Глава I. Великое гонение

Воцарение Диоклетиана: тетрархия. – Вступление на путь гонений: четыре эдикта. Кризис тетрархии: Константин и Максенций. – Применение первого эдикта в Африке. – Террор 304 г. – Каноны Петра Александрийского. – Первые шаги Максимина. – Смерть Галерия: его эдикт ο веротерпимости. – Религиозная политика Максимина. – Его смерть. – Ликиний в Никомидии: эдикты об умиротворении. – Палестинские, египетские и африканские мученики. –Литературные споры: Арнобии, Иерокл, Лактанций.

Когда Галлиен был убит (22 марта 268 г.), наводненная варварами и раздробленная империя находилась в полном упадке. Наследникам сына императора Валериана предстояла двоякая задача: вернуть границу и восстановить единство империи. Ряд добросовестных императоров, чередовавшихся друг за другом в течение 16 лет –Клавдий II, Аврелиан, Тацит, Проб, Кар, – честно и небезуспешно трудились над этой задачей. Аврелиан отвоевал Галлию у туземных князей, которых, она над собой поставила, и устранил царицу Пальмиры от управления восточными провинциями. Что касается границы, то ее конечно удалось восстановить, но подавшись назад. Вся за-рейнская и за-дунайокая область были отрезаны от империи: в верхней Германии она утратила Agri Decumates (Швабию и Шварцвальд), а в пределах Карпат – всю провинцию Дакии с за-дунайской частью обеих Мизий. Но даже после этих уступок внутри империи не чувствовалось полной безопасности. Города спешно ограждали себя стенами. Пришлось укреплять даже самый Рим. Стена, защищавшая его, в течение всех средних веков носит имя Аврелиана{Homo. Essai sur le regne de l’emprereur Aurélien, p. 214 et suiv. }.

На востоке почти беспрерывно велась война с Персией. Здесь погиб император Кар (284 г.), оставив двух сыновей. Из них первый, Карин, на которого было возложено управление западной частью империи, оставался в Италии, другой, Нумериан, сопровождал отца в его походе за Евфрат. Он вел назад войско и находился уже вблизи Византии, когда неожиданно был найден мертвым в своем шатре. Военачальники, нисколько не считаясь с Карином, выбрали на его место человека из своей среды, и, таким образом, начальник гвардии, Диоклетиан, (comes domesticorum) достиг императорской власти (17 сентября 284 г.). Карин выступил против узурпатора, настиг его в Мизии и нанес ему несколько легких поражений, но, в конце концов, был оставлен своими войсками, которые перешли на сторону Диоклетиана.

Диоклетиан уже с давних пор мечтал о верховной власти. Вышколенный Аврелианом и его помощниками, он был дельным воином, и, что еще важнее, искусным организатором. Получив власть, он помышлял не о наслаждении ею, а лишь о восстановлении империи.

Прежде всего, надо было создать ей устойчивое положение. Диоклетиан понял, что причины революций и захватов власти кроются в невозможности одному человеку управлять столь обширной территорией, и, главное, руководить столь отдаленными друг от друга армиями. Чтобы предупредить появление соперников, он сам назначил себе соправителей. Уже в 285 г. он усыновил одного из своих товарищей по оружию, Максимиана, облек его именем кесаря и послал в Галлию усмирять восстание багавд¹. На следующий год он провозгласил его августом и поручил управление западной частью империи. В 293 г. система получила дальнейшее развитие. Как к тому, так и к другому августу, был назначен вице-император с титулом кесаря и с определенными полномочиями: так, Констанций Бледный (Хлор) состоял при Максимиане правителем Галлии и Британии; Валерий освободил Диоклетиана от забот по охране Дунайской границы.

Все эти правители были иллирийскими уроженцами и довольно низкого происхождения. Максимиан и Галерий остались под пурпуром такими же, как были раньше: грубыми солдатами, при случае жестокими, необразованными и невоспитанными. Констанций, по-видимому, был более просвещен. Диоклетиан не гнался за особой знатностью своих соправителей. Он дал Максимиану титул Herculius (Геркулесов), а себе присвоил титул Jovius (Юпитеров), определив таким образом свою роль в императорском Олимпе и услуги, которых он требовал от своих сотрудников. Без сомнения, именно от него исходила вся политика диархов и тетрархов, особенно в области преобразовательного законодательства, посредством которого он пытался восстановить порядок в финансах, армии и администрации.

Основная идея системы заключалась в полной централизации, в упразднении всякой местной политической жизни, малейшего следа старинных вольностей, одним словом – в самодержавии. Диолектиан был основателем византийской системы управления. Перемена, конечно, не была очень значительна: преобразователь лишь закрепил соответствующими учреждениями уже обнаружившиеся тенденции и вошедшие в силу обычаи. Этот порядок породил то, что он всегда порождает: центральный орган развился за счет тела, которое он должен был приводить в движение, казна – за счет общего благосостояния, правительство – за счет общественной энергии. Империя вскоре ощутила недуг своего управления, таивший в себе залог её смерти.

Чтобы выдвинуться над громадной иерархией должностных лиц, облеченных самыми пышными титулами, верховному вождю оставалось только выйти из рамок всего человеческого. Личность императора стала священной, божественной, вечной; его двор стал также божественным (domus divina). В нем воцарилась пышность, достойная Суз и Вавилона. Никомидийский Jovius был так же мало доступен, как и его небесный покровитель. Простота жизни и свобода обращения, которых придерживался Август в своем доме на Палатине, отошли в далекое прошлое.

Да и не в Риме расцвела вся эта азиатская пышность. Прежний владыка мира утратил все свое значение. Его сенат, который держали в стороне от политики, и куда со времен Галлиена был закрыт доступ заслуженным воинам, представлял собою не что иное, как большую муниципальную курию. Толпе, теснившейся еще в стенах Аврелиана, продолжали устраивать игры, открывать бани, но императоров ей больше не показывали. Диоклетиан царствовал в Никомидии, его наместники имели официальные резиденции в Милане, Трире, Сирмии. Конечно, императорам хорошо было не слишком удаляться от границ, но к тому были и иные побудительные причины. Эти воины, баловни судьбы, родившиеся в самых глухих провинциях, получившие воспитание в дунайских лагерях, нисколько не дорожили Римом. Традиции его были стеснительны, а население склонно к крамольным речам; сенат мог вспомнить, что он был некогда всем, и мог захотеть стать хоть чем-нибудь. Во дни смерти Аврелиана он пробудился на малое время и попытался сыграть роль. Лучше было держаться подальше от этого непокладистого Рима, и, раз империя превратилась в восточную монархию, водворить свою столицу на Востоке. Диоклетиан понял это, а за ним и Константин.

Между реформами, проведенными в то время, здесь следует отметить новое распределение провинций. Диоклетиан увеличил их число. До него их было уже около 60, после него стало 96. Это дробление уравновешивалось, однако образованием диэцезов (епархий), более обширных округов, обнимавших по нескольку провинций. Каждый диэцез управлялся викарием, т.-е. представителем префекта императорской претории. Эта организация во многих местах была использована для нужд церкви. На Востоке, со времени Никейского собора, группировка епископов почти всюду совпадала с новыми провинциальными округами: епископ того города, где пребывал правитель, называвшегося тогда митрополией, был главою всех епископов провинции. Когда где-нибудь освобождалась кафедра, он руководил выборами, собирал своих собратьев на собор и председательствовал на их собраниях. Позднее этот порядок привился по большей части и на Западе. Диэцезы также до известной степени послужили для обозначения пределов церковных областей. Таким образом Диоклетиан косвенно содействовал организации церкви, но иные, более серьезные причины дают ему право занять место в её истории.

Во время продолжительного мира, наступившего вслед за гонением Валериана, распространение христианства сделало огромные успехи. Не говоря об Эдессе и армянском царстве, где христианство являлось уже господствующей религией, в империи были области, в которых христиане составляли почти половину или даже большинство населения; так было, например, в Малой Азии². В северной Сирии, в Египте, в Африке христиане были также очень многочисленны. На соборах времен св. Киприана насчитывалось до 90 епископов, что заставляет предполагать уже в то время существование гораздо большего количества церквей; в течение следующих затем сорока-пятидесяти лет их число должно было еще возрасти. Шестьдесят итальянских епископов, собранных папой Корнелием в 251 г., приводят к подобному же заключению относительно италийского полуострова. На юге Испании и Галлии, в Греции, в Македонии проповедь евангелия, хотя, может быть, шла медленнее, должна была все-таки достигнуть весьма значительных результатов. В других странах, как, например, в центральной и южной Сирии, в северной Италии, в северной, центральной и западной Галлии, в Британии, в Альпийских, Пиринейских, Балканских горах, – положение было совершенно другое. Древние культы были здесь еще в почете, а группы христиан встречались лишь в виде исключения.

