и Юстиниан туда не приезжал, потому что приказание кесаря получено им поздно и он не мог устроить дела заблаговременно. К тому же обыкновенная раздача денег восточному войску была произведена не вовремя, а позже надлежащего. Таким образом, Хозрой свободно, без малейшего труда, вступил в Персармению, не встретив ни от кого сопротивления. Данники Малой Армении не только не оставили полей и не убежали, но, напротив того, снабжали персидское войско припасами. Хозрой все шел вперед, и жители областей Макравандской и Таранской не оставались в своих домах. Все земледельцы при вступлении неприятельского царя в землю их разбежались. Нигде не было видно ни жителей, ни вьючного скота; даже кто бы захотел охотиться, не мог бы тут найти живого существа.

Между тем Феодор, сын Вакхов, прибыл к Хозрою. Царь принял его, беседовал с ним благосклонно, превозносил кесаря похвалами, говорил, что желает быть с ним в мире и в приязни и что не он виной вражды и нарушения мирного договора. Напротив того, он отзывался дурно о царе Юстине. Затем он шел вперед по так называемой Вадиане; Феодор следовал за ним. В исходе весны Хозрой вступил в Римскую Армению у Феодосиополя⁵¹¹. В одно и то же время приехали в Византию гонцы с известием, что царь персидский вступил неожиданно в Римскую Армению, что вскоре будет у Феодосиополя, что он уже там.

Хозрой поставил стан у места так называемых арависсов, на полдень от города. Римское войско собралось на север от Феодосиополя при месте, называемом⁵¹²..., у подошвы горы. В присутствии Феодора Хозрой вывел конницу перед Феодосиополем, строил ее эскадронами и фалангами и, скача сам на коне, показывал, как будто не нарочно, что он еще крепок телом и полон жизни. Он намеревался взять Феодосиополь осадой. Ему представилась мысль, что до тех пор не приобретет Персармении и Ивирии, пока не завоюет какого-нибудь крепкого римского города, утвердясь в котором он мог удерживать стоящую за ним Персармению и Ивирию. По сей причине ему казалось несомненным, что он завоюет Феодосиополь. Намекая Феодору, что непременно покорит этот город, он спрашивал у него, который город труднее завоевать – Дары или Феодосиополь? Давая тем знать, что если он взял такой крепкий город, каковы были Дары, то тем легче мог завоевать Феодосиополь, город менее крепкий. Феодор отвечал весьма разумно, что самый неприступный город тот, который всегда храним Богом. Хозрой, прежде нежели отпустил от себя Феодора, приступив к Феодосиополю, уверился, что город был хорошо укреплен и готов к выдержанию осады. После некоторых происшествий он отпустил Феодора в Византию и в грамоте объявил кесарю, что сам желает мира и что если бы Феодор приехал к нему до выступления его в поход, то он не вывел бы своих войск и даже не тронулся бы с места; что теперь, когда он уже предпринял поход, ему казалось бесславным распустить войско, ибо люди всегда действуют для приобретения какой-либо выгоды или славы. Он уверял притом, что по возвращении в свои владения отправит к восточным границам приближенных к нему сановников для переговоров и для установления мира вместе с теми римскими сановниками, которые будут туда посланы. Так он писал к кесарю. Когда Феодор умолял его удержаться от нападения на город, то он изъявил на то согласие, если в тридцатидневный срок будет прислана к нему весть о принятых кесарем намерениях. По отпущении Феодора Хозрой, уверившись, что не может завладеть Феодосиополем ни приступом, ни осадой и что не получит никакой пользы от действия против стен машинами (так как в продолжение сего времени собрались бы римские силы), отступил от Феодосиополя.

De leg. gent. 119.

При кесаре Тиверии римские полководцы напали на Алванию, взяли заложников из среды савиров и других народов и возвратились в Византию. Туда же прибыли посланники предавшихся римлянам аланов и савиров, и кесарь принял их благосклонно и радушно. Он спросил у них, сколько денег получали от царя персидского,– этим кесарь предоставил им свободу преувеличивать ложным показанием сколько угодно получаемую сумму и скрывать истину хвастовством и сказал им: «Я вдвое больше буду давать как начальствующим над вами, так и вам самим». Когда варвары это услышали, то им казалось, что они получили особенную ми-лость от Бога, сделавшись подданными римскими. Они донесли кесарю, что Авир недавно возмутился и, ни во что не ставя заложников, перешел на сторону персов. Впоследствии кесарь, имев свидание с посланниками, переговорил с ними о мерах, которые надлежало принять. Он сказал им, что тем, которые пристанут к нему добровольно, будет оказывать благодеяния; а тех, которые не захотят этого, подчинит своей власти.

Из книги восьмой⁵¹³

Во втором году правления Тиверия-кесаря, немного времени прежде, нежели произошло описанное здесь о Хозрое, римляне опять отправили посольство к туркам. Посланником был назначен Валентин, один из царских меченосцев⁵¹⁴. По возложении на него сего поручения он отправился со своей свитой, взяв с собой и сто шесть турков. Турки уже давно жили в Византии, быв в разные времена посланы туда от своего народа. Одни приведены были Анангастом, который был некогда посланником у турков; другие приехали вместе с Эвтихием. Некоторые прежде сопутствовали Валентину, ибо Валентин дважды был отправлен к туркам в звании посланника; иные сопровождали Иродиана, также и Павла Киликийца; так что всех скифов из племени так называемых турков собралось до ста шести человек. Валентин вышел из столицы со всеми этими турками. Он отплыл на скорых судах, проехал Синоп, Херсон, Апатуру. В песчаных степях... перевалил через горы Таврики, обращенные к полудню⁵¹⁵. Он проехал на коне равнины, обтекаемые болотистыми водами, и многие места, поросшие тростником и кустарником и покры-тые водой, также и страну Аккаги, женщины, начальствующей над тамошними скифами. Она была поставлена над ними Анагеем, владетелем племени утигуров. Коротко сказать, римляне проехали многими трудными дорогами и непроездными местами и наконец достигли того края, где были военные знаки Турксанфа, одного из князей туркских. Те, которым досталось в удел управлять племенем туркским, разделили владение его на восемь частей. Старейший единодержец турков называется Арсила. По прибытии к Турксанфу, который приезжающим в ту страну попадается навстречу прежде других князей, Валентин был ему представлен. Он сказал туркскому князю, чтобы тот поздравил римского кесаря; что он для того туда и приехал, чтобы объявить первенствующим туркского племени, что уже Тиверий возведен на степень кесарей; чтобы дружба между римлянами и турками оставалась на прочном основании, равно и договор, заключенный прежде между царем Юстином и Дизавулом, когда Зимарх первый туда прибыл; что Дизавул объявил в то время, что кто друг римлянам, тот и его друг, неприятель их – его неприятель; что этому расположению надлежало оставаться неизменным и непоколебимым. А как тогда римляне вели войну с персами, то Валентин вместе с приветствиями объявил, что надлежало и Арсиле вовремя сделать нападение на персов. Так говорил Валентин. Вдруг Турксанф сказал: «Не вы ли те самые римляне, употребляющие десять языков и один обман?». Выговорив эти слова, он заткнул себе рот десятью пальцами, потом продолжал: «Как у меня теперь во рту десять пальцев, так и у вас, у римлян, множество языков. Одним вы обманываете меня, другим – моих рабов вархонитов. Просто сказать, лаская все народы и обольщая их искусством речей и коварством души, вы пренебрегаете ими, когда они ввергнутся в беду головой, а пользу от того получаете сами. И вы, посланники, приезжаете ко мне, облеченные ложью, да и сам пославший вас обманщик. Я вас убью без малейшего отлагательства, сейчас же. Чуждо и несвойственно туркскому человеку лгать. Ваш же царь в надлежащее время получит наказание за то, что он со мной ведет речи дружественные, а с вархонитами (он разумел аваров), рабами моими, бежавшими от господ своих, заключил договор. Но вархониты, как подданные турков, придут ко мне, когда я захочу; и только увидят посланную к ним лошадиную плеть мою, убегут в преисподнюю. Коли осмелятся взглянуть на нас, так не мечами будут убиты – они будут растоптаны копытами наших коней и раздавлены, как муравьи. Так знайте же это наверное, в рассуждении вархонитов. Зачем вы, римляне, отправляющихся в Византию посланников моих ведете через Кавказ, уверяя меня, что нет другой дороги, по которой бы им ехать? Вы для того это делаете, чтобы я по трудности этой дороги отказался от нападения на римские области. Однако мне в точности известно, где река Данапр, куда впадает Истр, где течет Эвр и какими путями мои рабы вархониты прошли в римскую землю. Не безызвестна мне и сила ваша. Мне же преклоняется вся земля, начинаясь от первых лучей солнца и оканчиваясь пределами запада. Посмотрите, несчастные, на аланские народы да еще на племена утигуров, которые были одушевлены безмерной бодростью, полагались на свои силы и осмелились противустать непобедимому народу туркскому; но они были обмануты в своих надеждах. За то они и в подданстве у нас, стали нашими рабами». Так хвастал Турксанф, человек высокомерный и тщеславный. Валентин, услышав такие речи, сказал ему: «Властитель турков! Когда бы умереть от тебя не было делом жестоким и нечестивым и хуже всякой другой смерти, потому что оно распространило бы между всеми народами неизгладимое о тебе бесславие; если бы дело, никогда прежде не случавшееся, впервые тобой совершенное, не представляло ясное свидетельство, что ты убил посланников, если поступок, по слуху ужасный, не долженствовал быть ужаснее на самом деле, то я бы желал лучше видеть сегодня последний час от твоего меча, нежели слышать, что мой царь находит удовольствие в обмане, что его посланники говорят ложь. Итак, мы умоляем тебя воззреть на нас благосклонно, смягчить свой гнев, умерить кротостью свою ярость и повиноваться общепринятому правилу о послан-никах; ибо мы, посланники,– делатели мира; мы исполнители дел священных. Притом надлежит тебе, преемнику земли и счастья отеческого, принимать благосклонно и отеческих друзей, почитать и их за какое-то отеческое достояние. Дилзивул, отец твой, по собственной воле своей обратился к нашему государству и более захотел быть другом римлян, нежели персов. Со стороны нашего царя эта дружба к вам осталась доныне ненарушимой и неизменной; мы храним к вам ту же самую приязнь. Я уверен, что и с вашей стороны она останется неизменной; ибо чистое расположение к друзьям, не совращающееся с пути долга и приличия, не должно уничтожиться по какой-нибудь неизвестной перемене счастья»⁵¹⁶. Услышав сии речи Валентина, Турксанф сказал ему: «Так как вы, приехав сюда, нашли меня в глубокой скорби, ибо недавно умер отец мой Дилзивул, то должно вам, римляне, царапать себе лицо ножом, следуя существующему у нас по усопшим обычаю»⁵¹⁷. Валентин и его спутники тотчас же стали царапать себе щеки своими кинжалами. В один из дней сетования Турксанфа четверо скованных военнопленных уннов приведены были к нему для принесения их в жертву вместе с конями их умершему отцу его. Обряды над мертвыми называют турки на своем языке дохиа. Турксанф велел несчастным уннам на варварском языке, перейдя в другой мир, сказать Дилзивулу, отцу его, какую ему...⁵¹⁸

Турксанф, совершив установленные обряды погребения отца, говорил еще много с Валентином, потом отпустил его к дальнейшим князьям туркским и к своему родному брату по имени Тард, живущему на горе Эктеле. (Эктел – значит «золотой»⁵¹⁹). Когда Валериан отправился к той горе, то Турксанф погрозил, что он начнет с того, что завоюет Воспор. В самом деле, он вскоре отправил Вохана с многочисленным войском турков для завоевания Воспора⁵²⁰. Уже Анагей стоял в тех местах с другою туркскою силою.

