История одной зэчки
Так называется книга, которую я недавно прочитал. Все о том же, о том страшном времени, когда над огромной и прекрасной страной был поставлен чудовищный эксперимент: она была превращена в тоталитарное рабовладельческое государство...
Автор книги рассказывает о себе, о том, как восемнадцатилетней девушкой она была дико и несправедливо осуждена (правда, на «детский» срок — 7 лет), загнана в вагон и отправлена в Воркуту.
Про подобное мы читали много. И Солженицына, и Шаламова. Здесь – взгляд женщины из-за колючей проволоки женской зоны. Это другое, но не менее страшное. Простить такое... может быть, но забывать нельзя.
Приведу лишь два небольших фрагмента из семисотстраничного тома.
...
Вечером всех по очереди сводили в уборную и выдали кусок хлеба и по половинке ржавой селедки, потом из жбана — по кружке рыжевато-мутной бурды — «чай».
— Не ешь селедку, пить захочешь, до утра воды ни за что не дадут, — посоветовала та, что помоложе…
На нижней лавке, где-то под сплошняком, не переставая ни на минуту, надсадно заливался скрипучим плачем ребенок. Надя свесилась вниз посмотреть на жильцов нижнего этажа. Совсем еще юная женщина, повязанная по-деревенски платочком, подняла на Надю темные глаза, обведенные черными кругами. На руках она держала крохотного ребенка и совала ему в ротик свою грудь. Малыш вертел головой и сердито скрипел.
— Ну, буде, буде, сынку, спи, спи...
На другой, через проход, лавке лежала с головой укрытая фигура.
«Точно покойник, зачем она так укрылась?» — подумала Надя и улеглась на свое место.
Положив голову на свой мешок, она задремала. Сквозь сон слышала, как звякнули буфера, и тихо, словно стесняясь своего груза, состав тронулся.
— Куда нас теперь? — тихонько спросила она Мери.
— Ты что же, не знаешь куда? — подала голос Мери.
— В Горький, на пересылку, оттуда во все стороны, кому куда. — И сердито добавила:
— Кончай болтать, спать надо. Эй, там, внизу, угомони ребенка!
Надя вытянула ноги и опять попыталась заснуть. Скверные, тяжелые мысли тотчас полезли в голову. "Зачем я еду? К чему напросилась к черту на кулички!" "Иди-отка, иди-от-ка", — отстукивали мерно колеса.
— Верно, верно, иди-отка, — в такт колесам повторила она и заснула, точно провалилась в бездну. Но, как ей показалось, тотчас проснулась от громкой перебранки.
— Заткни ему пасть, что он вопит, не переставая, день и ночь, спать никому не дает! — яростно кричала Мери.
— Сейчас я ему сама рот заткну, — гудела Носатая.
Надя свесилась вниз:
— Чего он все время плачет?
— Исти хочет! — горестно прошептала женщина.
— Так покорми его!
— Не маю молока, во, дивись! — И она сунула ему обвислую, тощую грудь с большим, как палец, коричневым соском.
Ребенок разинул беззубый рот и пронзительно закричал.
— Заткни его, иль я его придушу, падла! — бесновалась Мери.
— Сука бандеровская, придуши своего ублюдка, все едино сдохнет! — вторила Носатая.
В обе стенки застучали разбуженные зэчки. Густой мат повис в воздухе.
— Що вы, громадяне, хиба ж я виновата, колы не маю молока, — испуганно оправдывалась женщина.
— Молока нема? — завопили из других клеток. — Ты о чем думала, морда твоя бандеровская, когда ноги растопыривала? Молоко было и сало было?!
— Придушите его там, да и дело с концом.
— Господь с вами, опомнитесь, люди! Побойтесь гнева Господня! Или озверели вы совсем? Креста на вас нет, — впервые подала голос нижняя полка, молчавшая до сих пор. — В чем виновато несчастное дитя?
— Спать не дает! Мы вторые сутки маемся, — раздалось отовсюду.