Мы рисуем положение в общих чертах, но в каждой стране оно видоизменялось сообразно с местными условиями. Недалеко от христианской Эдессы, Харран упорствовал в своем древнем семитическом культе, который продержался здесь до ислама. Некоторые города Ливана, как, например, Илиополь, или сирийского побережья, как Газа, насчитывали ничтожное количество верующих или даже вовсе их не имели. Во Фригии были небольшие города, где все поголовно, не исключая должностных лиц, исповедовали христианство. Нередко дуумвирами и кураторами были христиане; встречались христиане даже между фламинами³. Епископы находились в частых сношениях с правителями областей и чиновниками фиска; с ними обходились почтительно и относились к ним благосклонно. Вследствие этого они, не стесняясь, восстановляли старые церкви, сооружали новые, а по праздникам собирали многолюдные собрания.

Но что всего знаменательнее с точки зрения распространения христианства и действительной свободы, которой оно пользовалось, так это то, что не только городские должности, но и управление целыми провинциями часто доверялось христианам. Самый дворец, божественное жилище Юпитера, был полон христиан: они занимали в нем высокие должности по центральному управлению. Некоторые из них – Петр, Дорофей, Горгоний – находились в числе лиц, пользовавшихся высшими милостями императора. Должности в канцеляриях и при особе императора замещались в значительной части христианами. Сама императрица, Приска, и её дочь, Валерия, имели, по-видимому, весьма тесную связь с христианами.

С Диоклетианом дело обстояло иначе. Как ни велика была его терпимость по отношению к подданным, служащим и собственной семье, сам он хранил привязанность к древним обычаям римского культа. Он часто посещал храмы, совершал жертвоприношения без мистического настроения, но и не на показ, а с глубоким чувством, полагая, очевидно, что он исполняет таким образом свой долг, как человек, а главное, как государь. Такое душевное настроение не могло внушить ему расположения к другим религиям, оспаривавшим первенство у римской. «Бессмертные боги, говорит он в своем эдикте против манихеев, соблаговолили в своем провидении доверить проницательности людей честных и мудрых решение вопросов о том, что добро и что истинно. Недозволительно противиться их авторитету: древняя религия не должна подвергаться критике со стороны новой. Отречение от того, что было установлено предками, и что является нашим достоянием и обычаем, есть тяжкое преступление».

Было, сравнительно, легко применить эти принципы к манихейству, только что явившемуся из чужих краев. Но о христианских верованиях уже можно было сказать то же, что и о римском культе: statum et cursum tenent et possident (занимают свое место и идут своим путем). К тому же они были слишком распространены, чтобы можно было надеяться на их уничтожение. Декий и Валериан сделали попытку в этом направлении, и известно, насколько она была успешна. С тех пор положение христиан поднялось и укрепилось; новая попытка могла встретить лишь еще большие препятствия.

Здравый смысл императора долгое время удерживал его от всякого гонения, но с течением времени он изменил свой взгляд. Очень может быть, что, подобно многим реформаторам, он прельстился химерой религиозного единства, роковой, но живучей химерой, которой и поныне еще приносятся жертвы. Однако дошедшие до нас подробности его образа действий не указывают, чтобы он преследовал такую цель. Кажется, как будто Диоклетиан в известный момент признал, что в его свите и армии слишком много христиан. Но для устранения этого неудобства не было надобности объявлять христианству истребительную войну. Несколько личных мероприятий и увольнений в отставку уладили бы все дело. Даже среди христиан эти меры встретили бы одобрение. В их среде было немало верующих, которые осуждали военную службу⁴ и неодобрительно относились к единоверцам, бравшимся за общественные должности. Можно было бы этим и ограничиться. Но Диоклетиан постарел, сила сопротивления в нем ослабела, а вокруг него могущественная партия требовала решительных мер. Глава её, свирепый кесарь Иллирика, нашел средство заставить престарелого августа поступить по своему желанию и совершить то чудовищное дело, которое осталось связано с его именем.

Лактанций⁵ приписывает начало гонения случаю, произошедшему в восточных провинциях. В то время, как Диоклетиан готовился приступить к жертвоприношению и гаданию по внутренностям животных, сопровождавшие его христиане осенили себя крестным знамением. Гадатель, который в этот день тщетно добивался каких-нибудь результатов, заметил движение христиан и доложил о том императору, жалуясь, что безбожники нарушают священнодействие. Разгневанный Диоклетиан приказал принудить к жертвоприношению не только провинившихся, но и всех должностных лиц при его дворе, а в случае отказа бить их розгами. Вслед за тем военачальникам были разосланы приказы, требовавшие жертвоприношений от всех воинов под страхом исключения из армии.

Трудно сказать, какое влияние рассказанный случай имел на императора, но достоверно известно, что были приняты меры к удалению из армии находившихся в ней христианских элементов⁶. Один magister militum, Ветурий, был специально назначен для приведения их в исполнение. Очень много христиан было вынуждено тогда отказаться от военной службы, и они покорились этому. Но на дальнейшие принудительные меры не было дано разрешения. Евсевий упоминает об одном или двух случаях смертной казни, без сомнения вызванных исключительными обстоятельствами. Все это происходило в 302 году.

По возвращении с востока, Диоклетиан провел всю зиму в Никомидии. Галерий прибыл к нему туда и старался всеми силами добиться от него более суровых мер. Говорят, что его подстрекала к этому мать, старая, очень набожная язычница, ярая противница христиан⁷. Диоклетиан противился. «К чему, говорил он, вносить всюду смуту и проливать потоки крови? Христиане не боятся смерти. Достаточно запретить солдатам и придворным исполнять предписания их веры».

Галерий упорно добивался своего и постоянно возобновлял свои настояния. Император решился созвать совет друзей из военных и гражданских чинов. Мнения разделились. Как всегда, наиболее решительные, за которыми чувствовалось влияние Галерия, сегодня кесаря, а завтра, может быть, августа, увлекли колебавшихся. Однако мудрость старца не сдавалась. Положили вопросить Милетский оракул, Аполлона Дидимийского. Конечно, гадалка⁸ не приминула присоединить свой вдохновенный голос к голосам Галерия и его приспешников. Война была решена.

Если бы послушались Галерия, начали бы с самых крутых мер, и всюду запылали бы костры. Диоклетиан не хотел крови. На один момент его желание восторжествовало. Изготовили эдикт в его духе. Уже накануне его объявления (23 февраля 303 г.) начальники стражи на рассвете отправились в никомидийскую церковь, обширное здание, находившееся в виду императорского дворца. Священные книги были захвачены и брошены в огонь, утварь предана разграблению, сама церковь разрушена до основания.

На следующий день (24 февраля) эдикт был прибит к стенам общественных зданий. В нем повелевалось⁹, чтобы по всей империи церкви были разрушены, священные книги сожжены; христиане, находившиеся на службе, облеченные высоким саном и пользовавшиеся привилегиями, лишались всего этого; они теряли отныне право преследования по суду за оскорбление, прелюбодеяние и кражу; рабы-христиане не могли быть отпускаемы на волю¹⁰.

Едва эдикт этот был опубликован, как один христианин, имя которого не дошло до нас, сорвал его, но поплатился за свою смелость смертью на костре. Вскоре после этого во дворце случился пожар. Галерий обвинил христиан в поджоге, а они в свою очередь обвиняли его в том же, утверждая, что он хотел таким образом возбудить против них гнев Диоклетиана. Пока Диоклетиан производил дознание, чтобы выяснить дело, вспыхнул новый пожар. Несмотря на зимнее время, кесарь поспешил выехать из Никомидии, заявив, что он не желает заживо сгореть здесь.

Сдавшись, наконец, на убеждения, Диоклетиан решился пойти по стопам Нерона. Весь дворец подвергся испытанию. Его жена и дочь принуждены были совершить жертвоприношение; Адавкт, министр финансов того времени, любимые евнухи – Петр, Дорофей и Горгоний, – епископ никомидийский Анфим, пресвитеры, диаконы, верующие всех возрастов, даже женщины были сожжены или утоплены целыми массами. Такая расправа была учинена за очевидно мнимое преступление поджога священного дворца и покушения на жизнь двух императоров.