Кто в надежде на победы домогается все большего, не рассуждая о шаткости и неизвестности счастья, того это самомнение вовлечет в дела безрассудные.

Люди считают себя обиженными не только за себя; они бывают обижены и тогда, когда приятели их терпят оскорбление от других.

Не нарушает справедливости тот, кто за козни отвечает кознями; кто (первый) делает козни, тот виновник зла.

Равнодушие к первенству и отсутствие зависти утверждают важнейшие дела.

Благополучие не приходит само собой. Труд есть родитель истинного благополучия. Потому-то удовольствие, получаемое после трудов, самое сладостное.

Город Воспор был взят в то время, когда римские посланники находились между турками.

Этим уже обнаружилось, что турки ведут войну против римлян. Валентин и посланные с ним были задержаны Турксанфом. Он ругался над ними, обманывал их, поступал с ними весьма дурно и наконец отпустил.

Exc. De leg. gent. P. 119–120.

Между тем как римские полководцы разоряли Персидскую Армению, прибыл в Византию Надой, отправленный Хозроем с так называемым малым посольством. Он по виду вез от Хозроя ответ на посольство Феодора Вакхова; в самом же деле был послан для объявления, что персидский царь был готов отправить своих сановников к границам востока, для того чтобы, съехавшись с посланниками римскими, совещаться им между собой о мерах к прекращению войны. Так как Надой разбирал прежде всего, что подало повод к нарушению пятидесятилетнего перемирия, то кесарь отвечал, что он, как молодой человек, по летам мог бы быть сыном Хозроя и готов следовать примеру, какой подаст ему царь персидский, как старший, взяться ли за меч или обратиться к миру. С этим объявлением он отпустил Надоя и вскоре отправил к восточной границе поверенных, которым было поручено съехаться с персидскими посланниками и разрешить споры. Посланниками римскими назначены были: Феодор, сын Петров, бывший перед тем начальником придворных войск, потом – управлявший царской казной, которая получила название от римского слова, означающего щедрость (ибо латины называют щедрых лар-гами)⁵²¹; Иоанн и Петр, оба возведенные в консульное достоинство, и Захарий, находившийся в числе придворных врачей. Прибыв в город Константину, в Месопотамии⁵²², они ожидали прибытия в Нисивий и в Дары посланного Хозроем Мевода Саннахоэригана, уполномоченного от Хозроя для заключения мира. В это время Хозрой велел предать смерти находившегося в плену у него Астерия, одного из царских судей, называемых антиграфеями, вследствие открытия тайных писем его к римскому царю, в которых побуждал его к нападению на персов, бывших в то время в дурном положении. Между прибывшим к границам Меводом и посланниками Феодором и Захарием пошли несогласия насчет места, где им съехаться. Римляне требовали, чтобы место съезда было назначено близ Дар, потому что те места им принадлежали, а персы говорили, что так как этот город покорен ими по праву войны, то, естественно, и все, что под городом, им же принадлежало; итак, не следовало им собираться там, потому что не были еще установлены границы. Обе стороны наконец согласились съехаться в месте, называемом Афраилом⁵²³. К ним присоединились и по-граничные начальники обоих государств. Здесь высказаны обоюдные неудовольствия государств; будто одно поступило с другим несправедливо и беззаконно, нарушив договоры и начав несправедливую войну. С обеих сторон наговорено много и как попало; оправдания полились рекой: каждому из присутствующих хотелось показаться как можно более ревностным к своему отечеству, как и следовало. Римляне первыми произнесли речь.

Ibid. Р. 120–124.

Съехавшиеся на восточных границах посланники обоих государств рассуждали между собой, как бы лучше упрочить мир. С обеих сторон пущены хитрые и разнообразные слова. Высказав и выслушав то, что следовало, а может быть, и то, чего не следовало, посланники наконец согласились не говорить более о том, кто виновник в нарушении договора и кто нет, а изыскивать только способы к прекращению военных действий между спорящими державами и к утверждению на будущее время мира. Тут Мевод вдруг говорит, что римляне обязаны по прежним договорам, постановленным при императоре Юстиниане, платить ежегодно Персидскому государству по тридцати тысяч монет и притом уступить им Персармению и Ивирию и выдать виновников восстания персидскому государю, дабы они были подвергнуты заслуженному наказанию. На такие предложения Мевода римские посланники по данному кесарем предписанию отвечали, что они не могли дать и имени мира таким условиям, по которым персы надеялись иметь римлян впредь данниками, платящими им дань; что кесарь не терпит ни того, чтобы давать какую-либо плату, ни того, чтобы покупать мир, как товар продажный; что в заключении такого мира не было бы ничего твердого и верного. Прежде всего, говорили римские посланники, вам должно отказаться от этого притязания, потом рассудить об утверждении мирных условий. С обеих сторон опять употреблено было по этому предмету много хитрых речей. Персы сперва настаивали, требуя или постановленных сначала тридцати тысяч золотых, или единовременной большой суммы. Впоследствии Мевод показал римлянам недавно полученное им от государя своего письмо, в котором было сказано, что по дружбе к кесарю он соглашался возобновить мир безденежно и на равных условиях.

Когда это известие огласилось в столице, то все были им обрадованы: как сановники, так и простой народ,– думали, что отныне мечи придут в бездействие и мир утвержден будет прочно, тем более что кесарь был расположен усту-пить персам Персармению и самую Ивирию. Он был убежден, что персы даже и тогда, когда бы упали духом и дошли бы до крайней слабости, не согласились бы лишиться столь значительной страны. Кесарь, однако, не хотел выдать персам ни персарменских князей, ни родственников их и вообще никого из тех, кто пристал к римлянам по своей воле. Его намерение было утвердить мир только с тем условием, чтобы тем персарменам и ивирам, которые пожелают оставить свою землю, позволено было переходить на сторону римлян. Он очень помнил то, что царь Юстиниан (читай: Юстин) клятвенно обещал переселившимся персарменам и ивирам, а именно: что он употребит все зависящие от него средства, чтобы покорить самую землю, на которой они родились; а если он никак не будет в силах вести войну до конца, то по крайней мере никогда не выдаст ни виновников отложения, ни родственников их, одним словом, никого из тех, которые бы захотели быть подвластными Римской державе. Царю персидскому было приятно, что римляне отказывались от Персармении и от Ивирии, жителям которых он разрешал поселиться, где захотят, что, мне кажется, было сделано с его стороны не без намерения, потому что он знал, что, кроме весьма немногих начальников, виновников восстания, никто из персарменов и ивиров, по врожденной любви к земле, их вскормившей, не переселится в чужие края. Хозрой надеялся, напротив того, по прекращении войны устроить надлежащим образом дела в Персармении и в Ивирии; а эти земли, по чрезвычайному плодородию, приносили большие доходы. Такие были причины, заставлявшие персидского монарха согласиться прекратить войну на сих условиях. Чтобы впредь не оставалось никакого повода к войне, кесарь хотел взамен Ивирии и Персармении взять от персов Дары, вовсе не из выгоды, ибо Дары не могли быть ничем полезны, кроме того что были построены в самом твердом положении и служили как бы укреплением к защите восточных областей римских. Как для того, чтобы уменьшить несчастье римлян тем, что они получали обратно свое достояние, так и для того, чтобы не оставить ни малейшей искры войны, он решился взять обратно этот город за деньги или другим каким способом. Он хотел, чтобы мир был заключен на равных условиях, прежде чем решится война в Армении. Персы на это соглашались. Пока они хотели уступить римлянам Дары безвозмездно или за самую малую сумму денег, разумеется, с тем чтобы римляне прежде уступили им Персармению и Ивирию; и пока происходили переговоры о том между поверенными, дано было в Армении сражение, в котором римляне потерпели сильное поражение, против всякого чаяния. Персы ободрились этим успехом. Царь их предписал своим поверенным не принимать никаких предложений об уступке Дар римлянам. Он утверждал, что взял этот город силой и приобрел его по праву войны, что римляне, нарушив до-говоры, возбудили персарменов и ивиров к отпадению и приняли к себе возмутившихся против персов жителей тех областей. Хозрой опять обнаруживал надменность и высокомерие, чрезвычайно гордясь полученными выгодами. Он грозил поднять оружие и войну перенести в самые восточные края империи еще до окончания установленного на три года перемирия, в продолжение которого положено было хранить на востоке мир, несмотря на то что римляне за это перемирие прежде заплатили определенное количество золота, в то время когда врач Захарий утвердил с персами и это условие. Хозрой говорил, что возвратит деньги за все то время, которое остается до трехлетия, а потом опять начнет войну. Мевод объявил это намерение, как будто такова была мысль царя персидского. Римские сановники говорили, что они нимало не намерены преступить условия, что в договорах этого нет, чтобы было позволено одной стороне, возвратив заплатившему все деньги или часть их, нарушить мир. Однако же для этих предметов Мевод и Захарий имели тайное свидание, они сообщали друг другу свои мысли; каждый из них предлагал те меры, которые казались ему идущими к делу, и старался испытать другого, желая привести два государства к заключению мира. Мевод объявил с сильной клятвой, что хочет предложить весьма полезное для кесаря... и угодить ему; и тогда Захарий предложил заплатить за Дары тайно, так, чтобы никто этого не знал, определенное количество золота. Он уверял, что кесарь дал ему скрытно такое повеление, которое никому не было известно, кроме Маврикия, сына Павлова, человека, совершенно преданного кесарю и бывшего тогда логофетом царским; что это не было даже записано у дарских писцов, ибо кесарь скрывал свои мысли; что кесарь писал ему, Захарии, сказать Меводу, что если царь персидский за уступку Дар хочет принять деньги, то кесарь согласен их заплатить, и без отлагательства. Это хоть и было сказано Захарием не ясно, а только намеком, но Мевод объявил, что по сему предмету не имел от царя персидского никакого полномочия и что он никак не может отступиться от Дар за деньги. При всем том он уверял и утверждал слова свои некоторыми клятвами, что если ныне будет заключен договор, то царь персидский даст этот город кесарю, как особенный подарок, после, когда тот будет просить его. Не было никакого сомнения, что Мевод не замышлял ничего хорошего для Римской державы; что он не говорил правды и только хотел заставить римлян сперва уступить персам без войны Персармению и Ивирию, а потом просить у них Дары и, нимало не получая обещанного, увериться наконец, как говорит пословица, что запоздалые мысли бесполезны. Так в первый раз Петр был обманут зихом в переговорах о Суании. То же самое хотел теперь сделать и Мевод. Но видя, что Захарий был весьма осторожен и что обмануть его было невозможно, он употребил другое средство, чтобы как-нибудь иначе провести рим-лян. С этой целью он несколько времени находился вместе с Захарием, льстя ему надеждой на заключение мира и уверяя, что царь персидский согласится уступить римлянам Дары; он думал этим ослабить наклонность кесаря к войне. Между тем как время проходило в этих переговорах и посланники обоюдных держав занимались ими, а о войне восточной ничего не было известно, славянский народ, в числе около ста тысяч человек, опустошал Фракию и многие другие области. Это было в четвертом году царствования кесаря Тиверия Константина.