— Ты, баптистка, Христова невеста, и на камнях с боем барабанным уснешь, а мы не можем!
— Стойте, постойте! — закричала Надя. — Сейчас мы его накормим! — Она вспомнила, что в ее мешке на дне давно болтается банка сгущенного молока из самой первой передачи от тети Мани. — Вот! — обрадовалась она, вытаскивая банку. — Сейчас он поест и уснет.
— Храни тебя Господь, добрая душа! — пробормотала баптистка и опять укрылась с головой.
— А чем открыть? Нечем!
— Зови вертухая, пусть откроет, — приказала Мери. — Будите его!
— Не станет открывать, не положено нам железные банки — засомневалась Носатая.
— Давай зови! Перельет в кружку, — горячилась Мери и забарабанила ногой по решетке. В соседних купе-клетках тоже завозились, загорланили:
— Дежурный, эй, конвой!
— Будет спать, зэки разбежались!
По коридору, громко топая сапогами, примчался надзиратель:
— Что еще за крики? А ну, смолкните! В чем дело?
— Гражданин начальник, ребеночек у нас с голоду помирает, — жалобно, словно не она только что вопила как одержимая, проговорила Мери. — Крошка совсем, а у матери молока нет, — добавила она и сокрушенно вздохнула, сморщив лобик.
— А я что? У меня таких приспособлениев нет! — развел руками конвоир.
— Вы банку со сгущенкой нам откройте, а мы его сами покормим.
— Жестянку? Не положено!
— А вы ее в кружку перелейте да кипяточку добавьте, чтоб не слишком сладко да тепленькое было.
— Не положено! — мотнул головой вертухай, но все же дверь открыл и взял банку.
Из клеток послышались оживленные голоса.
— Сейчас принесет, погоди, натрескаешься, будешь толстенький, скорее лопнешь! — пошутила Мери и дотянулась до низу рукой потрогать пальцем крохотный носик на красном, сморщенном личике.
— Ишь надрывается, и откуда сила берется.
— Сама дивлюсь, другий день крохи не ив, — с отчаянием покачав головой, прошептала мать.
Минут через десяток вернулся конвоир с алюминиевой кружкой, от которой валил пар.
Мери с ловкостью обезьяны соскочила вниз и схватила кружку.
— О! Горячее! — обжигая пальцы, воскликнула она. — Спасибо, гражданин начальник!
— Спасибо! — нестройным хором раздалось из клеток по коридору.
— Надо попробовать, не горячее ли, руку жжет, — сказала Мери и отхлебнула глоток. Радостное выражение ее лица вдруг сменилось недоумением. Она сделала еще глоток, и лицо ее исказилось гневом.
— Что это? — закричала она на весь вагон. — Это вовсе не молоко — попробуй! — протянула она кружку Наде.
— Горячая вода, забеленная молоком, как после мытья молочного бидона, — объявила во всеуслышание Надя.
Больше проверки не требовалось.
— Эх, гад! Вот гад! Слышите все? У голодного ребенка молоко схавал!
Какие только не посыпались проклятья в его адрес! Весь гнев, всю злобу и затаенную обиду на охрану, вынашиваемую скрыто, в душе, выплеснули в ярости зэчки. Чего только не пожелали ему! Сгнить от сифилиса, утонуть в нужнике, захлебнуться собственной мочой, подавиться своим дерьмом и еще много подобных пожеланий, каких самая лихая фантазия не придумает. "Удивительный этот уголовный мир! Только что готовы были удушить дитя, чтоб не мешал спокойно отдохнуть, и тут же весь гнев обрушили на такого же жулика, как они сами", — подумала Надя, наблюдая, как бесновались ее соседки. Взбудоражился весь вагон. Требовали начальника конвоя. Стучали кулаками и ногами, сотрясая двери и стены.
Наконец появился лейтенант — начальник конвоя:
— В чем дело, почему ночью шум? Кто меня требовал?