Но дело не ограничилось этой местной репрессией. Попытка к восстанию близ Мелитины и в Сирии была, по-видимому, приписана христианам. Другие общие эдикты последовали за первым¹¹; они предписывали, во-первых, взять под стражу всех предстоятелей церкви: епископов, пресвитеров и прочих клириков, и затем всеми средствами принудить их к жертвоприношению.

17 сентября 303 г. наступил двадцатый год царствования Диоклетиана; по этому случаю осужденным была объявлена амнистия¹². Ничто не дает нам права предполагать, что она распространялась и на заключенных исповедников, которые с точки зрения закона не были ни подсудимыми, ни осужденными, но считались мятежниками. Престарелый император решил отпраздновать в Риме свой двадцатилетний юбилей (vicennalia). Празднество состоялось 20 ноября. Постройка его знаменитых бань не настолько подвинулась, чтобы можно было к этому дню приурочить их открытие: оно было отложено. Диоклетиану, впрочем, не понравилась жизнь на берегах Тибра. Его восточная роскошь и угрюмая, сухая важность не внушали особого уважения черни, склонной к критике. Она так досадила ему непринужденностью своего поведения и своими шутками, что, не дождавшись 1 января, дня своего вступления в 9-е консульство, он среди зимы отбыл в Равенну. Вследствие этого несвоевременного путешествия он занемог, и болезнь, затянувшись, еще ухудшилась по его прибытии в Никомидию. В таком положении он сам, весь Восток и, в известном смысле, вся империя очутились в руках у Галерия. Преследование христиан сделалось строже. Появился 4-й эдикт. На этот раз дело шло не только об известной категории лиц; все христиане, без различия, обязывались приносить жертвы. Начав Нероном, пришлось перейти к политике Валериана, а теперь вступить на путь Декия.

Настал страшный год не только для христиан, но и для императора. Здоровье его все ухудшалось. В средине декабря пронесся слух, что он умер. Он был жив, но, когда он появился вновь перед народом (1 марта 305 г.), его с трудом можно было узнать. Ослабев телом и духом, он внял убеждениям Галерия, что для него настало время отречься от престола. Галерий внушил ту же мысль Максимиану Геркулию, угрожая ему гражданской войной. Это двойное отречение влекло за собой возвышение Констанция и Галерия в достоинство августов. Галерий поставил двух новых кесарей: Севера, пьяного солдата, и Даю, неотесанного варвара, которого назвали Максимином, чтобы придать ему подобие римлянина. С такими соправителями новый август восточной половины империи надеялся удержать почти всю империю в своей власти. Констанций находился далеко, был миролюбиво настроен и к тому же слаб здоровьем: он не мог служить помехой. Максимин Дая был поставлен над восточным диэцезом, т. е. над Сирией и Египтом. Галерий присоединил к своему Иллирику диэцезы Фракии, Асии и Понта. Испания вошла в черту владений Констанция. Италия и Африка составили удел Севера.

Этот прекрасный порядок был нарушен распрей из-за наследства. Диоклетиан и Галерий не имели детей мужского пола, но у Констанция и Максимиана дело обстояло иначе, и их прямым наследникам не по вкусу пришелся новый порядок престолонаследия. Сын Констанция, Константин, во время этих перемен находился в Никомидии, где проживал в качестве заложника Констанция¹³. Сделавшись августом, Констанций потребовал его к себе, и Галерию пришлось, хотя и весьма неохотно, с ним расстаться. Случилось действительно то, чего он опасался. Император Констанций вскоре умер в Иорке. В последние минуты жизни он вверил судьбу своего сына окружавшим его воинам, и как только отец испустил последний вздох, они провозгласили юнаго принца императором (25 июля 306 г.). Это была серьезная неприятность для Галерия; но так как от Иорка до Никомидии было далеко, а Константин не был лишен поддержки, то его пришлось признать. Однако в титуле августа ему было отказано: Галерий провозгласил Севера августом на место Констанция Хлора, а Константина кесарем на место Севера. Тетрархия была восстановлена в лице двух августов – Галерия и Севера, и двух кесарей – Максимина и Константина. Одновременно с Константином Максенций, сын Максимиана, пользуясь тем, что древний Рим был так заброшен, захватил там власть, нисколько не считаясь с существованием тетрархии. Несмотря на свою нравственную распущенность, напоминавшую времена Коммода, молодой человек сумел понравиться римлянам. Как бы в виде протеста против новых столиц, он восстановил почитание древних культов, старых легенд, реставрировал форум и священную дорогу и невдалеке от последней соорудил внушительную базилику. Север сделал тщетную попытку вырвать у него власть, так как его солдаты ему изменили. То были солдаты старого Максимиана; они тем охотнее пошли за его сыном, что сам Максимиан покинул свое уединение и снова облекся в пурпур, приняв титул «дважды августа» (bis Augustus). Его новое появление привело все в окончательное расстройство. Север был вынужден покончить с собой. Галерий устремился было с целью отомстить за него, но под стенами Рима настроение его солдат заставило его вернуться восвояси. Максенций, чувствуя, что у него развязаны руки, сам провозгласил себя августом (27 октября 307 г.). Тем временем престарелый Максимиан, рассорившись с сыном, перебрался в Галлию к Константину и пытался еще, опираясь на него, сыграть какую-то роль: то он покидал своего покровителя, то снова возвращался к нему, изменял ему, и наконец с ним покончили, или он сам наложил на себя руки, повинуясь совету Константина (310 г.).

Галерий в поисках за другим августом надумал облечь этим званием Ликиния (11 ноября 308 г.), одного из прежних своих товарищей по оружию. Максимин не замедлил заявить по этому поводу протест. Из глубины своего Востока он с завистью смотрел, как этот новичок сразу достиг высших почестей. Константин мог заявить такую же претензию. Чтобы удовлетворить их, Галерий дал им обоим новый титул – «сыновей августов» и спустя несколько месяцев довершил дело, объявив их августами. Таким образом получилось четыре императора, равных по степени достоинства.

Когда Галерий умер, в мае 311 г., Ликиний и Максимин устремились, чтобы захватить его наследие; они заключили однако договор, по которому Босфор являлся границей между их владениями. Таким образом империя Максимина включала в себя Малую Азию с Сирией и Египтом; империя Ликиния тянулась от Босфора до Альп; теоретически она простиралась также на Италию и Африку, на деле же эти страны были подвластны Максенцию, императору незаконному с точки зрения права тетрархии, но фактически крепко утвердившему там свою власть.

Константин держался в Галлии, искусно лавируя среди всех этих столкновений и, без сомнения, обдумывая план, вскоре приведенный им в исполнение, – план, как уничтожить всех своих соперников, пользуясь одними против других.

Дело объединения власти началось с Максенция. Заручившись нравственной поддержкой Ликиния, которого Максенций весьма кстати тревожил, Константин двинулся в Италию. В нескольких стычках он разбил сторонников «тирана» и наконец дал ему близ Мильвийского моста достопамятную битву 28 октября 312 г. Максенций погиб в волнах Тибра, а Константин вступил в Рим и тотчас был признан во всей Италии и Африке. На следующий год он предоставил Ликинию свободу действий против Максимина. Разбитый на голову 30 апреля, во Фракии, ненавистный Дая перешел Босфор, затем Тавр и наконец отравился в Тарсе. Оставалось лишь два императора: Константин и Ликиний, один в Риме, другой в Никомидии.

Вернемся теперь к законам против христиан.