Exc. De leg. Rom. Р. 164, 165.

Эллада была опустошаема склавинами⁵²⁴; со всех сторон висели над ней бедствия. Тиверий не имел достаточных сил противостоять и одной части неприятелей, тем менее всем вместе. Не быв в состоянии выслать к ним навстречу войско, потому что оно было обращено на войну восточную, отправил он посольство к князю аваров Баяну, который в это время не был неприятелем римлян, но напротив того, при самом вступлении Тиверия на престол хотел получить какую-нибудь прибыль от нашего госу-дарства. Итак, Тиверий склонил его воевать против склавинов, для того чтобы разоряющие римские области, быв развлечены собственными бедствиями, вступились за свою родную землю и, желая помочь ей, перестали грабить римскую. Приняв от кесаря посольство, Ваян не отказался от сделанного ему предложения. Вследствие сего отправлен был в Пеонию Иоанн, которого управлению были вверены острова и иллирийские города. Прибыв в Пеонию, он перевел в римские области Ваяна и войско аваров на так называемых длинных судах. Говорят, что перевезено было в римскую землю около шестидесяти тысяч всадников, покрытых латами. Проведя их оттуда через Иллирию, Иоанн прибыл в скифскую область и опять перевез их через Истр на судах, способных плыть взад и вперед. Как скоро авары переправились на противоположный берег, то и начали немедленно жечь селения склавинов, разорять их и опустошать поля. Никто из тамошних варваров не осмелился вступить с ними в бой – все убежали в чащи, в густые леса. Впрочем, движение аваров против склавинов было следствием не только посольства кесаря или желания Ваяна изъявить ему благодарность за оказываемые ему от него ласки – оно происходило и по собственной вражде Ваяна к склавинам. Ибо перед тем вождь аваров отправил посольство к Даврентию и к важнейшим князьям склавинского народа, требуя, чтоб они покорились аварам и обязались платить дань. Даврит⁵²⁵ и вельможи склавинские отвечали: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашей землей, а мы чужой привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи». Такой дерзкий ответ дали склавины; не менее хвастливо говорили и авары. Затем последовали ругательства и взаимные оскорбления, и, как свойственно варварам, чувствами жестокими и напыщенными они возжигали взаимный раздор. Склавины, не быв в силах обуздать свой гнев, умертвили посланников аварских. Об этом поступке узнал Ваян от чужих. Итак, он имел издавна причину жаловаться на склавинов и питал тайную к ним вражду, да и досадовал на них за то, что не покорились ему и притом оказали ему великое оскорбление. Он желал вместе с тем изъявить благодарность кесарю и, сверх того, полагал, что склавинская земля изобилует деньгами, потому что издавна склавины грабили римлян..., их же земля не была разорена никаким другим народом.

Exc. De leg. gent. P. 124.

Кесарь послал в Италию много золота, до тридцати кентинариев⁵²⁶, привезенных царским патрикием Памфронием из Древнего Рима в Царьград. Памфроний приехал туда для того, чтобы просить кесаря защитить Италию, страдавшую от нападений лонгивардов. Но персидская война была все для кесаря; он весь был в ней; он не мог послать войско в Италию: не был в силах вести войну в одно и то же время на востоке и на западе. Однако же он дал эти деньги Памфронию, для того чтобы по возможности заставить ими каких-нибудь вождей лонгивардского народа из корысти пристать к римлянам со всей силой. Таким образом, с одной стороны, они не беспокоили бы Италию, с другой – стали бы помогать римлянам и вместе с ними воевать на востоке. Когда бы лонгиварды на то не согласились, как это и было вероятно, кесарь советовал Памфронию обратиться к другой стороне, привязать к себе деньгами некоторых франкских вождей и этим потрясти и сокрушить могущество лонгивардов.

Exc. De leg. Rom. P. 165, 160.

Траян и царский врач Захарий занимались заключением перемирия. Когда они не изъявляли согласия на какое-нибудь из предложений, делаемых им персами, словесно или письменно, касательно договора, то Мевод говорил, чтобы они молчали и только принимали, что приказано; в противном случае грозил напустить на римлян этого человека, и с сими словами указывал он на Танахосдро (Танхосдро), который стоял тогда на границах восточных областей, а потом вторгся и сжег множество селений и полей, пока сам Траян и его товарищи не привезли определенного по договору золота. Мевод до того оскорбительно поступал с римлянами, что деньги, платимые за мир, не захотел принять на границах, но велел римлянам довезти их в целости до Нисивия. При приеме золота он дерзнул на самые оскорбительные против них поступки и тешился оказываемым им поруганием. Впоследствии Хозрою пришло в голову, что если он презрит мирный договор и сделает нечаянное нападение на римлян, то или произведет что-нибудь великое, или, устрашив кесаря, заставит его отказаться от Персармении и Ивирии, потому что кесарь охотнее согласится уступить эти области, нежели видеть опустошение восточного края. Царь персидский имел притом известие, что кесарь готовит сильное войско и уже посылает на восток суда, устроенные для перевозки конницы. Итак, немного до истечения трехлетнего перемирия, а именно за сорок дней до того, пустил он из окрестностей Дар в середину страны, лежащей между реками (Месопотамии), около двадцати тысяч конницы, которой двенадцать тысяч были персы, щитоносцы и стрельцы, саракины и савиры... вместе с римскими военачальниками рассуждали, как пройти горную страну⁵²⁷... Такой поступок навел бесславие на Хозроя, как на человека несправедливого и наглого, который не мог удержаться от нарушения договора, хотя он выигрывал только немного дней до окончания перемирия. Как будто насмехаясь над римлянами, он назначил поверенного для мирных переговоров на границах и вместе с тем отправил с военной силой в те же места, почти в те же самые дни, виновника войны, беспокойства и нарушения мира. Он вооружил и отправил с неограниченной властью Мевода, подателя сих советов. С ним послан был и Сапой, сын Мерана, который считался человеком немаловажным.

Exc. De leg. gent. P. 125.

Миды (персы), страшась скорого нашествия римлян на их землю, заняли так называемую крепость Фавнарий⁵²⁸, оставленную римлянами без всякой защиты. Они отступили назад, не получив никакой прибыли от нарушения столь постыдного договора и не причинив римлянам большого вреда, как это с самого начала предположили.

Ibid. Р. 125.

Тахосдро хорошо знал мысли Хозроя, знал и то, что Мевод возбуждал Хозроя не ожидать конца трехлетнего перемирия, утверженного на востоке. Он полагал наверно, что сам Мевод и Сапой, сын Меранов, предпримут поход в восточные пределы Римской державы. Получил ли он на это приказание от Хозроя или решился на то по собственному побуждению, он как будто пустил второй якорь: оставил Кифаризон⁵²⁹ и проходами арменийскими обратился также к восточным областям римским, чтобы поднять там двойную тревогу.

Suidas, v. ἘμβριθEQ \o(η;˜) νοΰν. Μένανδρος.

Полководец Хозроев Тахосдро не употреблял ни слонов, ни толпы поселян, ни других тому подобных страшилищ, служащих к наружному блеску, но нисколько не действительных. Он набирал самых воинственных и хорошо вооруженных людей, отделяя их от толпы малодушной; научал их стоять твердо и защищать город⁵³⁰.

Exc. De leg. Rom. Р. 166–168.