— Мы, мы! — закричала Мери и, возмущенно размахивая руками, объяснила причину.
— Откуда банка? — скосив глаза в сторону, не глядя на нее, спросил он.
— Моя это банка, — поспешно вмешалась Надя.
— Фамилия, статья, срок? — как заведенный, выпалил лейтенант.
Надя ответила.
— Где проходили обыск? Почему не изъята? Кто разрешил?
— Нас нигде не обыскивали.
— Воров не обыскивают, они свои! — крикнули из соседних клеток.
— Разговоры! — повысил голос лейтенант и приказал подошедшему в этот момент конвоиру: — Позови Капустина.
Едва завидев виновника переполоха, женщины пришли в неистовство.
— Он, он сожрал молоко у голодного ребенка!
— Молчать всем! — натужно гаркнул лейтенант, покрываясь багровой краской.
— Старшина, вы брали у заключенных банку?
— Не брал, товарищ лейтенант.
— Как не брал? Брал, взял, сожрал, схавал! — завопили из-за решеток.
— Ступайте, старшина, — скомандовал начальник.
Конвоир повернулся на каблуках, тявкнул:
— Слушаюсь! — и поспешил по коридору под улюлюканье зэчек.
— Врет он, врет, сожрал, мы жаловаться будем, писать Вышинскому, — не унималась Мери.
— Молчать! Я вам пропишу жалобу в небесную канцелярию! — рявкнул лейтенант и обратился к матери: — Что с ребенком?
В общем гомоне никто не заметил, что ребенок затих — не пищит больше.
— Молока у мени нема, а вин исти хоче.
Она осторожно положила рядом с собой на скамью маленький сверток и приоткрыла рваное, из разноцветных лоскутков одеяльце, желая показать, как исхудало дитя на соске из черного хлеба. Маленькая головка, покрытая редким пушком, на нитяной шейке покатилась набок, и лейтенант увидел судорожно разинутый ротик и остекленелые глазки.
— Боженька мий! Сынку, сынку, он вмер! А-а! — свалилась мешком в проход несчастная женщина, заламывая руки.
Лейтенант с перепуганным лицом отпрянул от дверей и бросился прочь.
— Слава Божественному, отмучился, ангелочек, — перекрестилась Христова невеста.
— Звери, хуже зверей, — всхлипнула Мери.
— О-и, батенька ридный! — каталась по полу мать.
— Не вой, — сказала Носатая, — тебе же лучше, все равно заберут в приют, и не увидишь его, что есть — что нет. Срок-то у тебя четвертак! На всю катушку огребла!
Надя, как привороженная, не могла оторвать глаз от скрюченного трупика.
Четвертак! Это двадцать пять лет, больше, чем я прожила на свете. Что надо было натворить, чтобы получить срок, равный трети человеческой жизни? Убить? Ограбить? Но за это больше десяти не давали. Взорвать склад с горючим? Что? И как можно не пощадить женщину-мать, уморить ребенка?
На очередной остановке за женщиной пришли лейтенант и двое конвоиров. Один из них брезгливо, одной рукой, подхватил грязно-рваный сверток и понес, отставляя его подальше от себя, как нечистоту.
...
Навстречу им по дорожке от вахты быстрыми шагами шли трое: офицер с двумя сержантами. Офицер нес в руке пачку бумаг и, поравнявшись, строго окинул их взглядом, но ничего не сказал.
— Куда это они намылились с формулярами? — Лысая остановилась. — Давай позекаем...
Вертухаи прошли в один из последних бараков.
— Ни фига интересного, пойдем, у меня уже ноги околели.
Постояв еще немного, они уже повернули было к себе в барак, но тут же замерли. Из барака, куда только что нырнули охранники, раздались душераздирающие вопли.
— Что это? Что это? — Надя вцепилась со страху в руку Лысой.
И в самом деле, если аккуратно примоститься между пирамидами замерзшего до полуметровой высоты дерьма, в выдранную заднюю доску можно было наблюдать за происходящими событиями.