Первый эдикт, кроме лишения звания и юридической правоспособности, падавшего на известные категории христиан, предписывал разрушение церквей и сожжение священных книг. Таковы по крайней мере предписания, известные нам по прямым источникам; но мы знаем также, что недвижимые имущества христианских общин были конфискованы, и что прежде, чем разрушать церковные здания, захватывали их движимость. Эти операции производились по установленным формам: в некоторых местах составлялись настоящие инвентарные описи. Часть их сохранялась долгое время. Так донатисты в 411 г. могли сослаться на протоколы, составленные при конфискации церквей в Риме¹⁴. Потом протоколы эти погибли. Однако и теперь еще можно читать протоколы, составленные в Цирте, в Нумидии. Более краткие сведения имеются относительно применения эдикта в других местностях – в Африке и других областях. Было очень трудно сопротивляться конфискации недвижимых имуществ, но делали по крайней мере все возможное, чтобы спасти движимость и главное священные книги. Из Фессалоники женщины бежали в горы с большим количеством книг и бумаг¹⁵. Епископу карфагенскому Менсурию удалось спрятать священные книги; на их место он положил в одной из своих церквей собрание еретических книг, которые были захвачены и уничтожены невнимательной полицией. В действительности чиновники иногда сквозь пальцы смотрели на то, что делалось. Карфагенские декурионы, проведав об обмане Менсурия, донесли на него проконсулу, но он не обратил внимания на эти разоблачения. Если дело обстояло так в больших городах, можно себе представить, что происходило в небольших местечках. Были местности, где косо смотрели на христиан, где городское управление находилось в руках их врагов, но в других – гонимые имели дело с должностными лицами, которые сами были христианами, или, по крайней мере, сочувствовали христианству. Устраивались сделки. Как в Карфагене, в церквах забирали не библейские, а другие книги¹⁶, а если обыск простирался до жилища епископа, то и здесь находились лазейки. Вместо того, чтоб разрушать церкви, иногда довольствовались тем, что сжигали их двери. Впрочем, епископы и клирики часто бывали уступчивы и выдавали свои священные книги, очевидно рассчитывая, что позднее можно будет легко раздобыть новые экземпляры. Но такая податливость в глазах общественного мнения считалась предосудительной, особенно, разумеется, по окончании гонения, когда можно было безопасно высказывать строгие суждения. Тогда вспомнили о геройстве некоторых епископов, как, например, епископа Тибиуки, Феликса, который поплатился головой за свой отказ выдать книги Св. Писания¹⁷. Рассказывали также о чудесах. Так в городе Абитине, где священные книги, выданные епископом Фунданом, были брошены в огонь, разразилась страшная гроза, которая залила костер и затопила всю окрестность.

В странах, находившихся под властью кесаря Констанция, применение указа не шло дальше церковных зданий. Церкви были отобраны и разрушены, но на священные книги это требование не простиралось.

Если разрушали церкви, где христиане собирались на глазах властей, то было гораздо более оснований запретить тайные собрания. Это неизбежно вытекало из первого эдикта, и есть основание думать, что это и было в нем категорически предписано. Впрочем, это видно из одного африканского документа, где упоминается до 50 человек христиан небольшого городка Абитины, обвинявшихся за молитвенное собрание (collecta) под руководством пресвитера Сатурнина. Второй эдикт, предписывавший заточение клириков, косвенно касался религиозных собраний, которые были невозможны без пастырей.

До сих пор известной безопасностью пользовались те, которые подчинялись эдиктам, мирились со своей юридической неправоспособностью, не противились сожжению Св. Писания и конфискации церквей, воздерживались от участия в отныне запрещенных религиозных собраниях. Правда, в Никомидии тотчас приступили к самым крайним мерам, но это делалось под влиянием исключительных обстоятельств. Кровавое гонение не распространялось еще на самый факт принадлежности к христианству. Дело приняло иной оборот, когда сперва клирикам, а потом верующим вновь было предъявлено требование участвовать в отправлении государственного культа, и когда, не ограничиваясь более искоренением христианства, задались целью добиваться обращения в язычество.

Тогда повторился опыт прошлых гонений. Горячие головы шли навстречу мученичеству, предавали самих себя, производили скандалы в присутствии суда, оскорбляли полицию. Мудрые и твердые люди ждали, когда их арестуют, и тогда оказывали требованиям властей стойкое и спокойное сопротивление, которое во многих случаях торжествовало над тюрьмой и пыткой и не покидало их до самой смерти. Нашлось также немало отступников, которые, большей частью во избежание опасности, спешили исполнить, что от них требовалось, но были и такие, которые сначала оказывали сопротивление, а потом падали духом, побежденные ужасами темницы и муками пыток.

Многие бежали или попрятались, жертвуя своим имуществом. Способов уклонения было много. Их можно изучать по посланию о принятии падших епископа Петра александрийского от 306 г., по правилам Анкирского собора (314 г.), по рассказам Евсевия и по некоторым произведениям агиографического характера. Многие обманывали полицию, посылая вместо себя приносить жертвы своих рабов или друзей язычников, и получали таким образом нужное удостоверение. Другие шли к цели прямее и покупали удостоверение, если власти были не прочь продать его. Были смельчаки, которые никак не могли добиться, чтобы их исповедничество было принято. Некоторые судьи желали не столько казней, сколько отступничества. Между ними встречались такие, которые в конце своей магистратуры хвалились, что не загубили ни одного христианина¹⁸. В деле заявления о признании язычества они довольствовались малым; иногда против воли преследуемых они вносили их имена в список лиц, исполнивших требование закона. Случалось также, что чересчур усердные друзья – христиане или язычники, – желая непременно спасти от смерти верующего, решимость которого была им хорошо известна, тащили его к алтарям со связанными руками и ногами, затыкали ему рот, чтобы он не кричал, и принуждали его, иногда обжигая ему при этом руки, бросить несколько зерен фимиама на священный огонь.

Лактанций не без основания жалуется¹⁹ на тех страшных по своей мнимой мягкости судей, которые не хотели убивать, но измышляли утонченные пытки, чтобы сломить упорство самых бесстрашных людей. Он предпочитал им тех, которые свирепствовали открыто по прирожденной жестокости, или желая отличиться в глазах высшего начальства. Встречались такие, которые не колеблясь шли дальше предписанного. Так судья маленького фригийского города, жители которого все были христианами, поджег церковь, куда собралось все население, и сжег его со всей курией и должностными лицами²⁰.

Смена императоров, вызванная отречением Диоклетиана и Максимиана, имела последствием расширение на западе сферы деятельности Констанция Хлора. Испания, присоединенная к непосредственно подчиненной ему области, получила с того времени то относительное спокойствие, каким до тех пор пользовалась Галлия и Британия. По-видимому, и его наместник, Север, не проявлял в Италии и Африке особого рвения в исполнении эдиктов о гонении. После смерти Констанция, Константин обнаружил еще более благосклонности к христианам, чем его отец²¹. Максепций тоже был веротерпим. Таким образом можно сказать, что суровое гонение длилось в западных провинциях не более 2-х лет (303–305 г.). Дело обстояло иначе в Иллирике, Фракии²², Малой Азии и на Востоке, где ничто не противилось воле Галерия и Максимина, его креатуры. Их врожденная жестокость служила своего рода религиозному убеждению. Галерий был ханжа, Максимин – фанатик. Он соединял необузданное, грубое, деспотическое распутство с необычайным рвением к культу богов. С первых шагов царствования ему показалось, что гонение утихает, и он приложил старание оживить его, предъявив снова требование совершать жертвоприношения²³.

Полицейские, снабженные именными списками, ходили из одной улицы в другую, вызывая поименно всех, не исключая женщин и детей, и принуждая идти в храмы для выполнения предписанных церемоний. Однако по прошествии некоторого времени, начиная с 307 г., было введено некоторое смягчение. Смертная казнь в обыкновенных случаях была заменена каторжными работами в рудниках, с тем отягчением наказания, что исповедникам предварительно выкалывали правый глаз и изувечивали левую ногу посредством прижигания сухожилий. Немного позднее, в 308 г., после краткой передышки, провинциальные и городские власти опять были подняты на ноги. Кесарь издал повеление восстановить всюду разрушенные храмы и принудить всех, до малых детей включительно, принять участие в жертвоприношениях. Все съестные припасы на рынке было приказано окроплять вином жертвенных возлияний; у входа в общественные бани воздвигались алтари, на которые все входящие должны были бросать фимиам. Пришлось опять переживать тяжелые дни.

Однако первый виновник гонения находился уже на одре страшной болезни, которой суждено было сломить его жестокость. Болезнь началась почти с самого начала 310 г. В продолжение приблизительно 18 месяцев несчастный Галерий боролся с недугом, утомляя врачей своими жалобами, а богов тщетными мольбами. Наконец ему пришла в голову очень странная мысль – заинтересовать своим здоровьем христиан, которых он преследовал уже несколько лет, и Бога, культ которого он клялся искоренить. Вероятно, из Сардики, где он жил с Ликинием, было отправлено во все провинции воззвание от имени четырех властителей²⁴. В нем объявлялось, что императоры, в виду своего намерения произвести общую реформу, желали вернуть христиан к алтарям предков²⁵, но что это им не удалось, так как христиане, несмотря на направленные против них жестокие меры, продолжали следовать законам, которые они сами себе предписали. При таких условиях, раз они не хотят почитать богов империи и не могут исполнять требований собственного культа, приходится снизойти к их положению. Вследствие этого им разрешается вновь существовать и возобновить свои собрания, с условием, однако, не делать ничего противозаконного²⁶. При этом городские власти предупреждались, что другое императорское послание объяснит, как им следует держаться. «За таковое наше снисхождение, – значилось в заключении эдикта, – они должны молить своего Бога за наше здравие, за государство и за самих себя, дабы республика пользовалась полным благоденствием, а они могли жить у себя в безопасности». Какая перемена! Император и империя поручали себя молитвам христиан, и это исходило от того самого человека, который был виновником всех бедствий, постигших их за истекшие восемь лет.