Тиверий к приказу своему присоединил еще нечто, весьма угодное Богу. Он послал к Хозрою в дар многих взятых в плен римлянами персов, особливо важнейших, из которых некоторые были связаны родством с царским родом. Он отправил по сему делу послов и между ними опять Захария, царского врача, много раз весьма полезно и разумно служившего в посольствах во время этой войны. Ти-верий возвел его в достоинство экс-префекта⁵³¹ и назначил опять посланником, ибо сам Хозрой советовал отправить в Персию новое посольство. Вместе с Захарием назначен был и Феодор, один из царских меченосцев, возведенный в звание военачальника. Отправляя Захария и Феодора к Хозрою, Тиверий написал к нему письмо, исполнен-ное кротких выражений. Оно было следующего содержания: «Я желаю мира; я принимаю его как дар Божий. Я влекусь как бы самой природой к дружбе с вами. По сей причине я готов уступить Персармению и Ивирию, за исключением тех персарменов и ивиров, которые хотят быть нам подвластными. Я возвращу вам и крепость Афумон, уступлю и Арзанину, если за такие уступки получу от вас одну крепость Дары»⁵³². Он дал Захарию и Феодору полномочие высших посланников и поручил им заключить мир так, как им будет можно. В то самое время, как Захарий и Феодор были еще в дороге, Хозрой, пораженный случившимися происшествиями, отправил в начале зимы к римскому императору посланника. Это был Ферогдаф, перс. Он также нес к Тиверию от царя персидского письмо, исполненное самых кротких выражений. В нем было написано следующее: «Царь римлян! Если ты хочешь поступить по всей справедливости, то выдашь нам родоначальников персарменских, защитников отступничества, дабы они были наказаны и повешены на границе персидской и римской; притом удовлетворишь персов за полученный убыток. Если это тебе неприятно, сделай то, что прилично друзьям: согласись, чтобы на границах съехаться сановникам обоих государств для постановления между ними мира, как им будет возможно. Но для приведения сего в исполнение должно наперед заключить перемирие». Такого содержания было письмо Хозроя. Много дней было проведено в столице в переговорах между царем Тиверием и посланником Ферогдафом. В этом промежутке к отправленным на посольство Захарию и Феодору было писано, чтобы они помедлили на востоке и не спешили уведомить царя персидского о своем прибытии, покуда из столицы не будет отпущен посланник персидский. После многих объяснений царь отпустил Ферогдафа с теми условиями, которые были предложены прежде через римских посланников. Тиверий полагал, что не надо соглашаться на должайшее перемирие с персами. Он говорил, что двух или трех месяцев довольно для того, кто хочет мира и не умышляет о приготовлениях к войне, кто требует более долгого времени только для обмана. После того Ферогдаф уехал из Византии.

Ibid. Р. 168–171.

Римляне и персы тогда же заключили бы мир, если бы не умер Хозрой, а Ормизда, сын его, человек в полном смысле беззаконный, не возложил на себя кидара. Несмотря на то, было решено, чтобы Захарий и Феодор вступили послами в землю персидскую, как будто Хозрой был еще жив, ибо они не проезжали еще сирийской страны и в посольстве их не произошло никакой перемены. Царь в письмах своих повелевал им продолжать путь с прежними предложениями; потому что хотя и была известна в Византии смерть Хозроя, однако же расположение царя к его сыну было одинаково, и он готов был прекратить войну на условиях, еще прежде предложенных Хозрою. Посланникам было предписано выдать царю персидскому отпущенных с ними пленников. Посланники, предуведомив персов, приехали в Нисивий среди восклицаний и знаков уважения. Персы чрезвычайно дивились человеколюбию римлян к военнопленным. В то же время, в начале весны, император Тиверий отправил Маврикия в другой раз на восток с предписанием ему выжидать могущих последовать происшествий, идти навстречу царю персидскому, к той стороне, куда он обратится, и быть в готовности на всякую возможную случайность. Маврикий оставался на востоке в ожида-нии того, что ему следовало предпринять. Посланники продолжали путь свой в персидские области и спешили видеть того, кто недавно воссел на царский престол. Они думали, что будут им оказаны большие почести и что они не будут иметь неудачи в том, чего желали достигнуть, когда несли от царя римского после одержания победы предложения кроткие, чуждые всяких горделивых выражений, когда кротость царя обнаруживалась притом не на одних словах, но и на деле – тем, что посланники везли к персам столько военнопленных. Однако все последовало вопреки надеждам. Во-первых, встретил их посреди дороги один из чиновников персидских, исправляющих царские и общественные дела (их можно бы назвать латинским словом «а-сикритис»⁵³³), и спросил их, чего они хотят, зачем приехали и какую весть несут с собой. Захарий и Феодор отвечали, что они должны это сказать персидскому магистру (как называют сего сановника римляне), а не ему. Сказав это, они продолжали свой путь. После того приехал другой перс, который замедлял их путь, заставлял мешкать, выдумывая разные средства к остановкам и не позволяя ехать далее. Он проезжал ближайшими одна к другой стоянками и делал не помногу парасангов⁵³⁴; вез посланников разными местами, совращал с прямой дороги – и такими поступками доказывал им, что не имел к ним ни малейшего благорасположения, ни должного к званию послов уважения. Цель этих умышленных и злонамеренных поступков состояла в том, чтобы удержать посланников как можно дольше на пути, а между тем производить приготовления к войне, сколько силы позволят, собирать скорее военные потребности для складки их в городах Нисивии и Дарах; также для снабжения съестными припасами всех находящихся за Тигром крепостей, потому что саранча истребила тогда произведения полей, все тамошние места были опустошены римлянами в прежнее их нашествие, отчего последовал сильный голод. Надлежало притом сделать набор, потому что царь персидский горел желанием вести войну деятельнейшим образом. Приняв такие меры, персы только по прошествии многих дней позволили посланникам представиться ко двору. Сперва все, казалось, шло по обыкновению. Они были угощены обедом; вручили царское письмо, сдали персидских пленников; но удалились из дворца, не получив ни малейших знаков приязни. На другой день начальник персидского двора и Мевод спрашивали их, в чем состояло их посольство. Они отвечали, что приехали с предложениями о мире. Персидские сановники не приняли предложения их о сем предмете, уверяя, что не имели на то повеления; что посланники, подавшие письмо, обязаны получить такое же и немедленно удалиться из персидских владений. Когда посланники объявили, в чем состояло данное им поручение, то персы вскоре постигли содержание письма римского императора, цель прибывшего от него посольства и готовность его погасить пламя войны добровольной уступкой им всей Армении, предмета спора их, равно как и Арзанины, и крепости Афума в вознаграждение за требуемый им обратно город Дары. Царь персидский принял еще раз посланников, но отвечал сурово на всякую статью того, о чем с кротостью писал к нему император: сказал, что никогда не уступит Дары, равно как Нисивия и Сингар⁵³⁵, по словам его, отнятых у римлян персами; что он ничего не уменьшит из отцовских приобретений и, напротив того, если ему можно будет, постарается их распространить или, по крайней мере, сохранить то, что ему оставлено; что, может быть, отец его Хозрой, если бы он был жив, принял бы предложения римлян и уступил бы им Дары, потому что не так стыдно тому, кто приобрел что-либо, лишиться оного, но всем людям равно постыдно предавать отеческое достояние. Сказав сии слова, он спрашивал у них через Мевода: «Что заставляет римлян быть так высокомерными и требовать от нас Дары? В какой войне одержали они победу? Какими трофеями ознаменовали себя? Где они имели какую-либо выгоду над персами? Ужели ту, что, пользуясь не-опытностью Тахосдро, заводили его с места на место и, пока тот блуждал из Армении в Арзанину и из Арзанины в Армению, могли свободно пробежать восточный край персов? Этим-то,– продолжал Ормизда,– они хвастают и гордятся, полагая, что наши дела в худом положении! Пусть знают римляне, что я не соглашусь на мир с ними, пока они не будут платить денег, которые мы ежегодно получали от царя Юстиниана!» С такою надменностью отвечал Ормизда. Захарий и Феодор были наконец отпущены, проведя в столице почти три месяца и испытав всевозможные неприятности. Те, кому поручен был присмотр за послами, не позволяли им ни дышать чистым воздухом, ни высунуть голову из своего жилища. Сам покой, им отведенный, был темен, не освежался воздухом, вовсе не по летнему времени, так что походил на темницу. Наконец посланники, измученные такими бедствиями, отправились назад. Обратный путь их был гораздо труднее прежнего. Персы не отпускали им припасов, сколько было нужно для необходимого содержания, делали проволочки и удлиняли им путь. Один день везли их вперед; на следующий же везли их назад, другой дорогой. Претерпев столько гнусностей, от которых один из них впал даже в тяжкую болезнь, послы наконец вырвались из персидских пределов.

Царь римский, получив известие, столь противное всем его ожиданиям и надеждам, ибо он никогда не полагал, чтобы персы отказались от мира при столь незначительных и умеренных его требованиях, дал Маврикию повеление начать военные действия и прилагал старания направить дела сколько можно к лучшему концу. Войско было не в дурном положении; ему было роздано жалованье.

Suidas, v. Μαυρίκιος.

Тиверий-кесарь назначил Маврикия полководцем Востока. Он не был вскормлен в военных трудах, но был человеком рассудительным, серьезным и обстоятельным. Совокупляя в себе самые противоположные свойства, высокость духа с кротостью, он не был горд и высокомерен. Верховная власть, взыскав такого мужа, каков был Маврикий, умножила на опыте его славу.

Exc. De leg. gent Р. 125,126.

Римляне осаждали крепость Хломарон⁵³⁶, подступали к ней со всех сторон, придвигали машины, которыми берут города⁵³⁷, делали втайне подкопы. Винган послал к Маврикию архиерея хломаронского – жители Арзанины все христиане – в той мысли, что настоятель святыни Христовой будет принят с почтением римлянами, так как они христиане. Винган велел ему предложить римлянам взять все золото и серебро, сколько было в городе, отступить и более себя не беспокоить; притом объявить им, что пока Винган видит свет солнечный, то находящиеся в Хломаронской крепости не сдадутся римлянам; что от продолжения осады будут гибнуть христиане и римляне будут перед Богом виновны в смерти невинно погибающих в крепости людей. Такое было объявление Вингана. Маврикий долго и ласково переговаривал с архиереем и его спутниками, пришедшими умолять его. Получив от архиерея уверение в приверженности, велел сказать Вингану, что если он сдастся римлянам, то получит от них достоинство важнее того, какое имеет теперь у персов; что будет владеть имуществом и состоянием вдвое большим, чем то, которым теперь владеет. Маврикий прибавил к этому все то, чем надеялся привлечь к себе Вингана, и отпустил архиерея и его спутников. Но Винган был предан царю персидскому и своему отечеству, притом, полагаясь на крепость места, не обращал никакого внимания на обещания Маврикия, и хотя варвар, он не нарушил долга своего и исконным рабством дорожил больше, чем предлагаемым ему богатством. Он послал опять к Маврикию служащие к богослужению драгоцен-нейшие утвари: кропильницы, чаши и другие,– прося его принять их как окуп за крепость и затем снять осаду. Римский полководец не принял их, хотя они были и многоценны. Он сказал, что пришел туда не с тем, чтобы грабить святыню и воевать против Христа, но воевать вместе с Христом, освободить единоверных от персов, неправильно мыслящих о Боге. Поговорив наедине со священнослужителем о том, что было нужно, позволил ему идти назад в крепость. Когда сей иноплеменный архиерей возвратился к нему в последний раз и не сделал никакого приличного предложения, когда, напротив того, обнаружилось, что он был предан персам, то вместе со спутниками своими был задержан; римляне же продолжали осаду.