Было видно, как из дверей барака гуськом, по одной, вышли четыре женщины с маленькими детьми на руках, кроме того, каждая несла по небольшому узелку, и все нестерпимо выли, кричали, плакали и сыпали проклятия, непонятно в чей адрес. От испуга, наверное, дети тоже надсадно орали.
— А... вот что! Это у мамок детей забирают — вот они и бесятся! — догадалась Лысая.
— Зачем?
— Зачем? Так надо! Побыли до года с мамашами, а теперь их в детприют. Хватит! Погужевались, теперь и вкалывать пора, — не без злорадства заключила Лысая.
Из барака в распахнутом бушлате выскочила Тоська. На ходу застегивая пуговицы, по дороге заскочила в уборную.
— Чего по зоне болтаетесь! А ну марш в барак!
— Что же, теперь и на двор сходить нельзя? — попробовала возразить Надя.
— Не знаю! — не своим голосом прошептала Лысая.
— Давай притыримся в сортир, оттуда видно будет и нас не прогонят, если что, скажем, по надобностям
— Пошла ты!.. — матерно ругнулась ей вслед Лысая.
Но Тоська уже была у вахты, рывком дернула дверь, и на секунду в проеме можно было видеть, что там, по ту, свободную, сторону вахты, стоит автобус с шофером, а около открытой двери — две женщины в белых халатах и вертухай. Туда же, на вахту, завели гуртом женщин с детьми и захлопнули дверь. Некоторое время ничего не было видно, только раздавались крики женщин и перебранка грубых мужских голосов.
— Пойдем! — дернула Надя за рукав Лысую. — Уже все...
— Не-е, смотри дальше, только начинается! Гляди!
Дверь вахты открылась, и одна из женщин с порога свалилась прямо в снег и с воем стала колотиться головой о ступени.
— Она убьется насмерть! — вскрикнула Надя.
— Молчи, придурочная! Ничего ей не будет! — злобно прошипела Лысая. — Смотри лучше!
С вахты выскочила Тоська и пнула женщину валенком в бок, затем подняла ее и, бранясь по-матерному, погнала в барак. — Гляди, Хряк бежит!
Тем временем вторая прямиком от двери кинулась к предзоннику и уцепилась руками за проволоку.
Хряк одним прыжком схватил ее за шиворот и бросил в сугроб, как пустой мешок. Но женщина тут же снова поднялась и кинулась на проволоку. В ярком освещении прожекторов Надя увидела на миг ее лицо, искаженное не то страданием, не то гневом. Платок сбился у нее с головы, и космы спиралями рассыпались по плечам. Но и в таком виде она показалась Наде молодой и привлекательной. Хряк, теперь уже вдвоем с Тоськой, старался отцепить ее от проволоки, при этом комендант одной рукой нещадно молотил несчастную по спине и голове. Вертухай с вышки выстрелил в воздух, и Тоська с Хряком отскочили. . — А, гадье, испугались! — злобно пробормотала Лысая.
Однако женщина не только не испугалась, а, как раз наоборот, истошно закричала вертухаю:
— Убей, убей меня, Христа ради! — и что было силы затрясла проволоку.
С вахты выскочил офицер и, полный ярости, что-то приказал Хряку. Хряк и Тоська бросились с остервенением отдирать от ограждения женщину.
В уборную заскочила молодая девушка и тоже припала к щели, интересно ведь.
— Во, сука, упорная! Забьют ведь до смерти! — без тени сочувствия воскликнула она.
Но видно, что силы оставили беднягу, и Хряку удалось оторвать ее скрюченные пальцы от проволоки предзонника. Тоська, подхватив под руку, поволокла по зоне.
— Глянь, в кровь руки разодрала, чума болотная! — сказала Лысая.