Эдикт был опубликован в Никомидии²⁷ и во всех областях, подвластных Галерию, Ликинию и Константину. В империи Константина он послужил только официальным признанием свободы, уже восстановленной на деле. Максенций вернул епископам церковные здания, остававшиеся дотоле в руках казны. Максимин же не спешил. Он не огласил эдикта во всеобщее сведение, но по его приказанию префект его претории, Сабин, сообщил о нем правителям провинций, поручив им оповестить городские власти, что императоры отказываются от обращения христиан к государственной религии, и что последние не должны больше подвергаться гонениям за свое сопротивление. Этого было достаточно как для восточных провинций, так и для Малой Азии: тюрьмы открылись, осужденные покинули свои рудники, христиане, скрывавшие свои убеждения, приободрились и стали их обнаруживать. Исповедников чествовали, кающихся отступников принимали в лоно церкви. Большие дороги огласились духовными песнопениями освобожденных узников и изгнанников, возвращавшихся к своим очагам. Религиозные собрания после восьмилетнего перерыва возобновились, как встарь. Особенным многолюдством отличались те, которые происходили на кладбищах, на могилах мучеников.

Но радости религиозного мира были непродолжительны. Едва умер Галерий, как Максимин вместе с резиденцией своей тирании и соблазном своей беспутной жизни перенес в Никомидию и свое фанатическое рвение к культу богов. В предшествовавшие годы он приказал восстановить все храмы на Востоке, теперь он задумал преобразовать жречество. Вдохновляясь примером христианской иерархии, он поставил в каждом городе главного жреца, а в каждой провинции – первосвященника, дав им власть над другими жрецами и осыпав их почестями и знаками отличий. Эти языческие епископы и архиепископы²⁸ обязаны были, конечно, смотреть за тем, чтобы их боги не терпели ущерба от дарованной христианам свободы. Были составлены подложные Акты Пилата, преисполненные хулы на Христа. Одно должностное лицо неблаговидными способами раздобыло мнимые разоблачения о христианских нравах и о мерзостях, будто бы совершавшихся на их собраниях. Всем этим документам дана была самая широкая огласка: их расклеивали по городам и селам, их заставляли читать в начальных школах²⁹.

Куратор города Антиохии, некто Феотекн, задумал воспользоваться против христиан оракулом Зевса, покровителя дружбы (Φίλιος), культ которого он восстановил. Бог потребовал, чтобы безбожники были изгнаны из города и с его территории. Это требование, доведенное до сведения Максимина, пришлось ему очень по душе. С подобной же просьбой к нему обратились власти города Никомидии. Жители Тира не захотели от них отстать. На поданное ими прошение император ответил письмом, преисполненным умиления и благодарности. До нас дошло это письмо, благодаря Евсевию, который раздобыл себе один экземпляр и включил его греческий текст в свою историю³⁰. Движение это разрослось: городские курии и провинциальные собрания спешили подражать столь громко поощряемым примерам. Впрочем, и представители власти старались возбуждать их рвение³¹. В виде надписи еще уцелела, по крайней мере отчасти, петиция, адресованная Максимину провинциальным собранием Ликии и Памфилии, а также и ответ императора. Из него, как и из письма к тиранам, видно, что просителей весьма одобряли и сулили им величайшие награды.

Опираясь на одобрение императора, городские власти могли в волю охотиться на христиан. Вскоре по дорогам стали бродить толпы несчастных в поисках убежища. Однако эдикт о веротерпимости не был официально отменен. Довольствовались тем, что запрещали собрания на кладбищах и восстановление церквей³². Правительство не требовало, чтобы кто-либо подвергался преследованию за самый факт принадлежности к христианству. К тому же Константин вступался за христиан в своих письмах и старался обуздать неистовства своего восточного соправителя. Но само собой понятно, что в том настроении, в каком находился последний, легко было отыскивать предлоги, чтобы отделываться от неудобных христиан. Так погиб епископ емесский, Сильван, брошенный на растерзание диким зверям с двумя своими сподвижниками; Петр, еп. александрийский, был обезглавлен без всякого суда; несколько египетских епископов потерпели ту же участь. Знаменитый антиохийский пресвитер Лукиан, удалившийся в Никомидию, был схвачен там и, несмотря на сказанную им блестящую защитительную речь, казнен в тюрьме.

В таком положении находились церкви Малой Азии, Востока и Египта в течение тех двух лет, когда над ними тяготела тирания Максимина. К этим невзгодам присоединились бедствия голода и эпидемий. Так было по крайней мере в Сирии. Евсевий сообщает³³ на этот счет потрясающие подробности. Окружавшие его христиане отличались в то время своей благотворительностью в отношении к голодающим и больным, без различия их вероисповедания, а также своим усердием в погребении умерших. Они обезоруживали таким образом своих врагов. В это самое время Максимин вздумал вмешаться в религиозные дела армян, друзей и союзников империи³⁴, и принудить их «приносить жертвы идолам». Они подняли восстание, и война еще раз обагрила кровью восточные окраины.

Но дни Максимина были сочтены. В начале 312 года он узнал, что война между Константином и Максенцием, которую можно было предвидеть и ожидать со времени смерти Максимиана³⁵, наконец вспыхнула, что Константин находился в Италии и шел от победы к победе, что он просватал свою сестру за Ликиния и заключил с ним союз. Никомидийский император понял тогда угрожавшую ему опасность. Он, законный повелитель, избранный Галерием и облеченный знаками императорского достоинства Диоклетианом, тайно вступил в союз с «тираном», против которого уже шесть лет гремели все громы тетрархии. Когда до него дошло известие о битве при Мильвийском мосте, он почувствовал себя в положении обвиняемого. Константин нашел в Риме статуи Максимина рядом со статуями Максенция, и, что еще важнее, письма, свидетельствовавшие об их союзе и измене Максимина. Он, однако, не принял враждебного положения по отношению к последнему, но принудил сенат или позволил ему предоставить себе первое место в императорском триумвирате, до сих пор признававшееся за Максимином. Это было для последнего дурным предзнаменованием. Ему дали знать официально о поражении Максенция, приглашая его в том же сообщении оставить христиан в покое. Он притворился, что подчиняется этому. В новом рескрипте к своему префекту претории Сабину³⁶ он напоминал ему, что, получив власть в 305 г., он счел нужным в подвластных ему восточных провинциях смягчить суровые меры, узаконенные Диоклетианом и Максимианом против последователей христианской религии. Правда, сделавшись императором в Никомидии (311 г.), он благосклонно отнесся к просьбам жителей этого города и многих других, направленным против христиан, но тем не менее он не допускал, чтобы дурно обращались с кем бы то ни было из-за религиозных побуждений; в этом смысле он и приказывал написать местным властям.

Этот документ страдал отсутствием определенности. Христиане недоверчиво отнеслись к нему; они воздерживались от открытых собраний и восстановления церквей. Новый эдикт не упоминал о разрешении этого. В сущности, он являлся не более, как чисто формальным удовлетворением требований Константина³⁷. По существу, положение оставалось в том виде, в каком находилось за последние два года правления Максимина.

Таково было положение дел весной 313 г., когда Максимин предпринял поход против Ликиния. Потерпев поражение 30 апреля близ Адрианополя, он переправился через Босфор, скрываясь под чужим одеянием, проскакал через Никомидию и остановился только у Тавра. Здесь, в Киликии, он очутился в пределах своей прежней области. Но Ликиний гнался за ним по пятам, и, когда он прорвался через горные проходы, Максимин в отчаянии отравился в Тарсе. Он умер в страшных мучениях. Раньше, чем покончить с собой, он вообразил на одну минуту, что сопротивление еще возможно, и чтобы привлечь на свою сторону столь гонимых им христиан, решил даровать им особым эдиктом полную и совершенную свободу вероисповедания³⁸. Но жестокость никогда не покидала его. В то самое время, когда он давал христианам свободу, он отдал приказ умертвить многих языческих жрецов и гадателей, предсказания которых вовлекли его в эту роковую войну.