В прежнее время римляне не окапывались. Этого дела они вовсе и не знали, пока Маврикий, сын Павлов, не был назначен полководцем в восточной войне. Так как военачальство указывало ему дорогу к царскому достоинству, то он возобновил это дело, пренебреженное по беспечности. Римляне не хотели его и позабыли, ибо труд – враг лености.

До принятия Маврикием начальства над войском оказываемые данникам обиды повредили римлянам. Оттого, по какому-то гневу Божию, все предприятия остались без исполнения и даже обратились в противную сторону. Богу угодно наказывать творящих неправду и тогда, когда они о том не помышляют, для того чтобы они исправлялись внезапностью самых событий.

Неприятельское войско еще было далеко и страшилось многочисленности римской силы. Оно подстерегало время, чтобы римляне были как-нибудь развлечены и сами представили случай к нападению на себя. Некоторые считали нужным распустить по неприятельской земле тех, которые все вместе считались непобедимыми, и тем удобнее их покорить.

(О восьмистах белых конях, взятых Азарефтом и приведенных в триумф, Менандр-историк говорит следующее Я сказал, какие бедствия производит неблагоразумие и небрежность. Когда Бог не помогает, так и то, что кажется хорошо придуманным, имеет самые дурные последствия. Неповиновение подчиненных весьма вредно и может погубить государство. Полководец римский Маврикий принял хорошие меры и, сколько было возможно человеку, предусмотрел неизвестные последствия дел; но беспорядок других военачальников, не исполнивших его предписания, довел римские дела до крайней опасности. Не одна сила, посланная полководцем в Дувий и в Ивирию, пострадала; и сам Маврикий, хоть и остался невредим, но доходил до крайней опасности и насилу спасся. События, наверное ожидаемые, располагают ожидающего к бездействию.

Ехс. De leg. Rom. P. 171–174.

Тиверий хотел прекратить войну с персами. С этой целью вновь отправлен был к границам Персии Захарий, который много раз был употребляем в звании посланника. По прибытии в Персию он объявил о причине своего посольства. Персидский царь выслал к нему Андигана. Это был человек тем более разумный и опытный в делах, что самой продолжительностью времени и глубокой старостью упрочил он свое благоразумие. Обоюдные посланники съехались близ города Дар; вместе с ними были начальники тамошнего края, римские и персидские. И те и другие готовились вступить в переговоры о способе к прекращению войны. Так называемый протиктор границ (римляне называют сим именем царского телохранителя, достигшего этого звания), по должности, издревле на него возложенной, поставил шатры, в которых посланникам обоюдных держав надлежало собираться для рассуждения о взаимных предложениях. Когда все было готово, то прибыли туда Андиган и Захарий с начальниками окрестных мест. Первый приехал из Дар, второй – из Мардия⁵³⁸. Они начали опять представлять те же доказатель-ства, какие и на прежних совещаниях. Персы требовали у римлян денег, издавна ими получаемых по условию, заключенному во время Юстиниана, и, сверх того, хотели удержать за собой Дары. Римляне, напротив того, объявили, что ничего не будут вносить и не хотят покупать мира, как бы платя за него пеню; что они желают получить обратно Дары, уступив в замену Персармению и Арзанину без приставших к Римскому государству жителей тех областей. Много происходило переговоров, как это и естественно при столь важном деле; но без всяких последствий. Посланники обоих государств никак не могли согласиться между собой. Андиган, думая обмануть Захария и заставить его согласиться на договор не только не приличный, но и совершенно вредный для Римской державы, сказал, говорят, следующее: «Почтенные римляне, ворота и стены и тому подобные ограждения могут сохранить и город, и все государство; но нелегко скрыть те места, где находятся люди, ограждаемые ими. Все покорствует молве; она передает слуху людей то, что кажется неизвестным; она, как на торжище, обнаруживает тайны, как продажные товары – желающему их купить, а потому и мы знаем, что Римская держава должна вести многие войны и действовать оружием во многих местах вселенной; что ее силы разделены почти против всякого варварского народа. Римлянам известно, что наше государство не ведет ныне войны ни с одним народом, кроме римлян. И так как вы воюете со многими народами, а мы с одними вами, то сообразно с тем должен быть заключен и договор. Римляне полагают, наверно, что одержат верх, воюя и со многими народами, и с одним Персидским государством, так как и мы уверены, что можем одержать победу, когда ни с каким другим народом нет у нас спора, а с одними лишь римлянами, когда ведем одну только войну». После сих слов Андигана Захарий, улыбнувшись, сказал: «Будь ты благополучен, Андиган, за то, что, будучи персом, засвидетельствовал мужество римлян и нимало не оскорбил истины. Когда бы римская сила не была развлечена; когда бы руки ее воинов не были подняты против многих народов вселенной, так что эта сила накинула мосты на моря и соединила материки, всюду присутствуя и одолевая противников, что, по мнению твоему, случилось бы тогда с персами и сколько времени они могли бы противостоять этой войне? Я думаю, в таком случае и самое имя персов погибло бы, и в том только была бы их победа, что они преданы были бы забвению». После сих слов Андиган замолчал и молчанием своим доказал, что побежден словами Захария. Так переговаривались они. Между тем полководец персидский Тахосдро стоял станом с персидской силой при реке Мигдонии, на равнинах Нисивийских. Маврикий окопался у так называемого Монокарта⁵³⁹, близ города Константины. Окрестности Монокарта обильны водой и кормом для лошадей; на них войско может удобно ставить шатры. Таким образом, войска окопались рвом. Совещания еще продолжались, как Андиган попытался пугнуть и обмануть Захария, давая ему разуметь, что он один удерживает Тахосдро громить римскую землю. В то самое время как они между собой разговаривали, явился вестник из числа тех, которые скачут верхом спешно для принесения известий; он притворялся, что послан от Тахосдро. Он отвел Андигана в сторону и вручил ему письмо, будто от имени Тахосдро. Письмо гласило, что нет более возможности удержать персидское войско, горевшее желанием нахлынуть на римскую землю. Содержание сего обманчивого письма подтверждала и густая пыль, насевшая на голову гонца, как будто бы он только что приехал с дальней дороги. Андиган, разговаривая с ним, видом лица и телодвижениями показывал, что не хотел бы войны. Потом он пристал к собранию и говорил Захарию, что Тахосдро его беспокоит; что он пишет к нему, что бодрость войска чрезвычайна; что невозможно обуздать его стремления как потому, что персидская сила состояла из многих мириад воинов, так и потому, что она горела желанием предать огню римские области; что если римляне согласятся утвердить договор, как предполагают персы, то он удержит войско от военных действий; если же они не хотят этого, то он позволит войску вступить немедленно в восточные пределы римские, и что римлянам не выдержать даже и стука колчанов многочисленного персидского войска; что он, Андиган, боится гнева царского за то, что откладывает на столь долгое время войну. Таким образом Андиган, употребляя коварно и высокомерно хвастливые слова, притворялся, будто бы он не охотно приступает к войне, которая возгорится сама собой. Захарий, поняв хитрость его речей и догадываясь, что под хвастовством прикрывается обман, сказал ему: «Андиган! Не в обманах обнаруживается благоразумие, особенно когда тот, кого обманывают, понимает их. Неужто ты думаешь, я не знаю, что все действия и слова персов – одна выдумка, не что иное, как притворство, подделки и обманы? Ты думаешь, я не понимаю, что ты сочинил всю эту комедию, надеясь устрашить ею римлян? Если это тебе по нраву, делай что хочешь; только знай, что в начале сей войны римлянам казалось отяготительным поднять оружие и мы прибегали к просьбам, чтобы вы не принудили нас взяться за него. Римляне тогда до того были неспособны к войне, что допустили персов до Апамии⁵⁴⁰ и до самой Антиохии. Вы были непреклонны, и римляне с тех пор решились добровольно подвергаться военным опасностям; я думаю, персам стало известно, что они и до границы римской не могли дойти без кровопролития. Ныне, когда римляне обучены в совершенстве военному искусству, мы стали смелы и имеем полную надежду, что если Танхосдро подвинется против нас, то на самой границе встретит он римское копье, хорошо заостренное и способное проколоть ему живот. Итак, делай как хочешь; римлянам вполне известны персидские ухищрения». Все это и многое еще сказано было тщетно. Мир не был заключен. Захарий писал к Маврикию, чтобы он подвинулся к полям, находящимся перед Константиной, чтобы там дать сражение. Равным образом и Тахосдро, подвинув персидское войско, спешил к окрестностям Константины.

Он предпочел трудам жизнь бездейственную, а славе – безвестность.

Война решается не силой телесной, но твердостью душевной.

Ничто так не бывает поводом к спокойствию, неге и беспечности, как военные труды. Они дают средство наслаждаться прежним приобретением, они как бы хранилище славы. Нега без предварительного образования – самый дурной путеводитель в жизни. Она самую жизнь отнимает с бесславием.

Танхосдро был кем-то тяжело ранен. Это мне вовсе не странно: так обыкновенно действует судьба.

Многие из самых знаменитых людей много раз впадали в несчастье. Нечаянные события как будто прирождены роду человеческому.

Маврикий, побежденный персами, был в глубоком унынии...

Exc. De leg. gent. P. 126.

Италия почти вся была опустошена лонгивардами. По этим обстоятельствам сенат Древнего Рима отправил к императору поверенных вместе со священниками от настоятеля римских церквей. Они просили его помочь тамошнему краю. Но персидская война, в одно время происходившая в Армении и в восточных пределах, нисколько не прекращалась, напротив того, распространялась и затруднялась все более и более, не позволяла императору отправить туда значительное войско и достаточную, по тамошним обстоятельствам, силу. Однако, по возможности и сколько дела позволяли, собрал он войско и отправил его в Италию. Он употреблял всевозможное старание, чтобы подарками и обещанием великих наград склонить кого-либо из вождей лонгивардского народа пристать к его стороне. Многие из самых могущественных перешли к римлянам, получив от императора выгоды.