Тем временем с вахты вышла еще одна мамка. Но Хряк был уже на стреме — сразу же, не давая опомниться, подхватил, и она покорно поплелась к бараку, всхлипывая и причитая…
Так называется книга, которую я недавно прочитал. Все о том же, о том страшном времени, когда над огромной и прекрасной страной был поставлен чудовищный эксперимент: она была превращена в тоталитарное рабовладельческое государство...
Автор книги рассказывает о себе, о том, как восемнадцатилетней девушкой она была дико и несправедливо осуждена (правда, на «детский» срок — 7 лет), загнана в вагон и отправлена в Воркуту.
Про подобное мы читали много. И Солженицына, и Шаламова. Здесь – взгляд женщины из-за колючей проволоки женской зоны. Это другое, но не менее страшное. Простить такое... может быть, но забывать нельзя.
Приведу лишь два небольших фрагмента из семисотстраничного тома.
...
Вечером всех по очереди сводили в уборную и выдали кусок хлеба и по половинке ржавой селедки, потом из жбана — по кружке рыжевато-мутной бурды — «чай».
— Не ешь селедку, пить захочешь, до утра воды ни за что не дадут, — посоветовала та, что помоложе…
На нижней лавке, где-то под сплошняком, не переставая ни на минуту, надсадно заливался скрипучим плачем ребенок. Надя свесилась вниз посмотреть на жильцов нижнего этажа. Совсем еще юная женщина, повязанная по-деревенски платочком, подняла на Надю темные глаза, обведенные черными кругами. На руках она держала крохотного ребенка и совала ему в ротик свою грудь. Малыш вертел головой и сердито скрипел.
— Ну, буде, буде, сынку, спи, спи...
На другой, через проход, лавке лежала с головой укрытая фигура.
«Точно покойник, зачем она так укрылась?» — подумала Надя и улеглась на свое место.
Положив голову на свой мешок, она задремала. Сквозь сон слышала, как звякнули буфера, и тихо, словно стесняясь своего груза, состав тронулся.
— Куда нас теперь? — тихонько спросила она Мери.
— Ты что же, не знаешь куда? — подала голос Мери.
— В Горький, на пересылку, оттуда во все стороны, кому куда. — И сердито добавила:
— Кончай болтать, спать надо. Эй, там, внизу, угомони ребенка!
Надя вытянула ноги и опять попыталась заснуть. Скверные, тяжелые мысли тотчас полезли в голову. "Зачем я еду? К чему напросилась к черту на кулички!" "Иди-отка, иди-от-ка", — отстукивали мерно колеса.
— Верно, верно, иди-отка, — в такт колесам повторила она и заснула, точно провалилась в бездну. Но, как ей показалось, тотчас проснулась от громкой перебранки.
— Заткни ему пасть, что он вопит, не переставая, день и ночь, спать никому не дает! — яростно кричала Мери.
— Сейчас я ему сама рот заткну, — гудела Носатая.
Надя свесилась вниз:
— Чего он все время плачет?
— Исти хочет! — горестно прошептала женщина.
— Так покорми его!
— Не маю молока, во, дивись! — И она сунула ему обвислую, тощую грудь с большим, как палец, коричневым соском.
Ребенок разинул беззубый рот и пронзительно закричал.
— Заткни его, иль я его придушу, падла! — бесновалась Мери.
— Сука бандеровская, придуши своего ублюдка, все едино сдохнет! — вторила Носатая.
В обе стенки застучали разбуженные зэчки. Густой мат повис в воздухе.
— Що вы, громадяне, хиба ж я виновата, колы не маю молока, — испуганно оправдывалась женщина.
— Молока нема? — завопили из других клеток. — Ты о чем думала, морда твоя бандеровская, когда ноги растопыривала? Молоко было и сало было?!
— Придушите его там, да и дело с концом.
— Господь с вами, опомнитесь, люди! Побойтесь гнева Господня! Или озверели вы совсем? Креста на вас нет, — впервые подала голос нижняя полка, молчавшая до сих пор. — В чем виновато несчастное дитя?
— Спать не дает! Мы вторые сутки маемся, — раздалось отовсюду.