В практическом отношении его эдикт вполне совпадает с тем, который Ликиний поспешил объявить в Никомидии³⁹. Вот текст последнего:

«Принимая во внимание, что никому не может быть отказано в религиозной свободе, и что каждому нужно дать возможность руководствоваться собственным убеждением и желанием в исполнении религиозных обязанностей, мы уже давно повелели, чтобы все, в том числе и христиане⁴⁰, оставались верными своим религиозным правилам⁴¹. Но так как к эдикту, дававшему это разрешение, были добавлены различные распоряжения⁴², то вскоре, по-видимому, произошло, что некоторые из христиан не могли им воспользоваться.

«Во время нашего совместного и счастливого пребывания в Милане⁴³ мы, Константин Август и Ликиний Август, подвергли нашему обсуждению все, что касается общего блага и безопасности. Между вопросами, которые, нам казалось, затрагивают интересы большинства, мы сочли нужным отвести первое место вопросу о поклонении божеству, даровав христианам и всем прочим людям свободу исповедовать какую угодно религию, дабы все небожители, до единого, были благосклонно и благоприятно⁴⁴ расположены к нам и ко всем нашим подданным. Итак, по здравом и справедливом рассуждении, мы решили никому не отказывать в свободе, следует ли кто по своему желанию христианским обычаям или предписаниям какой-либо другой религии, дабы высшее божество, которому мы свободно служим, могло во всем явить нам свою милость и благорасположение. Итак, пусть твоя преданность⁴⁵ примет к сведению, что мы сочли за благо безусловно устранить все ограничения против христиан, какие заключались в грамотах, раньше адресованных в твою канцелярию. Эти жестокие ограничения не соответствуют нашему милосердию. Нам угодно даровать каждому, желающему исповедовать христианскую религию, полную и совершенную свободу следовать ей, в чем никому не должно чинить ни беспокойства, ни препятствий. Мы сочли нужным и нарочито довести до сведения твоей заботливости, что мы даруем христианам полную и совершенную свободу исполнять предписания их вероучения».

«Дозволяя им это, мы желаем, – и твоя преданность пусть примет это к сведению, – чтобы и все прочие люди пользовались такой же полной свободой в их религии и обрядах, как этого требует сохранение мира в наши дни; и пусть каждый пользуется правом поклоняться чему хочет. Мы постановили это, дабы ничье достоинство и религия не были умалены».

«Что же касается христиан, то мы кроме того решили, чтобы помещения, в которых они имели обыкновение собираться, и относительно которых в твою канцелярию были отправлены инструкции, купленные казной или кем другим, были возвращены христианам безвозмездно, без предъявления к ним каких бы то ни было требований, без всяких придирок и двусмысленных толкований: те, кому они были отданы, пусть возвратят их, в свою очередь, христианам в возможно скором времени. Однако, купившие или получившие в дар эти имущества пусть обратятся к нашей благосклонности для получения некоторого вознаграждения, о чем позаботится наша милость. А так как христиане владели не только помещениями для собраний, но и другой недвижимостью, принадлежавшей их корпорациям, т.е. их церквам, а не частным лицам, то и эти имущества позаботься возвратить сполна этим самым христианам, т. е. их корпорациям и собраниям, соблюдая вышеупомянутые условия, не допуская двусмысленных толкований и споров и приняв во внимание указанную оговорку, что отдающие их безвозмездно должны рассчитывать на вознаграждение от нашей благосклонности. Во всем этом ты должен оказывать вышеупомянутой христианской общине самую деятельную поддержку, дабы наши приказания были выполнены в самый короткий срок, и благодаря нашей милости были приняты меры к обеспечению общественного спокойствия. Таким образом, как уже сказано, божественное благоволение, испытанное уже нами при столь серьезных обстоятельствах, будет и впредь споспешествовать нам к общему благополучию. Дабы содержание настоящего решения нашей милости стало общеизвестным, ты позаботишься опубликовать настоящую грамоту в воззваниях, выставленных повсюду, и обратить на нее общее внимание, чтобы никто не мог отговориться незнанием ее».

Этот эдикт, изданный от имени двух императоров – Константина и Ликиния, но исходивший непосредственно от Ликиния, был без сомнения обращен к префекту претории Востока, которому поручалось обнародовать его и сообщить правителям провинций и другим должностным лицам, уполномоченным привести его в исполнение. Он заключал в себе, во-первых, уничтожение по приказанию Ликиния всех ограничений, которыми уже 18 месяцев Максимин старался задержать применение указа о веротерпимости, во-вторых, дополнительное соглашение в Милане между Константином и Ликинием, состоявшее в свою очередь из двух пунктов; оно касалось: 1) общей религиозной свободы, которая объявлялась полной, совершенной и безусловной, как для христиан, так и для всех прочих подданных; 2) не только зданий, предназначенных для богослужения, но и вообще церковных имуществ: эдикт предписывал немедленное возвращение их церкви, будут ли они находиться в обладании казны, или принадлежать в силу продажи или пожалования частным лицам.

Вслед за миланским свиданием, в западной империи и Иллирике был обнародован указ более раннего происхождения, чем последний, извещавший население о настоящих либеральных постановлениях; содержание его нам не известно, и мы можем о нем судить лишь на основании применений его на Востоке⁴⁶. В общем, благодаря этим добавлениям к указу Галерия, христиане, как каждый в отдельности, так и в своей общине, были возвращены через своего рода restitutio in integrum к положению, в каком они находились до гонения. Но раньше они пользовались этим положением лишь в силу молчаливой терпимости, новые же предписания давали ему законное основание.

Итак, наконец наступил религиозный мир; он был полный, без ограничений, и распространялся на всю империю. Христиане вздохнули свободно; церковные общины открыто организовались заново, священные здания воздвигались из развалин, и в них возобновлялись прерванные собрания. В этом пробуждении жизни память о тяжелых днях стала сначала сглаживаться, потом совсем исчезать. Она была бы почти утрачена для истории, если бы неутомимый Евсевий не позаботился тотчас записать несколько событий. Но и он не счел нужным дать общую картину гонения. Предоставляя другим⁴⁷ рассказать о том, что они видели у себя, он ограничился специальным исследованием своей палестинской провинции, довольствуясь для прочих областей ссылками на некоторые имена и указанием на некоторые общие черты. К несчастию, те «другие», на которых он рассчитывал, нигде не взяли пера в руки, и мы имеем точные сведения лишь о провинции Евсевия.

Его книга «Палестинские мученики» была составлена в 313 г.⁴⁸, в то самое время, когда гонение стало стихать. Евсевий насчитывает. 43 человека, приговоренных к смерти и казненных по приказанию палестинских властей в течение десятилетия 303–313 г. Следует заметить прежде всего, что в числе их не видно ни одного епископа, хотя в этой провинции было не менее двадцати епископских кафедр⁴⁹. Самый известный из этих духовных сановников, епископ кесарийский Агапий, невредимо пережил все вспышки гонений. Евсевий восхваляет его за благотворительность и административные способности, но и только⁵⁰. Ермон, епископ Элии, также остался невредим. Единственный палестинский епископ, поплатившийся жизнью, был маркионитский епископ, Асклипий, замученный в 309 г. Из пресвитеров пострадали лишь знаменитый и ученый ученик Оригена, Памфил, и Сильван, пресвитер города Газы. Но последний был сослан в рудники, и если погиб там, то не по приговору правителя Палестины. В лице нескольких диаконов, заклинателей и чтецов⁵¹, низший клир был несколько шире представлен среди мучеников.

Однако не следует думать, что те, имена которых не названы в списке жертв в собственном смысле, совсем не пострадали. Евсевий, весьма недоброжелательно относившийся к епископам своей страны, говорит⁵², что их сделали погонщиками верблюдов или заставляли ходить за почтовыми лошадьми, потому что они не умели пасти овец Господних. Эти остроты очевидно направлены против лиц, оставшихся в живых, об истории которых неудобно было распространяться. Он добавляет, что им пришлось претерпеть много неприятностей от представителей казны из-за драгоценных церковных сосудов.