Ваян, хаган аваров, после того как в том году отправил к царю Таргития для получения назначенных денег (они доходили ежегодно до восьмидесяти тысяч золотых) и после того как Таргитий возвратился к нему с грузом, на те деньги купленным, а также и с деньгами, постыдным и варварским образом нарушил договор, заключенный с Тиверием тотчас по возведении его в кесарское достоинство, хотя не имел никакой причины к начатию войны, не счел нужным даже выдумать какой-нибудь ложный к тому предлог. Двинувшись со всем войском, хаган пришел на берег Сая (Савы), между Сирмием и Сингидоном⁵⁴¹, и вознамерился навести мост. Он замышлял овладеть городом Сирмием. Боясь, чтобы не помешали ему римляне, охранявшие Сингидон, зная их долговременную опытность и умение управлять речными судами и желая исполнить свое предприятие, прежде чем обнаружится его замысел, собрал он в Верхней Паннонии, на Истре, множество тяжелых судов и построил (из них?) длинные военные суда, не по правилам кораблестроительного искусства, но как средства позволяли. Он посадил на них множество воинов-гребцов, которые нестройно, по-варварски, как ни попало, ударяли по воде веслами, и пустил их разом по реке, сам же со всем войском шел горой по Сирмийскому острову и прибыл на берега Сая. Находящиеся в тех городах римляне были встревожены появлением хагана. Они поняли его замыслы. Полководец Сингидона, по имени Сиф, послал к нему и спрашивал, чего захотел, что пришел к реке Саю в такое время, когда между римлянами и аварами твердый мир и дружба? В то же время объявил он хагану, что не допустит его навести мост, потому что не было на то царского разрешения. Хаган отвечал, что хочет навести мост без дурного намерения против римлян; что он идет на склавинов и, переправясь через Сай, пройдет по римской земле, а там переправится через Истр, против них; что от римского императора приготовляется для перевоза его множество судов; что он и прежде в угодность римскому императору сделал то же самое и возвратил свободу многим мириадам римских подданных, бывших в неволе у склавинов; что склавины оскорбили его тем, что не хотят платить ему определенной ежегодно дани; что они убили отправленных к ним от аваров посланников и что он затем и пришел к Саю. Он требовал, чтобы Сиф принял посланников, отправляемых им к императору на тот конец, чтобы просить о заготовлении на Истре судов для перевоза его войска против склавинов. Он объявлял притом, что готов произнести те клятвы, которые почитают величай-шими как римляне, так и авары, в том, что он нимало не злоумышляет на римлян, ни на город Сирмий и что построит мост единственно для нападения на склавинов. Ни Сифу, ни сингидонским римлянам не показалось это достоверным. Однако они не имели еще надлежащих приготовлений; воинов было немного, равно как и судов-дромад, потому что движение аваров произведено было внезапно и неожиданно. Между тем хаган объявил, что хочет сохранить постановленный с римлянами договор, но не отстанет от начатой работы наведения моста, желая идти против склавинов, неприятелей своих и римских. Он грозился, что если кто из римлян осмелится пустить хоть одну стрелу на наводящих мост, то римляне должны почитать себя первыми виновниками нарушения договора; что, возбудив к войне аварский народ, им не надо будет жаловаться, если Римская держава потерпит от того какое-либо зло. Эти слова устрашили бывших в Сингидоне римлян. Они предоставили ему дать клятву в истине своих слов. Он произнес ее, следуя закону аваров: обнажив меч, он произнес на себя и на весь народ аварский следующие проклятия: «Да будет он сам и все племя аварское истреблено мечом; небо и Бог, на небе сущий, да пустят на них сверху огонь; да падут на них окрестные горы и леса, река Сай, разлившись, да покроет их,– если он строит мост на Сае с каким-либо дурным намерением против римлян». Такие проклятия произнес по вар-варскому обычаю хаган. «Теперь,– сказал он,– хочу клясться и по римскому закону». В то же время спросил, что у римлян считается самым почтенным и священным, таким, чтобы поклявшиеся не могли избегнуть гнева Божия, если нарушат клятву. Немедленно архиерей города Сингидона послал к хагану через вестников священные книги. Хаган, коварно затаив свою мысль, встает с седалища и, притворяясь, что принимает их с большим страхом и почтением, повергается перед ними и клянется Богом, изрекшим содержащиеся в священных книгах слова, что в речах его нет никакого обмана. После того Сиф принял его посланников и отправил их в столицу к Тиверию. А пока посланники ехали в Царьград для объявления императору требования аваров, хаган, не мешкая нимало, но скоро и при множестве рук, при содействии, так сказать, всего аварского войска, наводил на реке мост, желая его окончить, прежде чем император поймет его намерение и примет меры к удержанию его.

Посланники аварские по прибытии в столицу просили императора приготовить для хагана и для войска аварского суда на Истре для переправы их против склавинов; они представляли, что хаган, полагаясь на дружбу с ним, уже наводит мост на Сае и хочет истребить общих, его и римских, врагов – склавинов. После такого объявления император немедленно понял намерение хагана завоевать Сирмий; он знал, что хаган строит мост с той целью, чтобы препятствовать ввозу в Сирмий припасов и голодом принудить город к сдаче. Император, полагавшийся на существующий с аварами мир, не сделал заранее нужных приготовлений к защите Сирмия. Не имея войска, не только достаточного противустать аварской силе, но и самого малочисленного, потому что все полки были заняты войной с персами в Армении и в Месопотамии, он притворился, будто не понимает замысла хаганова. Он сказал, что сам желает, чтобы они шли на склавинов, много грабивших римские области; но что это время не самое благоприятное для такого предприятия аваров, потому что турки уже поставили стан у Херсона, и что если авары перейдут Истр, то это немедленно будет замечено турками; что теперь лучше для них удержаться от похода и отложить его до другого времени; что он вскоре узнает мысли турков, куда они намерены обратиться и сообщить о том хагану. Не укрылось от варварского посланника, что это было выдумано царем нарочно и что он, пугая аваров турками, хочет отвлечь их от принятого намерения. Он, казалось, убедился словами царя и обещал удержать хагана, однако это был тот самый человек, который возбуждал более всех хагана и постоянно подстрекал его к войне против римлян. Получив много даров за данное обе-щание, он выехал из Царьграда. Проездом через Иллирийскую область, вместе с провожавшими его немногими римлянами, он был убит склавинами, делавшими наезды на те места. По прошествии немногих дней приехал в столицу другой от хагана посланник, по имени Солах; представленный царю, он открыто, с наглым бесстыдством, сказал ему: «На реке Сае наведен мост. Глупо было бы уверять вас в этом: кто говорит знающим то, что им известно,– достоин нарекания. Римляне никаким образом не в силах защитить Сирмий, потому что ни съестные припасы, ни другая какая помощь не может отныне быть ввезена в город рекой, разве придет такое множество римлян, которое силой заставит аваров удалиться и развести мост. Не след императору из-за одного ничтожного города или, лучше сказать, городишка (такое слово употребил Солах) начать войну против аваров и аварского хагана; по выводе же из Сирмия в целости всех жителей и воинов со всем имуществом, какое могут нести с собой, император должен уступить хагану этот город, который останется на будущее время безлюдным и пустым. Хаган опасается, что римляне теперь притворно остаются в мире и хранят договор до тех пор, пока устроят мир с Персией, а что по заключении мира они обратятся на аваров со всеми силами, имея город Сирмий как готовое передовое укрепление против аваров; что римлян не будет удерживать в их действиях ни какая-нибудь большая река, ни трудная местность. Ясно и несомненно, что не к добру аваров император обнес Сирмий такими стенами, в то время как между аварами и римлянами существовал твердый мир. Правда, хаган пользуется посылаемыми ему ежегодно от царя дарами; конечно, золото, и серебро, и шелковая одежда – прекрасные приобретения, но драгоценнее и важнее всех благ – жизнь; хаган, беспокоясь о ней и рассуждая, что перед этим римляне, приманив такими же подарками разные народы в те самые места, наконец, напав на них в удобное время, погубили совершенно. Ни дары, ни обещания, ни другое что-либо не принудят его отстать от своего предприятия, пока он не покорит Сирмия и не присвоит всего Сирмийского острова, который по всей справедливости принадлежит ему, потому что он был собственностью гипедов, а как гипеды были побеждены аварами, то, следственно, и собственность их принадлежала ему, а не римлянам». Эти слова встревожили императора, гнев и скорбь сильно смутили его ум; однако он со своей стороны весьма кстати возразил: «Хаган не одержал над нами верха ни силой, ни храбростью, ни разумом. Всему свету известно, что он презрел мир, и договоры, и самого Бога, которым клялся. Но вероломство его не принесет ему никакой пользы: скорее выдам за него одну из дочерей (их у меня две), нежели предам ему Сирмий по своей воле. А хотя бы он взял этот город силой, я, имея мстите-лем за себя Бога, им поруганного, никогда не решусь предать ему что-либо из Римской державы». После сих слов император отпустил посланника и готовился защищать город, сколько силы ему позволяли, ибо, как я уже заметил прежде, он не имел никакой военной силы. Он отправил полководцев и других военных начальников одних через иллирийские области, других – через Далматию для охранения Сирмия.

Феогнид, по прибытии на острова Касию и Карвонарию, принял сделанные ему предложения о мире. Ваян приехал туда верхом и слез с коня. Поставлено было для него золотое седалище, на которое он сел, а из тканей, украшенных каменьями, устроен был ему род шатра. Вместо ограды держали перед грудью и перед лицом его щиты, чтобы римляне случайно в него вдруг не выстрелили. Феогнид, в некотором отдалении от места, где сидел Ваян, говорил с ним. Уннские переводчики объясняли предложения о мире. Ваян доказывал, что римляне должны были уступить Сирмий без сопротивления, потому что ничто уже не могло препятствовать взятию города; к тому же скоро от него отрезаны будут все припасы; что ни с какой стороны не будет позволена доставка хлеба и что аварское войско не ослабнет в трудах, пока не покорит города. Он объявил и благо-видную причину, для чего желает овладеть городом: для того, будто бы, чтобы переметчики аварского войска не могли переходить к римлянам по близости этого города. Феогнид возразил, что и он не прекратит военных действий, пока авары не отступят; что Ваян не должен надеяться, что найдет римлян такими, какими он желает их. Так говорили они друг с другом и не согласились между собой ни в чем относительно мира. Феогнид совершенно отказался от заключения договора и сказал Ваяну, чтобы он удалился и готовился к войне, потому что без дальнейшего отлагательства, завтра же, дано будет сражение. Таким образом они разошлись.