— Ты, баптистка, Христова невеста, и на камнях с боем барабанным уснешь, а мы не можем!
— Стойте, постойте! — закричала Надя. — Сейчас мы его накормим! — Она вспомнила, что в ее мешке на дне давно болтается банка сгущенного молока из самой первой передачи от тети Мани. — Вот! — обрадовалась она, вытаскивая банку. — Сейчас он поест и уснет.
— Храни тебя Господь, добрая душа! — пробормотала баптистка и опять укрылась с головой.
— А чем открыть? Нечем!
— Зови вертухая, пусть откроет, — приказала Мери. — Будите его!
— Не станет открывать, не положено нам железные банки — засомневалась Носатая.
— Давай зови! Перельет в кружку, — горячилась Мери и забарабанила ногой по решетке. В соседних купе-клетках тоже завозились, загорланили:
— Дежурный, эй, конвой!
— Будет спать, зэки разбежались!
По коридору, громко топая сапогами, примчался надзиратель:
— Что еще за крики? А ну, смолкните! В чем дело?
— Гражданин начальник, ребеночек у нас с голоду помирает, — жалобно, словно не она только что вопила как одержимая, проговорила Мери. — Крошка совсем, а у матери молока нет, — добавила она и сокрушенно вздохнула, сморщив лобик.
— А я что? У меня таких приспособлениев нет! — развел руками конвоир.
— Вы банку со сгущенкой нам откройте, а мы его сами покормим.
— Жестянку? Не положено!
— А вы ее в кружку перелейте да кипяточку добавьте, чтоб не слишком сладко да тепленькое было.
— Не положено! — мотнул головой вертухай, но все же дверь открыл и взял банку.
Из клеток послышались оживленные голоса.
— Сейчас принесет, погоди, натрескаешься, будешь толстенький, скорее лопнешь! — пошутила Мери и дотянулась до низу рукой потрогать пальцем крохотный носик на красном, сморщенном личике.
— Ишь надрывается, и откуда сила берется.
— Сама дивлюсь, другий день крохи не ив, — с отчаянием покачав головой, прошептала мать.
Минут через десяток вернулся конвоир с алюминиевой кружкой, от которой валил пар.
Мери с ловкостью обезьяны соскочила вниз и схватила кружку.
— О! Горячее! — обжигая пальцы, воскликнула она. — Спасибо, гражданин начальник!
— Спасибо! — нестройным хором раздалось из клеток по коридору.
— Надо попробовать, не горячее ли, руку жжет, — сказала Мери и отхлебнула глоток. Радостное выражение ее лица вдруг сменилось недоумением. Она сделала еще глоток, и лицо ее исказилось гневом.
— Что это? — закричала она на весь вагон. — Это вовсе не молоко — попробуй! — протянула она кружку Наде.
— Горячая вода, забеленная молоком, как после мытья молочного бидона, — объявила во всеуслышание Надя.
Больше проверки не требовалось.
— Эх, гад! Вот гад! Слышите все? У голодного ребенка молоко схавал!
Какие только не посыпались проклятья в его адрес! Весь гнев, всю злобу и затаенную обиду на охрану, вынашиваемую скрыто, в душе, выплеснули в ярости зэчки. Чего только не пожелали ему! Сгнить от сифилиса, утонуть в нужнике, захлебнуться собственной мочой, подавиться своим дерьмом и еще много подобных пожеланий, каких самая лихая фантазия не придумает. "Удивительный этот уголовный мир! Только что готовы были удушить дитя, чтоб не мешал спокойно отдохнуть, и тут же весь гнев обрушили на такого же жулика, как они сами", — подумала Надя, наблюдая, как бесновались ее соседки. Взбудоражился весь вагон. Требовали начальника конвоя. Стучали кулаками и ногами, сотрясая двери и стены.
Наконец появился лейтенант — начальник конвоя:
— В чем дело, почему ночью шум? Кто меня требовал?