На основании повествований Евсевия можно вывести и другое заключение: во многих случаях христиан казнили не вследствие простого отказа принести жертву, а потому, что они осложняли этот отказ словами и действиями, отягчавшими вину, напр., манифестациями в пользу осужденных или чересчур ревностной поддержкой исповедников. Горячие головы, как это всегда бывает, не упускали случая заявить о себе. Прокопий, скифопольский чтец, находил дурным, что царствуют четыре императора, и в присутствии суда сослался на стих Гомера, где рекомендуется единодержавие. Другие по этому поводу стали говорить о Христе, как о едином и истинном царе⁵³. Однажды правитель области, Урбан, направлялся в амфитеатр, где, по слухам, одного христианина должны были бросить диким зверям на растерзание. Он встретил кучку из шести юношей, которые со связанными руками подошли к нему, заявляя, что они также христиане, и что их нужно вывести на арену⁵⁴. Евсевий и Памфил приняли к себе молодого ликийца, Апфиана, получившего образование в беритских школах и столь ревностного христианина, что он не мог вынести жизни со своими родителями, которые были еще язычниками. Памфил обучал его Св. Писанию. Однажды Апфиан услышал крик на улице. Это вызывали христиан, чтобы заставить их присутствовать на языческом торжестве. Он не утерпел и, не предупредив своих хозяев, ринулся вон, побежал в храм, где находился префект, бросился на него, схватил его за руку и хотел помешать ему принести жертву идолам⁵⁵.

У Апфиана был брат, Эдесий, тоже христианин и ученик Памфила; он отличался образованием и страстным аскетизмом. Неоднократно задержанный, Эдесий был, наконец, присужден к ссылке в палестинские рудники; он покинул их и бежал в Александрию, где тотчас начал посещать судебные заседания префекта. Префектом был некто Иерокл, ненасытный гонитель христиан⁵⁶. Назначенный управлять Нижним Египтом, он проводил свои убеждения с самой крайней суровостью. Эдесий услыхал однажды, что он приговорил христианских девственниц к испытанию, худшему для них, чем самые жестокие пытки, и к тому же незаконному. Этого было для него достаточно: с криком негодования он вскочил на судейское место, дал судье две звонких пощечины и, бросив его на землю, стал топтать ногами⁵⁷.

Одна девственница из г. Газы, которой угрожали публичным домом, протестовала против тирана, доверившего власть таким ужасным правителям, и ее тотчас подвергли пытке. Возмущенная этим, одна бедная женщина из Кесарии, Валентина, подняла шум и опрокинула алтарь. Их сожгли вместе на одном костре⁵⁸. Три христианина – Антонин, Зевина и Герман – повторили выходку Апфиана и бросились на правителя во время идолослужения; их обезглавили⁵⁹.

Из этих рассказов следует, кажется, заключить, что палестинских правителей, которых Евсевий изображает, однако, в самых темных цветах, нельзя обвинить в особой жестокости. Они показали строгий пример, наказав суровым образом несколько человек христиан, слишком стремившихся заявить о своих убеждениях или провинившихся в нарушении особых запрещений. Но здесь не упоминается ни о случаях массовых казней, ни о тех утонченных, возмутительных пытках, которые применялись в других провинциях⁶⁰.

Начиная с 307 г., смертная казнь обыкновенно заменялась работой в рудниках, и зато это наказание широко применялось к многочисленным группам лиц; напр., ему подверглось целое собрание христиан, застигнутых бдительной полицией г. Газы. Исповедников ссылали в медные рудники Фэно⁶¹, к югу от Мертвого моря. Это было крайне безотрадное место. Туда же направляли большими партиями в 100–130 человек египетских христиан, для которых не хватало больше места в рудниках их страны. Кончилось тем, что Фэно превратилось в христианскую колонию. По окончании работ осужденные пользовались там известной свободой; они собирались в особых помещениях, превращенных в церкви. Среди них были пресвитеры и епископы, руководившие богослужебными собраниями. Из них выделялись: Нил, Пилей, Мелитий, затем Сильван, престарелый воин, перешедший на службу церкви. Когда вспыхнуло гонение, он исполнял пресвитерские обязанности в окрестностях Газы; это был заслуженный исповедник. Его рукоположили в епископы в Фэно⁶². Здесь же участвовал в богослужении чтец Иоанн, давно уже ослепший, но знавший всю библию наизусть и без книги читавший ее на собраниях исповедников. Но собрания эти не всегда мирно протекали: даже на каторге находились предлоги для ссор. Такая свобода не понравилась префекту Фирмилиану. После поездки по этим краям, он доложил обо всем Максимину, и, по приказанию последнего, колония Фэно была рассеяна по другим рудникам. В то же время было совершено несколько казней. Нил и Пилей были сожжены вместе с одним пресвитером и исповедником, Патермуфием, который был известен своей ревностью. Эта казнь совершилась по приказанию военачальника. Оставалось 39 человек калек, не способных к серьезному труду; в этой группе находились епископ Сильван и чтец Иоанн; от них избавились, отрубив им голову.

В Египте гонение было гораздо суровее, особенно в верхней части страны, в Фиваиде. Евсевий посетил эти края в то время, когда гонение еще продолжалось. Ему рассказывали здесь про ежедневные массовые казни по 30, 60 и до 100 человек, которых обезглавливали или сжигали, и об отвратительных пытках: обнаженных женщин вешали за одну ногу, исповедников привязывали за ноги к ветвям двух рядом стоявших деревьев, силой сведенных вместе; когда перерезали веревку, ветви выпрямлялись и разрывали несчастных. Но, что ни делали, пытка не страшила этих суровых к себе египтян, возбужденных энтузиазмом и борьбой. Чем более их казнили, тем более напрашивалось жертв.

В Нижнем Египте Петр, епископ александрийский, скрывался от гонителей, но зорко следил за своей паствой. Несколько человек из его пресвитеров – Фавст, Дий, Аммоний – пали жертвами гонения. Первому еще за полвека до того времени, в бытность его диаконом при епископе Дионисии⁶³, пришлось уже постоять за веру; он достиг глубокой старости. Некоторые епископы тоже были схвачены и, после долгого томления в тюрьме, казнены. Называют Исихия, Пахимия, Феодора и особенно Филея, ученого епископа тмуиского. Прежде, чем сделаться епископом, он занимал высокие должности, был очень богат и окружен многочисленной семьей. Его родственники и друзья, даже сам префект, Кулькиан⁶⁴, употребляли все усилия, чтобы спасти его от смерти. Он остался непреклонен. С ним погиб Филором, главно-управляющий финансами Египта. Филей послал из тюрьмы своей пастве в Тмуис письмо с описанием пыток, перенесенных александрийскими мучениками. Евсевий сохранил отрывок этого письма⁶⁵. Здесь, как и в Фиваиде, также бывали массовые казни. Кроме мучеников, о которых упоминает Филей, мы имеем сведения еще о 37-ми исповедниках, которые, будучи разделены на четыре группы, погибли в один и тот же день, претерпев различные виды казни: они были обезглавлены, утоплены, сожжены или распяты⁶⁶. Между ними было много клириков разного сана.

Египтяне постояли за веру не только в пределах своей страны. Евсевий упоминает о многих из них, обретших мученический венец в Палестине и других странах. Он сам был свидетелем, как в тирском амфитеатре несколько египтян было брошено хищным зверям, но звери не тронули их. Когда непослушных христиан решено было ссылать в рудники, фиваидских исповедников стали направлять в порфировые каменоломни близ Красного моря. Но на этой каторге не хватало мест; целые вереницы христиан, приговоренных к работам в рудниках, непрерывно направлялись в Палестину, Идумею, на остров Кипр и в Киликию.

В числе стран, где христианам пришлось наиболее пострадать, Евсевий называет, кроме Египта и Фиваиды с их продолжительным гонением, африканские и мавританские провинции⁶⁷, где оно было кратковременно. Комментарий к его словам мы находим в длинных списках египетских и африканских мучеников, сохранившихся в так называемом мартирологе Иеронима. От начала до конца календаря весьма часто попадаются списки имен в 30, 50, 100 человек африканских мучеников. Эти гекатомбы скорее всего можно отнести к гонению Диоклетиана⁶⁸, а не к предшествующим. То же впечатление от мартиролога получается и по отношению к Никомидии, где гонение свирепствовало с большой жестокостью.