Exc. De leg. Rom. P. 174, 175.

Между римлянами и аварами сражение продолжалось три дня⁵⁴², и никакое римское войско не показалось на мосту в Далматии, хотя он был беззащитен. Апсих, занимавший прежде тот мост с аварским войском, оказал такое небрежение к римлянам, что перешел к другому мосту, а к силе Ваяновой присоединилась еще другая. Бывшие в Сирмии римляне терпели ужасный голод. Совершенный недостаток в съестных припа-сах заставил их употреблять в пищу вещи отвратительные. Неприятель навел мост через Сай. Соломон, начальник Сирмия, управлял делами без надлежащей деятельности, не оказывал никаких стратегических способностей. Жители города были в отчаянии; они оплакивали свою судьбу и упрекали римских военачальников. У Феогнида было мало войска. Когда эти обстоятельства дошли до царя Тиверия, считая выгоднейшим, чтобы жители Сирмия не сделались подвластными неприятелю вместе с городом, он писал к Феогниду, чтобы тот прекратил войну на таких условиях, чтобы жители вышли все из города живые, не взяв с собой ничего своего, кроме одного платья. Эти условия были приняты; военные действия прекратились, с тем чтобы город был уступлен римлянами аварам, а авары уступили римлянам жителей его без их имущества. Хаган требовал притом за прошедшие три года золота, которого он не получал по обыкновению и которое римляне ему платили, для того чтобы он не действовал против них. Количество платимых золотых монет простиралось ежегодно до восьмидесяти тысяч. Ваян требовал еще и одного из своих подданных, который бежал к римлянам, после того как он, говорят, имел связь с его женой. Он объявил Феогниду, что не утвердит договора, если не будет ему выдан этот человек. Феогнид отвечал, что земли царские обширны и пространны и что трудно было найти беглеца, скитающегося в них; что, может быть, этот человек и умер. Ваян тогда сказал, что римские военачальники должны клясться в том, что будут отыскивать беглеца и если найдут его, то никак не скроют, но непременно выдадут его хагану, а если умер, то уведомят его о том.

Они дошли до такой глупости, что каждая сторона желала победы над другой более, чем над неприятелями.

Счастье не подуло им попутно. Нарушившие свой долг не унимались. Это не показалось царю приличным.

Таким-то образом⁵⁴³ великий владетель уннов наконец упокоился.

Он пускал стрелы на варвара и, натянув лук удачно, пустил стрелу в Коха.

Id., v. EQ \o(ε;’)υθύωρσν.

Стрела нашла рот его открытым, попала в него и там остановилась. Кох умер в ту же минуту.

Предводитель взошел на один из семи холмов и говорил, как исступленный, варварские речи, выказывая великую надменность.

Нарсий, который привык всегда побеждать неприятеля, по гневу Божию предался бегству.

У Менандра: спалионы суть военные машины, какие-то крыши, составленные из воловых шкур, висячих на шестах в человеческий рост. Вооруженные люди, взойдя под спалион, приближаются к самой стене и, действуя разными ломами и другими орудиями, выкапывают под землей рвы, напирают и подкапываются, как бы им где-нибудь разломить стену или каким-нибудь образом войти в подвал... Тогда бывает одно из двух: или, разрыв землю, вступают внутрь города, или, направив подкопы к внутреннему колодцу, вытягивают воду к углублениям подкопа и опоражнивают колодец.

Спор о первенстве, поселившийся между ними, разделил их силы.

Многие, оставляя окопы, опустошали селения.

КАНДИД ИСАВР.

(Эта выписка находится в «Библиотеке» Фотия; то немногое, что известно о Кандиде, читатель найдет в самой выписке)

Читаны три книги «Истории» Кандида. Он начинает ее с восшествия на престол Леонта, который был родом из Дакии, что в Иллирии, начальствовал над отрядом войск и правил Силимврией (457 г.)⁵⁴⁴. Он достигнул царства стараниями Ардавурия, родом алана, но с молодых лет служил (при римском войске). Ардавурий имел от трех браков трех сыновей: Ардавурия, Патрикия и Эрменариха – и двух дочерей. Как уже сказано, Кандид начинает «Историю» с восшествия на престол Леонта и оканчивает ее возведением на престол Анастасия. Как сам говорит, он был родом из Исав-рии Трахеи (или гористой). Он был званием письмоводитель⁵⁴⁵ при тех, которые имели власть между исаврами. Исповеданием он был христианин православный, ибо он превозносит похвалами четвертый Собор и справедливо осуждает противников его. Слог Кандида не идет к истории. Он употребляет поэтические выражения некстати и с юношеской смелостью; то словосложение его жестко и тяжело звучит, как в дифирамвах; то опять впадает он в слабость и небрежность. В словосочинении он вводит новые обороты не для изящества и гладкости слова, как делают другие, но чтоб казаться трудным и не заботящимся о приятности. Однако он иногда становится лучше самого себя, составляя «Историю», смешанную из самых несходных между собой материалов. Он силится доказать, что Исаврия получила свое имя от Исава.

В первой книге повествует он о могуществе Аспара и его сыновей, о возведении на престол Аспаром Леонта⁵⁴⁶, о случившемся в городе пожаре (461 или 465)⁵⁴⁷ и о том, что Аспаром в этом случае сделано было для пользы общей. Он рассказывает о несогласии царя и Аспара касательно Татиана⁵⁴⁸ и Вивиана⁵⁴⁹ и о том, что они говорили друг другу. Вследствие сего несогласия царь привязал к себе исаврский народ через посредство Тарасикодиссы Русумвладеота⁵⁵⁰, которого он переименовал в Зинона и выдал за него свою дочь, после того как Зинон овдовел; Ардавурий, быв в несогласии с царем, сам вздумал привязать к себе исавров⁵⁵¹. Мартин, приятель Авдавурия, объявил Тарасикодиссе о кознях Ардавурия против царя; оттого между царем и Ардавурием усилились подозрения, и царь Леонт приказал убить Аспара и сыновей его, Ардавурия и Патрикия-кесаря. Но кесарь, против всякого чаяния, оправился от ран и спасся, и третий сын Аспара, Арменерих, избегнул также смерти, потому что в то время не находился при отце⁵⁵². Царь Леонт, женив Тарасикодиссу на дочери своей Ариадне, переименовал его Зи-ноном и назначил полководцем востока. Кандид описывает счастье и бедствие Василиска в Африке. Он говорит, что царь Леонт употребил все средства, чтобы объявить царем Зинона, зятя своего, но не мог этого достигнуть, потому что подданные его на то не соглашались; однако до кончины своей он провозгласил царем внука своего, рожденного от брака Зинона с Ариадной. По смерти Леонта внук его, Леонт, венчал царем отца своего, Зинона, с согласия Сената. – Следует подробное изложение родословия исавров; Кандид доказывает долго и с большими трудами, что они потомки Исава. – Он пишет притом, что Зинон, обманутый Вириной, убежал из столицы и оставил царство вместе с супругой и матерью. Вирина, надеясь сочетаться браком с магистром Патрикием и возвести его на престол, употребила хитрость и заставила бежать зятя своего; но и сама была обманута в своих надеждах, ибо сановники провозгласили царем брата ее Василиска. Описывает ужасное побиение исавров в Константинополе. – После римского императора Непота Орест возвел на престол сына своего Августула. Таково содержание первой книги.

Вторая книга гласит, что Патрикий, магистр, любовник Вирины, погиб вследствие гнева Василиска. Вирина, враждуя за то против своего брата, деньгами помогла Зинону снова получить царство и терпела от брата крайнее притеснение. Когда бы Армат не увел ее из храма, то она была бы предана смерти. Армат достиг великой власти, быв любовником супруги Василиска⁵⁵³. Когда впоследствии Василиск поручил Армату вести войну против Зинона, то он при посредстве Иллуса перешел к Зинону и был при нем в такой силе, что он увидел сына своего Василиска возведенным в достоинство кесаря; но впоследствии он был изрублен в куски, а сын его Василиск из кесаря причислен к чтецам во Влахернах. Еще до того Василиск провозгласил сына своего Марка сперва кесарем, потом царем. Иллус, примирившись с Зиноном, старался о возвращении ему царства. Уступая возникшему мятежу, Василиск искал убежища в церкви вместе с супругой Зинонидой и детьми. Он был выведен оттуда обманами Армата, заточен в Каппадокию и потом умерщвлен со всем семейством. Нечестивый Петр смущал церковь на востоке. Царь Зинон отправил Каландиона в Антиохию на архиерейский престол. Имея нужду в деньгах, он потребовал их и получил от Каландиона. Многие злоумышляли против Зинона, были изобличены и наказаны, Иллус оказал многие услуги Римской державе храбростью на поле брани, справедливыми и похвальными поступками в городе. – По смерти римского императора Непота и изгнании воцарившегося после него Августула, Одоакр завладел Италией и самым Римом. Против него возмутились западные галлы; и Одоакр, и галлы отправили посольство к Зинону. Сей им-ператор принял сторону Одоакра. Некоторый алан хотел убить Иллуса; поразив его, он объявил, что Эпиникий, домашний человек Вирины, побудил его к убиению Иллуса. Эпиникий был выдан Иллусу, и когда ему были обещаны забвение преступления и награда, то он объявил злоумышления Вирины против Иллуса. Зинон выдал Вирину Иллусу, который послал ее в один замок в Киликии и содержал под присмотром. Иллус, подружившись с нечестивым Пампрепием через Марка, все расстроил. Зинон вел междоусобную войну, которую начали Маркиан и Прокопий, сыновья царствовавшего в Риме Анфемия. Зинон одержал над ними верх через Иллуса. Маркиан, старший из них, был рукоположен; Прокопий убежал во Фракию к Феодориху. Маркиан, сосланный в Каппадокию, бежал оттуда и произвел беспокойства в Галатии, где Анкира, но был пойман и переведен в Исаврию. Между царем и Иллусом возникла и усилилась вражда. Это содержание второй книги.