— Мы, мы! — закричала Мери и, возмущенно размахивая руками, объяснила причину.
— Откуда банка? — скосив глаза в сторону, не глядя на нее, спросил он.
— Моя это банка, — поспешно вмешалась Надя.
— Фамилия, статья, срок? — как заведенный, выпалил лейтенант.
Надя ответила.
— Где проходили обыск? Почему не изъята? Кто разрешил?
— Нас нигде не обыскивали.
— Воров не обыскивают, они свои! — крикнули из соседних клеток.
— Разговоры! — повысил голос лейтенант и приказал подошедшему в этот момент конвоиру: — Позови Капустина.
Едва завидев виновника переполоха, женщины пришли в неистовство.
— Он, он сожрал молоко у голодного ребенка!
— Молчать всем! — натужно гаркнул лейтенант, покрываясь багровой краской.
— Старшина, вы брали у заключенных банку?
— Не брал, товарищ лейтенант.
— Как не брал? Брал, взял, сожрал, схавал! — завопили из-за решеток.
— Ступайте, старшина, — скомандовал начальник.
Конвоир повернулся на каблуках, тявкнул:
— Слушаюсь! — и поспешил по коридору под улюлюканье зэчек.
— Врет он, врет, сожрал, мы жаловаться будем, писать Вышинскому, — не унималась Мери.
— Молчать! Я вам пропишу жалобу в небесную канцелярию! — рявкнул лейтенант и обратился к матери: — Что с ребенком?
В общем гомоне никто не заметил, что ребенок затих — не пищит больше.
— Молока у мени нема, а вин исти хоче.
Она осторожно положила рядом с собой на скамью маленький сверток и приоткрыла рваное, из разноцветных лоскутков одеяльце, желая показать, как исхудало дитя на соске из черного хлеба. Маленькая головка, покрытая редким пушком, на нитяной шейке покатилась набок, и лейтенант увидел судорожно разинутый ротик и остекленелые глазки.
— Боженька мий! Сынку, сынку, он вмер! А-а! — свалилась мешком в проход несчастная женщина, заламывая руки.
Лейтенант с перепуганным лицом отпрянул от дверей и бросился прочь.
— Слава Божественному, отмучился, ангелочек, — перекрестилась Христова невеста.
— Звери, хуже зверей, — всхлипнула Мери.
— О-и, батенька ридный! — каталась по полу мать.
— Не вой, — сказала Носатая, — тебе же лучше, все равно заберут в приют, и не увидишь его, что есть — что нет. Срок-то у тебя четвертак! На всю катушку огребла!
Надя, как привороженная, не могла оторвать глаз от скрюченного трупика.
Четвертак! Это двадцать пять лет, больше, чем я прожила на свете. Что надо было натворить, чтобы получить срок, равный трети человеческой жизни? Убить? Ограбить? Но за это больше десяти не давали. Взорвать склад с горючим? Что? И как можно не пощадить женщину-мать, уморить ребенка?
На очередной остановке за женщиной пришли лейтенант и двое конвоиров. Один из них брезгливо, одной рукой, подхватил грязно-рваный сверток и понес, отставляя его подальше от себя, как нечистоту.
...
Навстречу им по дорожке от вахты быстрыми шагами шли трое: офицер с двумя сержантами. Офицер нес в руке пачку бумаг и, поравнявшись, строго окинул их взглядом, но ничего не сказал.
— Куда это они намылились с формулярами? — Лысая остановилась. — Давай позекаем...
Вертухаи прошли в один из последних бараков.
— Ни фига интересного, пойдем, у меня уже ноги околели.
Постояв еще немного, они уже повернули было к себе в барак, но тут же замерли. Из барака, куда только что нырнули охранники, раздались душераздирающие вопли.
— Что это? Что это? — Надя вцепилась со страху в руку Лысой.
И в самом деле, если аккуратно примоститься между пирамидами замерзшего до полуметровой высоты дерьма, в выдранную заднюю доску можно было наблюдать за происходящими событиями.