Для остальных стран Востока сведения наши крайне скудны. Мы знаем по Евсевию, что епископ емесский, Сильван, погиб при Максимине в амфитеатре города, где занимал епископскую кафедру, что епископ тирский, Тираннион, и сидонский пресвитер, Зиновий, исповедовали веру в Антиохии, что первый был брошен в море, а Зиновий умер под пыткой⁶⁹. Епископ Лаодикийский, Стефан, постыдно отрекся от веры. Подобно своему предшественнику, Анатолию, он отличался широким образованием, обладал большими познаниями в области литературы и философии, но, как показывает его падение, был человек слабохарактерный или неискренний⁷⁰.

В самом начале гонения, в 303 г., в Антиохии погиб некто Роман, сельский диакон Кесарии Палестинской, который находился проездом в сирийской столице и выдал себя своим горячим протестом против вероотступников. Что касается клира и верующих в Антиохии, судьба их нам не известна. Епископа не тронули⁷¹, но гонение было жестокое. Евсевий⁷² повествует о кострах, на которых сжигали медленно, на слабом огне, об алтарях, на которых мученики, принуждаемые бросить в огонь фимиам, предпочитали терпеть сожжение своих рук с мясом и костями. Не называя имен, он повествует читателям об очевидно памятных им девушках, двух сестрах, известных как по своему происхождению и богатству, так и по добродетелям, брошенных в море. Он рассказывает также историю одной благородной матроны, которая в первую минуту бежала с дочерьми, без сомнения, за Евфрат. Когда же их убежище было открыто, и их везли обратно в Антиохию, при переправе через реку, вне себя от мысли, что их ожидает по возвращении нечто худшее, чем сама смерть, они вырвались из рук сопровождавшей их стражи и бросились в воду⁷³.

Что касается других стран, Евсевий сохранил здесь воспоминание лишь о необычайных казнях: так в Аравии христиан рубили топорами, в Каппадокии им раздробляли ноги, в Месопотамии их коптили, подвешивая за ноги над горящими углями, в Понте им загоняли под ногти заостренные палочки тростника или заливали горячим оловом самые сокровенные части тела. Некоторые судьи отличались изобретательностью, с которой они изощрялись соединять пытки с непристойностями.

Если бы эти ужасы дошли до нас в легендарных сказаниях, мы отнеслись бы с крайним недоверием к таким преувеличенным описаниям, но перед нами рассказчик, который находился в благоприятных условиях, чтобы быть хорошо осведомленным, и мало склонный искажать смысл дошедших до него документов. В то время, когда он писал, костры едва лишь погасли, и зола их еще не остыла. Следовательно он заслуживает доверия. Да, впрочем, менее древние и столь же хорошо удостоверенные события не убеждают ли нас в том, что в этой области все, все возможно?

Что же касается отдельных случаев, память о которых в каждой стране освящалась культом и закреплялась местной агиографией, то перечислять их здесь невозможно. Между относящимися сюда документами мало таких, на которые можно положиться во всех подробностях. Черты, имеющие в них общий интерес, известны уже нам по Евсевию и Лактанцию, другие же имеют значение лишь для местной истории.

К борьбе, которая велась полицией на почве закона, присоединялись еще литературные споры. Правда, они никогда и не прекращались. После Тертуллиана, Минуций Феликс и св. Киприан вновь излагали и защищали перед судом общественного мнения христианское учение. За греческими апологиями II века последовали разные произведения, текст которых сохранился до наших дней, а авторы остаются неизвестными⁷⁴.

Когда появилась книга Порфирия против христиан, Мефодий и Евсевий не замедлили на нее ответить. Гонение, как бывает во все времена, возбудило рвение людей, любящих добивать побежденных. Африканский ритор Арнобий, занимавший официальную преподавательскую кафедру в Сикке Венерии, давно уже выступал против христиан, но благодать посетила его, и он сам перешел в христианство. Местный епископ, усомнившийся в искренности его обращения, потребовал от него доказательств, и Арнобий дал ему очень сильное доказательство, обнародовав свое основательное обличение язычества⁷⁵. Опровергая самого себя, он как будто имел в виду некоего Корнелия Лабеона, автора враждебных христианству сочинений. На труде Арнобия неблагоприятно отозвалась поспешность, с которой он был составлен; стиль его очень небрежен. Относительно души, её происхождения и бессмертия язык автора изобличает в нем неофита, еще не вполне осведомленного.

Между учениками Арнобия в Сикке Венерии находился другой африканец, который должен был занять в христианской апологетике гораздо более видное положение⁷⁶. Лактанций (L. Caecilius Firmianus Lactantius) приобрел, как ритор, такую славу, что император Диоклетиан призвал его в Никомидию и поручил ему официальную кафедру латинского красноречия. Он был сперва язычником и, по всем видимостям, еще оставался им, когда получил это назначение. Обращение его совершилось в Никомидии. Гонение лишило его места. Ему пришлось ограничиться частными лекциями, вовсе недоходными для преподавателя латинского языка в этом греческом городе и для христианина в такие времена. Свой невольный досуг он посвящал составлению сочинений в защиту своей веры. Это был талантливый человек. К счастью для своей литературной славы, он не принял за образец Арнобия, а старался подражать Цицерону. Из его произведений до нас дошли два небольших трактата: один о природе человека (De opificio Dei), другой о некоторых антроморфизмах (De ira Dei), и в особенности его крупный апологетический труд Божественные наставления в семи книгах, из которых он сам составил извлечение (Epitome). Нападки противников заставили его взяться за перо. В то время, как палачи орудовали против христиан, один софист, имя которого не дошло до нас, стал нападать на них в своих публичных лекциях. Красноречивый проповедник бедности на словах, он ходил в коротком плаще и с целой гривой нечесанных волос, но было хорошо известно, что его владения беспрестанно округляются по милости высокопоставленных лиц, что у него едят лучше, чем в императорском дворце, и к тому же не налагают на себя сурового воздержания и в других отношениях. Он поучал слушателей, что роль философов заключается в исправлении человеческих заблуждений и указании людям истинного пути, превозносил императоров за то, что они взялись за защиту древней религии, и резко нападал на новую, которой вовсе не знал. Это было замечено. К тому же общественное мнение нашло, что момент для подобного рода выступлений был выбран неудачно, и что стыдно так топтать людей, лишенных покровительства законов. Софиста освистали.

После него на поле брани выступил другой противник христианства, Иерокл, сначала бывший правителем Финикии, потом викарием и, наконец, правителем Вифинии. Это была весьма важная особа, советник императора: он принимал участие в том знаменитом совещании, на котором было решено гонение. Он издал труд под заглавием: Друг истины к христианам⁷⁷. Лактанций считает его весьма осведомленным и, в частности, знакомым с затруднениями, какие представляет св. писание. Это неудивительно: Иерокл широко использовал Порфирия; однако в некоторых пунктах он шел своим собственным путем. Я не знаю, откуда он взял, что Христос, изгнанный иудеями, стал во главе разбойничьей шайки в 900 человек. Роман Филострата подал ему мысль сделать многочисленные сопоставления между Христом и Аполлонием Тианским. В этом он подвергся критике Евсевия, который посвятил специально ему особую книгу. Сделавшись впоследствии правителем Египта, он имел дело с апологетом другого рода⁷⁸.

Что же касается Лактанция, печального свидетеля этих низких нападок, то он пришел к мысли не состязаться с обидчиками, – по его мнению, они этого не заслуживали, – а предпринять против всех противников христианства и вынести на суд образованных людей труд, который ранее него брали на себя Тертуллиан и Киприан. Первый, по его мнению, писал с слишком большим полемическим жаром, второй ссылался на доказательства, убедительные более для христиан, чем для язычников. Спокойное, хорошо написанное сочинение, где можно было остаться на философской и литературной почве, общей для всех образованных людей, – такова была задуманная и выполненная Лактанцием задача. Он сделался Цицероном христианства.

Сходство дошло до того, что он, в свою очередь, написал филиппику. Теперь уже не оспаривают, что он был автором горячего памфлета О смерти гонителей, изданного в 313 г., в тот момент, когда Ликиний обнародовал в Никомидии эдикт о веротерпимости. Лактанций, который в тяжелые дни был свидетелем избиения и пыток своих друзей и сам вынужден был покинуть Никомидию, вернулся теперь туда наслаждаться благами религиозного мира. Но он все еще находился в нищете, и только по прошествии нескольких лет судьба ему улыбнулась: Константин пригласил его на Запад и доверил ему воспитание своего сына Криспа (окт. 317). Лактанций был тогда уже в преклонных годах.