Третья книга содержит, между прочим, и то, каким образом Иллус явно возмутился против Зинона и провозгласил царем Леонтия с Вириной. Они не имели успеха, были осаждены, пойманы и обезглавлены. «История» продолжается до кончины Зинона.

У Суиды читается следующее в слове χειρίζω.

Историограф Кандид пишет, что Леонт Макелл издержал несчетное количество денег в приготовлениях против вандилов. По объявлению тех, которые управляли этими деньгами, ипархами доставлено было сорок семь тысяч золота; комитом казначейства – семнадцать тысяч литр серебра, употреблено семьсот тысяч литр, полученных из описанных в казну имений казненных знатных и от царя Анфемия.

НОННОС.

Выписки из «Истории» Нонноса

(Эти выписки сделаны были патриархом Фотием и находятся в его «Библиотеке»; все известия о Нонносе ограничиваются тем, что находим в Фотиевой выписке)

(533 г. по Р. X.)

Читана «История» Нонноса⁵⁵⁴. В ней содержится посольство его к эфиопам, америтам и саракинам, могущественнейшим народам того времени, также и к некоторым другим восточным народам. Римским государством тогда правил Юстиниан. Князем саракинов тогда был Каис, потомок Арефы⁵⁵⁵, бывшего также князем того народа. К сему Арефе был отправлен дед Нонноса в звании посланника от царствовавшегося тогда Анастасия и заключил с Арефой мирный договор. Отец Нонноса, по имени Аврам, был также отправлен посланником к князю саракинов Аламундару⁵⁵⁶ и освободил двух римских военачальников, Тимострата и Иоанна, взятых в плен по праву войны. Он служил царю Юстину в освобождении сих военачальников. Каис, к которому отправлен Ноннос, начальствовал над двумя племенами, самыми знаменитыми между саракинами,– над хиндинами и маадинами⁵⁵⁷. К этому же Каису был послан Юстинианом и отец Нонноса, прежде нежели Ноннос был назначен в посольство. Он заключил договор, взял заложником сына Каисова, называемого Мавией, и привез его к Юстиниану. После того Ноннос отправлен был посланником с двойной целью: привезти, если можно, Каиса к царю и отправиться к царю авксумитов, народа, которым тогда управлял Элесваа; сверх того, ему надлежало быть и у америтов. Авксумий есть город обширный и как бы столица всей Эфиопии. Он лежит на юго-востоке от Римской державы. Ноннос боролся с кознями разных народов, во время дороги часто подвергался опасностям от диких зверей и от непроходимых мест; при всем том он исполнил предположенное и возвратился в отечество невредим.

Аврам был вторично с посольством у Каиса, который приехал в Византию, разделил свое владение между братьями Амвром и Иезидом, а сам получил от царя начальство над Палестиной, куда он привел с собой многих из своих подвластных.

Ноннос уверяет, что так называемые ныне Сандалии древние называли Арвилами; Факиолий называли они Фасолием.

У большей части саракинов, живущих в Финиконе, за Финиконом и за горами Таврийскими, есть место, почитаемое священным и посвященное какому-то божеству. Здесь саракины собираются два раза в год. Один из праздников их продолжается целый месяц; это бывает в половине весны, когда солнце в Тельце. Другой продолжается два месяца после летнего поворота. На этих праздниках они наблюдают совершенный мир не только между собой, но и со всеми другими живущими у них людьми. Уверяют, что в это время дикие звери в мире не только с людьми, но и между собой; рассказывают еще много других диковинок, которые нисколько не отличаются от басен.

Ноннос говорит, что Адулий в пятнадцати днях дороги от Авксумия⁵⁵⁸. На дороге, ведущей к Авксумию, у места, называемого Авой, Ноннос и спутники его увидели необычайное явление (Ава лежит на середине дороги между городами Авксумием и Адулием) – это было множество слонов, около пяти тысяч. Они паслись на обширном поле. Никто из туземцев не мог приблизиться к ним, ни согнать с пастбища. Такое зрелище представилось им на пути.

Должно упомянуть о переменах воздуха, какие бывают от Авы до Авксумия. Лето и зима бывают там наизворот. Когда солнце проходит знаки Рака, Льва и Девы, то до Авы, как и у нас, летний зной и засуха; а от Авы до Авксумия и до остальной Эфиопии бывает ненастье, но не целый день. Оно начинается повсюду с полудня: небо тогда затянет тучами и сильные дожди наводнят землю. В это время Нил обильными водами заливает землю египетскую. Когда же солнце идет по Козерогу, Водолею и Рыбам, то, наоборот, земля адулитов бывает наводняема дождями до Авы; от Авы же до Авксумия и до остальной Эфиопии бывает лето, тогда и земля производит зрелые плоды.

Ноннос, отправившись из Фарсана, доплыл до крайнего острова, где он видел вот какое диво. Ему попались существа, имеющие вид человеческий, малорослые, черного цвета, по всему телу мохнатые. За мужчинами следовали женщины, похожие на мужчин, и дети, еще менее их. Все были голые; только старейшие, мужчины и женщины, закрывали срамоту небольшой кожей. Они не имели в себе ничего дикого и свирепого: голос у них человеческий, но язык их не известен никому из окрестных народов, тем менее спутникам Нонноса. Эти люди питались морскими устрицами и рыбами, выбрасываемыми морем на остров. Они были робки и при виде людей боялись их, как мы боимся больших зверей.

ФЕОФАН ВИЗАНТИЕЦ.

Известие о нем

Этого Феофана Византийца должно отличать от других одноименных с ним писателей. Он описал дела Юстина и Тиберия (565–581), обращая, как видно, преимущественное внимание на сношения империи с Персией. Начало «Истории» его с того года, когда Иоанн Коментиол отправлен был послом к царю персидскому (566 г.); от этого посольства не было никакой пользы: союз, заключенный Юстинианом и Хозроем на 50 лет, нарушен (565 г.). Последняя книга оканчивается с последним годом царствования Тиберия, на 10 году войны, начатой в 572 г. (конченной в 581 г.). Сверх того, Феофан описал дела Юстиниана, а другие книги (о делах Маврикия), неизвестно до каких пор доходящие, присоединил к десяти книгам, читанным Фотием. Феофан писал в последние годы императора Маврикия.

Photius Bibl. cod. 64.

1. Читано десять книг «Истории» Феофана Византийского. Первая книга начинается персидской войной, возгоревшей по расторжении мирного договора, заключенного между императором Юстинианом и Хозроем, царем персидским (562 г.). Договор сей нарушен самим Хозроем и Юстином, преемником Юстиниана, в конце второго года его царствования (566). Начиная отсюда свою «Историю», Феофан доводит ее до десятого года войны. В сей первой книге упоминает он, что описал и царствование Юстиниана. Притом видно, что за упомянутыми десятью книгами написал он и другие. В сей же книге он рассказывает о том, как Юстин уничтожил договор через Коментиола, требовавшего обратно у Хозроя Суании, и как Хозрой обещал ее римлянам, но не возвращал⁵⁵⁹; как Месопотамия поколебалась землетрясением, как бы в ознаменование будущих бедствий.

2. На востоке от Танаида живут турки, в древности называвшиеся массагетами. Персы на своем языке называют их кермихионами. Они отправили в то время к царю Юстину дары и посольство и просили его не принимать к себе аваров (568 г.). Юстин принял дары, отпра-вил взаимно к туркам подарки и отпустил их посланников. Когда потом пришли авары, прося о мире и о позволении поселиться в Паннонии, то Юстин не принял их предложения по причине данного туркам обещания и заключенного с ними договора.

3. В царствование Юстиниана один перс показал в Византии неизвестное прежде римлянам искусство разводить червей (шелковичных). Выйдя из земли сиров, упомянутый перс положил в трость семя этих червей и хранил в продолжение дороги до Византии. В начале весны он выпустил семена на листья шелковичного дерева. Вскормленные листьями, окрылились, произвели шелк и прочее. Царь Юстин впоследствии показал туркам рождение и работу сих червей и тем изумил их, потому что турки в то время занимали торговые города и порты сиров, прежде обладаемые персами. После того как царь эвталитов Эвталан, от которого и народ получил свое имя, победил Пероза, персы потеряли эти места. Ими уже владели эвталиты; но вскоре после того турки победили их в сражении и отняли у них те места⁵⁶⁰. Юстин отправил к туркам посланником Зимарха⁵⁶¹ (568 г.), который угостил великолепно турков, был ими принят весьма благосклонно и возвратился в Византию. Хозрой за то послал войско против эфиопов, которые были приятели римлянам. В древности они назывались макровии, а ныне называются омиритами. Миран, полководец персидский, поймал живого царя омиритов Санатурка, завоевал их город и покорил народ. Феофан повествует, что армяне, притесняемые Суриной, особенно за веру, согласившись между собой, убили Сурину содействием некоего Варды и Вардана, которого брата Мануила Сурина умертвил. Возмутившись против персов, армяне пристали к римлянам. Они оставили город Дувий, в котором жили, и перешли в землю римскую, и это в особенности подало повод к расторжению мира между персами и римлянами. Вскоре отпали от персов и ивиры и пристали к римлянам под предводительством Горгена. Столицей ивиров был тогда город Тифилис (571 г.).

4. Маркиан, племянник царя Юстина, был назначен полководцем востока. Он отправился против Хозроя в восьмом году царствования Юстина (572 г.). Иоанн, полководец Армении, и Миран, полководец персов, который назывался и Варамаан, собирали войска. Армянам помогали: колхи, авазги и Сарой, царь аланов; Мирану: савиры, даганы и народ дилманнский. Маркиан дал сражение Мирану при Нисивии, разбил его, убил тысячу двести неприятелей и взял в плен семьдесят человек. Из римлян убито только семь человек. Маркиан осаждал уже и стены нисивийские. Хозрой, узнав о том, собрал сорок тысяч конницы и более ста тысяч пехоты и спешил на помощь городу против римлян. Между тем Маркиана оклеветали перед царем, будто бы он искал верховной власти. Царь, поверив этому, отрешил Маркиана от начальства и вместо него назначил Феодора, Юстинианова сына, прозванием Цир. Последовавший от того беспорядок заставил римлян отстать от осады Нисивия, а Хозрой осадил и покорил Дары (573 г.).