Было видно, как из дверей барака гуськом, по одной, вышли четыре женщины с маленькими детьми на руках, кроме того, каждая несла по небольшому узелку, и все нестерпимо выли, кричали, плакали и сыпали проклятия, непонятно в чей адрес. От испуга, наверное, дети тоже надсадно орали.
— А... вот что! Это у мамок детей забирают — вот они и бесятся! — догадалась Лысая.
— Зачем?
— Зачем? Так надо! Побыли до года с мамашами, а теперь их в детприют. Хватит! Погужевались, теперь и вкалывать пора, — не без злорадства заключила Лысая.
Из барака в распахнутом бушлате выскочила Тоська. На ходу застегивая пуговицы, по дороге заскочила в уборную.
— Чего по зоне болтаетесь! А ну марш в барак!
— Что же, теперь и на двор сходить нельзя? — попробовала возразить Надя.
— Не знаю! — не своим голосом прошептала Лысая.
— Давай притыримся в сортир, оттуда видно будет и нас не прогонят, если что, скажем, по надобностям
— Пошла ты!.. — матерно ругнулась ей вслед Лысая.
Но Тоська уже была у вахты, рывком дернула дверь, и на секунду в проеме можно было видеть, что там, по ту, свободную, сторону вахты, стоит автобус с шофером, а около открытой двери — две женщины в белых халатах и вертухай. Туда же, на вахту, завели гуртом женщин с детьми и захлопнули дверь. Некоторое время ничего не было видно, только раздавались крики женщин и перебранка грубых мужских голосов.
— Пойдем! — дернула Надя за рукав Лысую. — Уже все...
— Не-е, смотри дальше, только начинается! Гляди!
Дверь вахты открылась, и одна из женщин с порога свалилась прямо в снег и с воем стала колотиться головой о ступени.
— Она убьется насмерть! — вскрикнула Надя.
— Молчи, придурочная! Ничего ей не будет! — злобно прошипела Лысая. — Смотри лучше!
С вахты выскочила Тоська и пнула женщину валенком в бок, затем подняла ее и, бранясь по-матерному, погнала в барак. — Гляди, Хряк бежит!
Тем временем вторая прямиком от двери кинулась к предзоннику и уцепилась руками за проволоку.
Хряк одним прыжком схватил ее за шиворот и бросил в сугроб, как пустой мешок. Но женщина тут же снова поднялась и кинулась на проволоку. В ярком освещении прожекторов Надя увидела на миг ее лицо, искаженное не то страданием, не то гневом. Платок сбился у нее с головы, и космы спиралями рассыпались по плечам. Но и в таком виде она показалась Наде молодой и привлекательной. Хряк, теперь уже вдвоем с Тоськой, старался отцепить ее от проволоки, при этом комендант одной рукой нещадно молотил несчастную по спине и голове. Вертухай с вышки выстрелил в воздух, и Тоська с Хряком отскочили. . — А, гадье, испугались! — злобно пробормотала Лысая.
Однако женщина не только не испугалась, а, как раз наоборот, истошно закричала вертухаю:
— Убей, убей меня, Христа ради! — и что было силы затрясла проволоку.
С вахты выскочил офицер и, полный ярости, что-то приказал Хряку. Хряк и Тоська бросились с остервенением отдирать от ограждения женщину.
В уборную заскочила молодая девушка и тоже припала к щели, интересно ведь.
— Во, сука, упорная! Забьют ведь до смерти! — без тени сочувствия воскликнула она.
Но видно, что силы оставили беднягу, и Хряку удалось оторвать ее скрюченные пальцы от проволоки предзонника. Тоська, подхватив под руку, поволокла по зоне.
— Глянь, в кровь руки разодрала, чума болотная! — сказала Лысая.
Тем временем с вахты вышла еще одна мамка. Но Хряк был уже на стреме — сразу же, не давая опомниться, подхватил, и она покорно поплелась к бараку, всхлипывая и причитая…
